Звук, заполнивший уши был всесокрушающ – нестерпимый свист заполнил голову, подвергая на прочность напряженное сознание. Это атаман, оценив в отце грозного противника, попытался магическим ударом остановить его прорыв.
Тело одного из лучников, чье горло было уже вскрыто метким ударом отцовской руки, мешком сырой картошки впечаталось в низкую стену землянки, крыша которой переставала существовать буквально на глазах, отслаиваясь от порывов искусственного ветра. Я успел заметить это, кувыркаясь в воздухе, силясь всеми правдами и не правдами упасть на ноги.
Не удалось – пребольно приложившись спиной о дерево, я опал на колени, стараясь осознать – цело ли мое нутро. Закаленный организм выдержал, что нельзя было сказать про моего тучного противника – он катался по земле. В опадающем снеге было видно, как неестественно вывернута его нога, переломленная в районе голени.
Не помня себя от ярости, я поднял прилетевший сюда вместе со мной щит, холодно и точно опустив его на голову разбойнику. Потом еще. Потом еще, пока горячие, красные брызги не обожгли моих холодных щек, пока булькающее тело подо мной не потеряло воли к сопротивлению.
Победа обрадовала лишь на мгновение, ибо Ульв, издалека получив удар копьем в бок, тяжело осел в истоптанный снег, в окружении пяти или шести тел поверженных врагов, нашедших свое упокоение у стен покосившихся землянок. Свист окончательно истрепал его атакующий порыв, богато истребовав силы на сопротивление магическому свисту, однако и Соловей вложил в удар многое – его вспотевшее лицо и дрожание рук, покрытых звенящими браслетами, выдавали немалую мощь, вложенную в удар:
– Прикончите его! – завизжал Атаман, теряя прежнюю напыщенность и самообладание, – в огонь его!
Ульв зарычал, являя мешкающим противникам волю к сопротивлению и под его рык из-под сосновых, заснеженных ветвей вылетела длинная стрела с белым оперением, впившаяся в толстый бок Соловья.
– Ура! – разнеслось над поляной, на которую, блистая в морозном солнце звенящими кольчугами, кинулись несколько десятков дружинников, облачённых в алые плащи.
Бой закипел с новой силой. Ватага понимала, что путей к бегству не существует, а поэтому каждый сопротивлялся с отчаянием загнанной в угол крысы. Несколько раз свистнул и Атаман, в магическом ударе которого не оставалось значимой силы, а посему дружинники Рязани быстро срубили грузного супостата в ближнем бою.
Спустя десять минут все было кончено и отряд, потеряв двух витязей, дружно вытирал обнаженные клинки о тела поверженных бандитов. Не смотря на победу лица их, были мрачны и напряжены.
– Ульв! Сколько лет, сколько зим! – крупный, русобородый мужчина, чье лицо было покрыто шрамами, от обилия которых один из глаз был навечно скрыт полосой неверно сросшейся кожи, облокотил отца спиной о землянку, встав над ним, – а ведь долго мы тебя искали, воевода!
– Иван, друже! – слабо ответил отец, чьи глаза закрывались от усталости и ран, – забудем старые распри! Не время сейчас. Пелагею пленили.
Сказанное, сильно повлияло на рослого дружинника. Он страдальчески закрыл глаза руками, злобно зарычав.
– Не уберег ты! Воевода, не уберег! Красоту такую! Душу такую! Тварь ты! – Иван занес клинок над ослабленным отцом, но совладав с порывом, яростно вонзил его в стену возле головы варяга.
– Полно, Ваня. Не кори меня. Не трави душу. Убей, если хочешь, но любил я Пелагею никак не меньше твоего! Не виноват я, что ее сердце меня выбрало! Но будь милосерден – убереги сына.
– Сына? – переспросил предводитель дружинников, наконец-то обратив внимание на меня, замершего в снегу на холодеющем трупе врага, – этот твой?
– Мой.
