— У вас уже сложилось определенное мнение? — спросил я.
— Безусловно, господин бургомистр, — ответил он с улыбкой, показавшейся мне издевательской.
— И, — продолжил я, не желая стать объектом иронии, — естественно, нескромно просить вас изложить его?
— Естественно.
Надеюсь, Бог вознаградит меня за минуту терпения и всепрощения, которую я пережил тогда. Я не позвонил здоровяку Коену, чтобы вышвырнуть гостя за дверь с немым приказом поколотить его до того, как он выйдет за ограду сада.
Но я не сказал ему, что до него было четыре предшественника, желавших проникнуть в тайну и так не явившихся за вознаграждением в сто флоринов.
Я был само снисхождение и жалость, поскольку дернул за звонок и попросил Кати принести кружку пива и новые гудские трубки.
Когда, набитые добрым голландским табаком, они стали потрескивать, Гилмахер спросил:
— Вы, безусловно, прибегали к обряду изгнания дьявола?
Я кивнул, подтверждая его правоту.
— Два брата-францисканца храбро сложили голову, проводя этот обряд. С тех пор монастырь запрещает монахам приближаться к болотам, и они читают молитвы, оставаясь вдалеке. Я обращался к священнослужителям, чтобы удовлетворить пожелания жителей, большинство из которых католики. Я же по вечерам зажигаю лампу и читаю переписку Вольтера с великим королем Пруссии, почитываю и Жан-Жака.
— Но вы согласились на жертву монахов?
— Боже, да, и признаюсь, ожидал более счастливого результата от их вмешательства.
— Вольтерьянец хорошей школы, — пробормотал он.
— То есть? — возмутился я.
— Немного веры в Бога и сильная вера в дьявола!
— Да, господин Гилмахер, и если дьявол не замешан в этом деле, пусть унесет меня с собой!
— Господин бургомистр, вы оскорбляете дьявола. Кто поминает дьявола, унижает Бога. Я не соглашусь с тем, что у Творца есть желание заниматься нашими жалкими мыслями и делами на манер старушки, бесконечно гоняющей чаи, а роль Врага нахожу чрезвычайно мелкой, если он развлекается хулиганством, посылая стада и пастухов в смертельную топь болота.
Рано или поздно любая дискуссия на севере сводится к теологическому спору. Я уже вооружился цитатами и примерами, но Гилмахер внезапно сменил тему той памятной беседы:
— Море соединяется с болотом?
— Нет!
Его лицо омрачила тень разочарования.
— Невозможно! — услышал я его тихие слова, потом он вновь возвысил голос. — Кажется, столь ужасное положение вещей длится уже четыре года. Прошу вас припомнить, господин бургомистр. Не было ли в то время бедствия в этих местах, наводнения или прорыва плотины, когда болото воссоединилось с морем?
— Подождите! — воскликнул я. — Вы правы, странный человек. Но что вам известно?
— Ничего… Продолжайте, прошу вас.
— Была ужасная буря, невероятный прилив прорвал плотину, брешь составила сто метров.
— И через нее море залило болото?
— То есть вода быстро схлынула, но несколько особо больших волн докатилось до болота. На следующий день мы обнаружили множество морской рыбы, издохшей в пресной воде прудов.
Гилмахер перестал меня слушать; он мерил шагами комнату, глаза его горели. Мне показалось, что он даже пританцовывал.
— Да, да! Я знал это! Иначе, господин бургомистр, это было бы невозможно, поймите, не-воз-мож-но. Все, что вы мне рассказали, было бы глупостью и трепотней. А это все объясняет… Господин бургомистр, я вам крайне… признателен.
— Ба! — в растерянности произнес я. — Не за что.
— Вы так думаете? Впрочем, может, и так.
— Господин Гилмахер, теперь вы не станете утверждать, что ничего не знаете?
Выражение его лица изменилось, посуровело, замкнулось. Никогда дверца сейфа с сокровищами не захлопывалась столь решительно, как запечатались уста Гилмахера.
И через несколько минут его загадочные слова только сгустили саму тайну.
— Невероятные вещи объясняются только еще более невероятными вещами.