– Овал лица мамин. Все остальное от тебя досталось, – усмехнулся Иван в бороду и дал распоряжение своим дружинникам, – Соловью голову рубить и с собой. Наших воинов павших похоронить по христианским обычаям не выйдет – долго рассусоливать не получиться, врага рядом, что саранчи в библейских сказаниях! Они нас поймут. Коли даст Бог – вернемся за ними позже. Старого перевязать, – указал предводитель пальцем на Ульва, – а молодой вроде цел. Ну что замерли, славяне, али в Рязань хотите не успеть? Враг в полудне пути!
Подавая пример остальным, измученный лишениями и боем воевода небесного отряда первым склонился над телом поверженного витязя, как в склеп, снося его тело в покосившуюся землянку.
Глава 6. Воевода Небесного отряда
Наскоро упокоив павших, немедленно выдвинулись в дорогу. Только сейчас мне удалось разглядеть богатырей, спасших нас от неминуемого поражения.
Дружинники князя рязанского, измотанные боями и дорогой, в моих глазах представляли собой символ стойкости и тяжелого ратного подвига. Несколько дней на морозе, пеший многокилометровый переход, свои раны и запекшаяся на кольчугах чужая кровь, создавали образ непоколебимых, опытных воинов и защитников родины, на коих мне, как молодому юноше, хотелось походить, во что бы то ни стало.
Натужный кашель отца за спиной прервал мои мечты о будущих подвигах, в которых я, облаченный в блистающую кольчугу рубил сотни татар на их диковинной земле ради отмщения за погибшую матушку, возлюбленную Варвару, в чьих смертях на данный момент я практически не сомневался и за загубленные души россиян.
Раны Ульва были серьезны. Боевой угар, сошедший с него, едва отряд двинулся в дорогу, выстроившись в длинную колонну один за другим, обнажил передо мной не всесильного варяга, коим мне виделся отец на протяжении всей моей жизни, а постаревшего, изнемогшего мужчину, которому остро требовалась хоть какая-то помощь.
Руководствуясь своим упертым, упрямым характером отец, как говориться, старался делать хорошую мину при плохой игре.
Уловив брошенный на него через спину взволнованный взгляд, он зрительно приободриться и оправив осанку, как ни в чем не бывало, продолжив путь. Однако отец тщетно лелеял надежду замаскировать досадный недуг, прорвавшийся кашлем из его утробы. Запекшаяся на губах кровь подсказывала мне, что опытный воин, закаленный сотнями драк, как никогда близок к встрече со своим последним, всесильным противником – смертью.
В отчаянии я шептал и шептал себе под нос складные послания, желая, во что бы то ни стало помочь Ульву в борьбе с его ранами. Я просил мир укрепить его тело, залечить грудь, налить силой припущенные плечи, лишь бы последний родной человек на этом свете и дальше навевал на меня чувство нестерпимой гордости за принадлежность к роду Самославов.
На тот момент я даже не ведал, действенны ли мои многочисленные шепотки, так как и сам я пребывал на той грани усталости, когда хотелось увалиться в истоптанный снег, впав в длительную спячку, как медведь до весны. Лишь чувство собственной гордости и истовое желание помочь Ульву превозмогало противное желание присесть во время перехода.
Окончательно потеряв счет времени и способность логически мыслить к середине ночи, я даже не понял, что Иван, выжав в переходе из своих дружинников последние силы и обнаружив посреди леса небольшое зимовье, объявил непродолжительный привал.
Уткнувшись в промороженную, пахнущую потом кольчугу впереди идущего дружинника, продолжая нашептывать отдельно взятые слова заклинаний, я упал в снег, в тяжелом, обжигающем дыхании выискивая остатки собственного естества, разбитого на тысячи осколков.
Предельная нагрузка на организм впервые явила себя во всей красе, фактически подвинув меня к самому краю помешательства. Дружинники оказались более закаленными и привычными к подобным злоключениям, а посему быстро собрав в охапку приготовленные неведомым хозяином дрова, быстро подпалили припасенную бересту, растопив в вытоптанном снегу небольшой, но жаркий костер, в который немедленно полетели свежие ветки и небольшие деревца.
Лишь озаботившись об источнике тепла, они устало побросали мечи и секиры в снег, рассаживаясь на разостланных плащах вокруг воющего на морозе пламени, в блаженстве отогревая руки его живительным теплом.