Он хотел немедленно отправиться в путь, но я указал ему на окна, горящие в закатном солнце.
— Проведете ночь на постоялом дворе за счет коммуны, — сказал я, — и к вам отнесутся с почтением. Завтра вас снабдят всем, что позволит прожить несколько дней в болотах, а также дадут одеяла, поскольку пастушеская хижина буквально рассыпается. А теперь выпьем пива, выкурим еще по одной трубке, и если небольшая дискуссия на религиозные темы поможет вам скоротать вечернее время, я к вашим услугам.
Мы провели самый лучший вечер; Гилмахер был удивительно образованным человеком, а земля для него была слишком мала. Когда он рассказывал мне о своей жизни в южных морях, мне казалось, что читаю дорогого моему сердцу Стивенсона.
— Послушайте, — сказал я, когда куранты небольшой башни звонко пробили одиннадцать часов, — я предлагаю вам развлечение, достойное ваших любимых островов Океании. Воды болота, которое приютит вас на несколько дней, кишат крупными карпами и угрями, но их трудно ловить. Я предоставлю вам редкую привилегию — разрешение использовать для ловли динамит. Завтра получите пять или шесть зарядов. Рыбный торговец охотно купит у вас рыбу, а сами вы сможете испечь карпа или угря на костре из сухого хвороста.
Пустые пивные кружки звенели, как плиты подвала.
— Господин Гилмахер, — пробормотал я, расставаясь с ним на крыльце под умиленным взглядом луны, — я силен духом, как вы могли убедиться, но, между нами, учеными людьми, не думаете ли вы, что дьявол…
— Господин бургомистр, — тихо выговорил он, и мне показалось, что его лицо выразило тоску, — если бы то был дьявол…
— Был бы?.. — вскричал, по-настоящему обеспокоенный.
— Поймите меня правильно. Против дьявола я использовал бы божественное оружие — молитву, вечное и всемогущее присутствие Бога, но против этого у меня есть лишь жалкое оружие.
— Какое? — спросил я.
— Мое сердце, господин бургомистр, мое бедное человеческое сердце, несчастное и тысячекратно разбитое.
Вооружившись мощным морским биноклем, я следил с вершины дюны, как он идет по перешейку, а потом шагает по зеленому лугу.
Яркий свет заливал просторы вод и низкую равнину; я с легкостью следил за его расхаживаниями взад и вперед, потом из-за дощатых стен взвился дымок, он решил отдохнуть.
Вечером с суши потянул ветер, и я услышал пару странных призывов, летящих над линией горизонта. Они походили на жалобу. В небе вспыхивали последние огоньки, когда мне показалось, что я слышу ответ на новый призыв Гилмахера.
Это была звонкая и чарующая нота, от которой небосвод зазвенел, как хрустальный колокол.
Бинокль упал на землю, а руки инстинктивно взметнулись к бесконечности, словно ища защиты от невидимой опасности, выползающей из тьмы, потом я схватился за сердце.
Последний отблеск света еще отражался в невероятных глубинах ночного зеркала вод, но тишину нарушали только хриплые споры лысух и шелковистый шорох крыльев летящих кроншнепов.
Я с тяжелым сердцем вернулся в теплую и дружескую обитель; меня охватила какая-то чарующая тоска, она следовала за мной упрямой, братской тенью.
На следующий день болото утонуло в густом тумане, из которого иногда выныривали цапли.
В полдень трижды взревели взрывы.
— Он ловит рыбу, — сказал я себе. — Пусть развлекается, в этом нет ничего необычного.
Вечером, когда я колебался, какой из четырех приключенческих романов выбрать, а из кухни доносился аромат горячего жаркого, в темном саду зловеще проскрипела решетчатая калитка.
А еще мгновением позже я едва сдержал вопль ужаса при виде призрака, распахнувшего дверь дома.
Гилмахер стоял передо мной, он или, быть может, его тень, явившаяся из ада. Думаю, он угадал мои ужасные мысли.
— Нет, — хрипло сказал он, — я не умер, но это не лучший выход.
Я протянул ему кружку.
Он единым глотком опустошил громадный сосуд и вдруг дико расхохотался.
— Господин бургомистр, — воскликнул он, — можете отныне посылать свой скот и пастухов на ваши дьявольские угодья, с вашим кошмаром покончено.
Я хотел обрадоваться.
— Правда? От всего сердца поздравляю. Я должен был бы провести проверку, но верю вам на слово.
Я порылся в ящике.
— Мы договаривались о ста флоринах.
Я выронил новенькую, хрустящую купюру, ибо из груди Гилмахера вырвалось ужасающее рыдание.
— Всю свою жизнь… — заикнулся он, — всю свою жизнь… ради этого я исходил всю землю, странствовал по океанам, чтобы найти… Ах, господин бургомистр…
Я обрел самообладание, поскольку призрак с искаженным ртом и горящими глазами, который распахнул мою дверь, превратился в бедного плачущего человека.
— Выпейте еще, — единственное, что я сумел предложить ему.
Он выпрямился. Я вновь схватил банкноту, но он отмахнулся.
Его плечи поникли, словно на них лег ужасающий груз.
— Вы говорили о дьяволе, — глухо произнес он.
— Неужели? Поделитесь! — вскричал я, радуясь началу объяснения.
Жалкая улыбка исказила его рот.
— Он был не в болоте, господин бургомистр, а здесь, в вашем кабинете, он склонялся над вашим плечом.
— Как? — пробормотал я, бросая назад испуганный взгляд.
— Увы, и он говорил вашими устами, когда вы разрешили использовать динамит для рыбной ловли.
Он схватился за дверную ручку, и пока я округлыми от недоумения глазами таращился на трубку и кружку, калитка заскрипела в последний раз, окончательно захлопнувшись за его спиной.
Я больше никогда не видел его.
Прежде всего, должен признаться, что этот странный Гилмахер говорил правду. С тех пор пастбища не были ареной каких-либо странных событий. Скоту луга нравились, и он возвращался с них сытым и упитанным.
Но вернусь к нити повествования.
Через день я решил проверить слова Гилмахера.
Я послал двух пастухов с несколькими коровами на болотный луг.
Пришлось угрожать и обещать, чтобы сломить их упорство, но они все же с недовольным ворчанием отправились в путь.
В четыре часа один из них поспешно вернулся, глаза его были круглыми от страха.
На берегу, в куче мертвых карпов, убитых взрывом, он наткнулся на нечто отвратительное. Среди разорванной динамитом крупной рыбы он обнаружил кровавые останки из-увеченной женщины; у нее были оторваны руки и ноги, но голова уцелела.
Думаю, еще никогда столь прекрасное девичье лицо не засыпало на подушке нежно светящихся под лучами заходящего солнца золотых волос, похожих на сноп спелой пшеницы.
Дюрер, идиот
До того рокового вечера я ежедневно в шесть часов обедал вместе с Дюрером в «Яром кабане». С Дюрером, журналистом, Дюрером, идиотом. Я недолюбливал этого глупца, который неизменно начинал обед с помидора под густым слоем майонеза.
Казалось, он насыщается нарывом.
Каждый вечер я приходил с твердым намерением заявить: — Дюрер, журналист не обязательно полный дурак, это — передовой человек с хорошей памятью, обладающий особым даром быстро найти ответ в энциклопедии, географическом атласе или на карте звездного неба. За время карьеры он постоянно обновляет знания, облекая свой мозг бриллиантовым слоем мудрости, кольчугой славы, которая сверкает и выдерживает выпады невежд, пытающихся его разрушить.
А у тебя, Дюрер, этот слой похож на грязную шкурку, которая тускло поблескивает, как плевок или стружка в машинном масле.
Я где-то записал эту тираду. Она казалась счастливой находкой, исполненной высокомерного презрения, разящей, как древний закаленный меч. Заучив ее наизусть, я в одиночестве декламировал ее перед зеркалом, а мое отражение подчеркивало каждое слово сдержанным жестом.
Но я никогда не произнес ее перед этим идиотом Дюрером.