Растопили и черную печь в зимовье, отправив в более пригодные условия особо сильно раненных товарищей. Туда же, не смотря на сопротивление последнего, отправился и Ульв, цвет лица которого напомнил мне цвет свежевыпавшего снега.
От пережитых потрясений и от тошнотворной усталости у ночного костра не спалось. Как и в детстве мерещилось. В каждом скрипе, в каждом шорохе виделся обезображенный мертвец – повар, руками прикрывающий распластанное щитом лицо.
Иван, как истинный лидер, не стал беспокоить своих людей дозором, сам предпочитая занять ответственное место наблюдателя.
Облокотившись о меч, он темной горой стоял на самой границе неровного света, возвращаясь в круг тепла только лишь за тем, чтобы подбросить в гаснущее пламя новые поленья.
Далекое зарево подпирало горизонт, обагряя даже полночный час в тревожные цвета заката. Враг жег все, что можно было жечь, оставляя после себя пустыню, в которой у каждого мог бы быть суровый выбор – либо быть мертвым, либо быть пленным, либо с оружием в руках противостоять многотысячной Орде.
Тяжело вздохнув, предводитель дружинников вновь вернулся к костру, обнаружив мое нежелательное, тревожное бдение:
– Не спиться? – поинтересовался он, усмехнувшись в бороду, – понимаю, понимаю… первый раз человека убил?
– Человека? – переспросил я, отрываясь от тяжких дум, – в первый, – шепнул я, силясь не разбудить храпящих воинов.
– Та не шепчи, не шепчи. Этих сейчас и свист Соловья не разбудил бы. Мои воины отряд особый, передовой. В нем каждый значим, каждый чтим, ни один пуд соли вместе разжевали, посему знаю я их повадки и привычки как повадки и привычки родных сыновей…
– Воевода Иван! – я приподнялся на локтях, – можно к тебе в отряд? Ты мне только меч дай. Я не подведу – взмолился я, сам не ведая на тот момент чего прошу.
– Э, нет, парень. Ты, конечно скороспел, силен и горяч, но рано тебе еще к нам. Это право заслужить нужно. Да и Ульв, как понимаю, привил тебе свое видение мира? Кто на небе?
– Бог.
– И кто этот Бог? Иисус?
– Нет, – заупрямился я под испытующим взором голубых глаз оппонента, – не Иисус. Он безлик. Он огромен и он сейчас над нашей головой, – указал я пальцем на бесконечное небо над зимовьем.
– Вот видишь, сынок! Ты не серчай, не серчай, родной, без зла я расспрашиваю. Но чтобы ко мне в дружину попасть нужно крест принять и православного Бога своим спасителем признать. От него сила. От его молитвы, особой молитвы, каждый в отряде стал мне родным братом. Что ты видишь? – спросил меня Иван, указывая на странную, выпуклую пластину на груди, закрепленную на кольцах кольчуги.
– Ангела, крылья раскинувшего, да с небес спускающегося.
– Только у меня ли такой знак, али на всех дружинниках видел?
– На всех, воевода Иван! Неспроста?
– Конечно. Этот знак и есть отличительная черта наша. Небесный отряд Рязани – дружина особая, верная, сильная. Мы врага еще в поле высмотрели, оценили угрозу, и домой поспешили, правда, в сшибках скоротечных много братьев потеряли. А потом и коней быстроногих пришлось оставить, когда дороги стали перекрыты живыми потоками, посему и спешим к стенам родным, в надежде упредить врага, да князя информацией ценной снабдить.
– Воевода Иван…
– Просто дядька, – поправил он меня устав от официального обращения.
– Дядько… откуда отца знаешь?
– Мал ты еще, Торопка! Все спешишь выспросить, мчишь куда-то, сломя голову. Много будешь знать – скоро состаришься, – вновь хохотнул в бороду Иван, намереваясь вернуться на свой пост, уходя от неловкого вопроса, но меня уже было не остановить.
Мир, огромный мир вокруг обнажился во всем своем суровом великолепии. Шестнадцать лет я имел закольцованные круги общения, заключающиеся в деревенской публике и редких, пришлых торговых людях.