Один или два раза в неделю за соседний столик садилась молодая студентка. Она, похоже, приезжала для участия в опытах, проводившихся в соседней промышленной лаборатории.
В эти дни Дюрер затевал разговор о своих подвигах, иными словами, громким голосом произносил монолог, чтобы соседка услышала его, и каждый раз я обещал себе одернуть нахала:
— Не хватит ли врать? Жри свой помидор и не вытирай майонез пальцами.
Но держал язык за зубами и даже угощал кофе, гордясь, что сижу рядом с чудовищным вралем.
Ибо он всегда врал.
Однажды он сказал:
— В тот день газета послала меня, чтобы написать отчет о смертной казни…
Я знал эту историю, он отправился на казнь, но потерял сознание, когда из вагона стали выгружать части эшафота. Он сумел встать на ноги, покачиваясь и вертясь, как уставшая планета в мировом эфире, когда деревянные детали позорного инструмента уже отмывали водой на месте публичной казни.
Девушка слушала и искоса поглядывала на него с опасливым восхищением, какое пробуждается в нас по отношению к людям, лицом к лицу столкнувшимся с ужасной смертью.
Женские взгляды всегда будут с любовью останавливаться на авиаторе в кабине аэроплана, на укладчике черепицы, ползущем по куполу колокольни, на матросе, взбирающемся на верхние реи, на альпинисте с ледорубом, восходящем на высочайшие вершины, потому что женщины обожают головокружение и опасности, которые испытывают другие.
Также они относятся к тем, кто сталкивается с ужасом и чьи души опасно зависают над немыслимой бездной неведомого.
С каждым разом студентка бросала на Дюрера, журналиста-идиота, все более восхищенные взгляды.
Глаза ее отличались задумчивостью и нежной глубиной, какие бывают только у влюбленных неопытных женщин.
В тот день…
В тот день Дюрер был отвратителен: девушка буквально задыхалась, ее нервные пальцы терзали хлебный мякиш, виноградные косточки, шкурки персика.
Дюрер не смотрел на нее, но не отрывал глаз — мерзавец — от ее отображения в зеркале напротив.
— Заведующий отделом информации сказал, — продолжил он, едва понизив голос, красивый голос умелого рассказчика, — каналья — «работа для тебя, Дюрер, как твое мнение?»
— Я высказываю свое мнение, — ответил я, — в статье, до ее написания его еще нет, а после уже нет.
— В глубине души я не верю в существование призраков, но категорично их не отрицаю. В нашей профессии есть примеры, когда журналисты заплатили разумом, даже жизнью за рациональный дух и явное презрение к суевериям.
Я отправился на задание — уверяю тебя, дорогой мой, испытывая некоторое беспокойство, поскольку даже захватил револьвер, что делаю крайне редко.
Помогли ли обстановка, погода и прочие обстоятельства усомниться в здравом смысле?
Я в одиночестве сошел с поезда на маленьком вокзале и потащился по глинистой дороге под ледяным дождем, размывающим землю и разбавляющим водой густой туман.
У самой земли кричали кроншнепы, а по едва видимому пруду строем плыли лысухи.
Я увидел старуху, которая пыталась зажечь свечу в нише перед статуей святого.
— Матушка, — спросил я, — где Дом с журавлями? Я на верном пути?
Она разинула черный рот с окостеневшими деснами и тремя зубами цвета старого воска.
— Журавли! О боже! Да… Журавли!
Быстро распрощавшись, я поспешил дальше — от старухи несло навозом. Я отошел довольно далеко, но расслышал ее крик: «Он идет к журавлям! Он идет к журавлям!»
Из лачуги, похожей на черепаший панцирь, выползли три старухи и безумными глазами уставились на меня.
Грязь под ногами чавкала, словно я попирал плоть.
Дом с журавлями с изъеденными решетками и визгливыми флюгерами появился внезапно — его нутро источало злобное презрение, несмотря на закрытые ставни окон. Проклятый дом присел, как злобный карлик, изрыгающий привидения. Отмытое дождем небо ядовито-зеленого цвета окружало его лунным ореолом…
Я прислушался, предвкушая, как сорву покров тайны с неизвестности.