Мир, который раньше крутился вокруг Дормисловой Поляны и нескольких соседних деревень окраины, вокруг рассказов отца и воспоминаний матери, оказался невероятно огромен и наполнен странными, уникальными людьми, наподобие воеводы Небесного Отряда и поэтому целый перечень вопросов, рассерженным ульем, вился в моей голове.
Позабыв о своем возрасте, в котором я мнил себя взрослым мужчиной, позабыв об усталости, я кинулся вслед за огромным богатырем, оглашая спящие кусты хрустом промороженного снега.
– Кто был первый враг, павший от твоей руки? Что ты чувствовал, дядя Иван? – решил выспросить я о наболевшем. К моей радости воевода и не думал скрывать и в память об этом выдающемся человеке и его дружине, я приведу в своих воспоминаниях его историю в назидание предкам:
– Давно это было, – начал воевода свою речь, – Еще до службы княжьей. Я молод был, даже моложе тебя, как пресветлый Князь Рязанский Ингвар Игоревич, зная моего именитого отца, позвал меня с собой в поход, узрев во мне ту мощь, ту звериную силу, которая отроку была совершенно не свойственна.
Я был счастлив так, насколько мог быть счастлив мальчишка, получая желаемое. Отец выдал мне меч, выделил добротного коня, полностью заковал в доспех, но был хмур и зол, приготавливая сына к новой войне.
– Отче, – спросил я его, думая, что причина его плохого настроения, кроется в скором расставании со мной, – я приеду с победой и славой! Я не подведу.
– Славой? – ответил вопросом на вопрос седеющий отец, – славу не добывают в междоусобных войнах. Ты, по молодости своей, думаешь, что идешь в поход за дело правое, но на самом деле вернешься братоубийцей! От того и грущу, что хитрый князь, не склонив мое мнение себе в угоду, смог достучаться до сердца моего взбалмошного сына, возомнившего себя вершителем судеб. Иди Иван с миром и пусть бог хранит тебя! И старайся не лить лишней крови.
Думая, что отец, пребывая в немощи, просто завидует мне – молодому и сильному, способному с оружием в руках встретить любого противника, я с чистой совестью, спустя три дня выдвинулся в путь вместе с воинством многочисленным, сильным.
Спустя неделю встретились в поле с противником – таким же сильным и многочисленным. Таким же воинством… Православным…
Рубились горячо, сшибаясь в зеленом поле, обагряя желтизну одуванчиков потоками крови. Рубились день, рубились вечер, а потом разошлись по лагерям, оставив в поле множество убитых и искорёженных тел, среди которых были и смертные плоды моей руки.
Я лишил жизни ни одного – троих. Обычных мужиков, на распластанных телах которых я видел такие же кресты, которые были на мужиках подле меня. И лишь тогда я понял, что имел в виду мудрый отец, с грустью провожая меня в путь.
В ту пору я понял, что ни завоеванное злато, ни плененные женщины мне не нужны, коль дело междоусобное, пустое. С первыми невинно убиенными я поклялся, что отныне мой удел – защита и оборона и отныне ни один правитель мира не заставит меня убивать братьев ради своих, шкурных интересов. Не смотря на покаяние кровь трех мужиков на моих руках, до сих пор мерещиться мне ночами и никакая вода не способна отмыть этот призрачный покров, опутавший персты, будто невесомые перчатки иноземца.
Возвратившись с того похода, я надолго отошел от ратных дел, истово обратившись к лику Христа, ночами замаливая грехи юности и в этом рвении отец поддержал меня, позволив уйти в монастырь.
Там, в совершенстве изучив веру православную, но не найдя в душе должного смирения к дальнейшему служению, я обрел идею, что с именем истинного Бога на устах, я могу послужить Земле Русской, минуя волю князей.
Собрав под своей рукой многочисленную дружину единоверцев, разделяющих мои взгляды, я организовал Небесный Отряд, приходя на помощь князю рязанскому только в моменты истовой нужды. И каждый раз именно я выбирал, будут ли острия мечей моих братьев обращены в сторону врага по зову князя или нет, достойно ли дело пролитой крови…
Иван, оторвав от меча одну ладонь, снял с нее перчатку, демонстрируя мощную ладонь закаленного человека: