На безымянном пальце в перстень был вправлен крупный голубой бриллиант, изумительный по форме и по блеску.
— Я лично предпочитаю вот этот сорт!
Рука рассказчика потянулась обратно, но он сделал это как-то особенно. Голубой бриллиант все время находился в поле моего зрения и затем сразу исчез.
— Если вам будет интересно посмотреть на работу шлифовальщиков, я охотно сведу вас. Они все меня отлично знают и разрешат этот осмотр постороннему.
Я поблагодарил любезного немца, но он пошел еще дальше.
— Пойдемте вместе с вами также и на бриллиантовую биржу; в Антверпене имеется и такая! — с улыбкой пояснил он. — Понаблюдайте, очень интересно! Сделки совершаются не меньше, чем на бумажном денежном рынке, но вы не услышите здесь крика: ажиотаж отсутствует, крупные суммы произносятся спокойно, они никого не втянут, и многомиллионные сделки совершаются ежедневно.
— А в Лондоне? — невольно полюбопытствовал я.
— Там на бриллиантовой бирже обороты еще крупнее, но не забудьте, там торгуют только сырьем, необделанными камнями, а здесь, это совсем готовые драгоценности.
Поезд стал уменьшать ход, расплылась сеть подъездных путей, замелькали железнодорожные строения и, немного спустя, мы въехали в Антверпенский вокзал.
Условившись, где встретиться, я расстался с моим любезным спутником и пошел осматривать давно желанный Антверпен, на сегодня наскоро, оставив подробный осмотр до завтрашнего дня.
Солнечный день не располагал отправляться сегодня в музеи, которые заняли бы у меня много времени, а, главное, бриллиантовый торговец предупредил меня, что он остается сегодня в Антверпене только до вечера и завтра не может мне быть полезен.
У меня с собою был «Бедекер». Пользуясь им, я быстро обежал, объехал все достопримечательные места старой бельгийской столицы, побывал в соборе, осмотрел снаружи древние постройки гёзов, сделал прогулку по длинной набережной Шельды, всей запруженной множеством пароходов, парусных лодок, мутной, медленно струящейся, непривлекательной.
Мне удалось даже забежать позавтракать. Времени до нашего свидания с немцем осталось мало, и я торопливо поспешил на назначенное место.
Аккуратно, минута в минуту, мой рыжий спутник явился. Благосклонно закивала голова в котелке, улыбка обнаружила крепкие, но мелкие зубы.
— Мне кажется, я переменю свое мнение о русских. До сих пор я считал их чрезвычайно неаккуратными и плохо исполняющими свои обещания. Но вы, должен сознаться, педантичнее нас, немцев, и явились, — и он при этом вынул из кармана темные лукообразные часы, нажал пружинку, причем они прозвенели несколько раз, — вы явились даже на три минуты раньше. Это достоинство!
Мне оставалось только поклониться, прослушав подобные слова.
— Теперь идемте.
Мы вошли во двор небольшого дома, причем меня поразили железные, точно литые ворота. Калитка автоматически захлопнулась за нами сама. Завернули за угол, поднялись во второй этаж. Только тут мы обнаружили присутствие людей. Слышался негромкий говор и непрерывное шипение.
— Это разговаривают наши камешки между собой, — пошутил мой спутник, — точно гады, которые держат совет, как бы им лучше заползти в сердце человека.
«Неприятное сравнение», — внезапно промелькнула у меня мысль при этих словах, и чувство гадливости проползло по моему телу.
Мы прошли через узкий коридор. Какой-то пожилой человек окинул нас зорким взглядом и, узнав моего спутника, почтительно поклонился ему.
— Вот сюда, — указал мне немец на светящееся отверстие в форме бубнового туза.
Отворенная ногой дверь распахнулась.
Передо мной — длинная комната с большими зеркальными окнами. Несмотря на сумрачный день, в ней достаточно светло. Неприятное шипение усилилось.
Все пространство перед окнами занято вертящимися станками; целый ряд шлифовальщиков сидел перед быстро вращающимися аппаратами и работал. Глаза у работников были защищены роговыми окулярами с особыми увеличительными стеклами, дающими возможность наблюдать шлифуемый камень, каждое уклонение шлифа от формы, незримый простым глазом самый тонкий волосок ошибки. Вся летящая от шлифования алмазная пыль, отбиваемые ненужные осколки камня, все тщательно попадало в особое, закрытое помещение тут же находящейся машинки и затем продавалось особо.
Работающие коротко здоровались с моим спутником, когда мы проходили мимо их станков. Он кидал им односложные немецкие приветствия.
Затем мы отправились в следующую комнату, где отшлифованные бриллианты разбирались, браковались и распределялись по известным сортам.
— Вы думаете, что надзор отсутствует в этом производстве? — неожиданно спросил меня, оборачивая назад голову, немец. — Напротив, надзор здесь идеальный. Помните, когда мы вошли сюда во двор, калитка сама отперлась перед нами и так же бесшумно захлопнулась, ведь тайна ее открытия и запора известна только одному человеку на всей фабрике — это инспектор. Из своего кабинета, посредством хитроумно комбинированной системы стекол, он может наблюдать одновременно не только за всеми рабочими, как шлифовальщиками, так разборщиками и укладчиками, но видеть также, кто входит в дом и кто его покидает.
Я с изумлением пожал плечами.
— Мы встретили при входе человека. Он был послан инспектором спросить меня, с кем я пришел.
— Но ведь вы ему ничего не сказали?
Загадочно улыбнулся мой спутник.
— К чему слова? Достаточно одного знака. Вот этот камень за меня говорит все, что мне нужно, — и он указал на свой знаменитый перстень.
К инспектору попасть нам не удалось. По словам немца, он был очень занят, извинялся, что не может меня принять, но предлагал все свои услуги, если мне что-нибудь понадобится в деле приобретения или шлифования бриллиантов.
— Таких заведений в Антверпене имеется несколько, но это самое большое. Вот почему я и предпочитаю иметь с ним дело. Я уверен, что меня здесь не обманут и не продадут, — иронически засмеялся мой спутник.
В эту минуту он мне сделался неожиданно противен. Этот смех, это самодовольство, чувствовавшееся в нем, произвели на меня гадливое впечатление.
Осмотрев бриллиантовую шлифовальню, мы вышли снова на двор; точно так же калитка сама собой отворилась перед нами и опять бесшумно захлопнулась, когда мы очутились на тротуаре улицы.
— Теперь отправимся на бриллиантовую биржу, — предложил мне немец.
Но мне сделалось неприятной эта прогулка с ним. Я хотел было отказаться, но почувствовал, что моя воля снова скована, и, ничего не сказав, пошел с ним вместе.
Мы молча шли по извилистым улицам старого Антверпена. Я легко мог бы в нем заблудиться, тем более что сумрачный день сказывался все больше и больше. Надвигались сумерки, и когда, после недолгих странствий, мы остановились перед каким-то небольшим старинным зданием, за ближайшим углом, по-видимому, вспыхнул уличный фонарь, и отражение весело забегало в окнах домов.
В невысокой зале собралось человек 25–30 торговцев драгоценностями. Когда мы проходили мимо, некоторые кидали рассеянный взгляд на нас, раскланивались с моим спутником, но вообще мало обращали на нас внимание. У каждого была своя забота, свое дело.
Говорили негромко, солидно, скупо. Слова падали редко. Мне показалось, что все они были строго обдуманы заранее и составляли окончание того процесса мысли, который происходил перед этим в голове говорившего.
Несколько лампочек под зелеными абажурами, в большой нише, то вспыхивали, то потухали.
— Это расценивают камни, — объяснил мне немец, — тут лампочки всевозможных освещений, газ, электричество, керосин, даже масло и, наконец, свечи, все имеется тут! Купец должен знать основательно покупаемый товар, все его качества и недостатки.
— Ист! — раздался негромкий и внушительный призыв.
Мой спутник обернулся и поспешил к небольшому, почти квадратному торговцу, направлявшемуся к испытательной нише. Они вошли в нее, и занавесь за ними запахнулась.
Я испытывал чувство, точно попал совершенно в другой мир. Все эти торговцы, близкие друг другу, разговаривали между собой; разнохарактерные национальные черты лиц ясно выдавали их происхождение. Тут были и французы, и англичане, и бельгийцы; преобладал еврейский тип у некоторых из купцов; сильные брюнеты казались мне румынами или итальянцами с дальнего юга.
Но, повторяю, что обычного торгового шума, движения здесь не было. Люди мирно беседовали, точно о каких-то пустяках. Изредка передавали друг другу кожаные, тщательно сложенные пакетики, шли в испытательную нишу, снова возвращались обратно.
Мне, незнакомому человеку, все это казалось странным, совершенно непонятным.
— Ну, вот и я, — услышал я за собой сзади голос немца, — купил товару, не хотите ли полюбоваться?
И он вытащил из какого-то кармана такой же кожаный сверточек, как и у других, и подойдя вместе со мною в другой конец зала, повернул кнопку электричества.
Лампочка дала сильный, но строго ограниченный пространством круг света. Передо мной блеснул ряд бриллиантов. Это была целая Голконда; яркий блеск их слепил мне глаза.
Я невольно отшатнулся.
Довольный произведенным эффектом, немец благосклонно промолвил:
— Сейчас видно, что вы новичок; несколько ничего не значащих камешков вас поражают. Пустяки заплатил за них, 100 тысяч франков, и то неполных! — и сейчас же прервал свою речь, громко заметив: — Я вижу, что вам все это надоело. Идемте обедать: я хочу вас угостить великолепнейшим местным обедом, так называемым обедом бриллиантщиков, причем для вас откроется очень интересное и небывалое зрелище.
Последнее обещание меня чрезвычайно заинтересовало; я послушно отправился за ним. Нам пришлось идти недалеко; ресторан «Конго» приветливо встретил нас. Подбежавший громадный негр с толстыми выпяченными губами почтительно взял от нас шляпы и трости, помог снять пальто, причем мой спутник, вынув из кармана последнего заветный сафьяновый сверток, переложил его в карман сюртука.
Здесь, в ресторане, было все оригинально. Тропический мир далекого Конго, этой золоторуной овцы покойного короля Леопольда, был показан воочию.
Прислуга вся была негрская, в характерных национальных одеждах; женщины-негритянки бесшумно скользили босыми ногами между рядами столиков. На небольшой эстраде играл африканский оркестр; какие-то особые инструменты таинственно звучали; шум их напоминал то ветер, то падающие листья, то какое-то бряцание, стук сухого бамбука. Все это было оригинально, ново для меня, и я вполне отдался моим впечатлениям, забывая на время моего случайного спутника, не слушая, как он приказывал, составляя меню, гиганту-негру.
— Вы сейчас будете есть такой обед, какой едва ли вам когда-нибудь удавалось пробовать, — вырвал меня из мечтаний тот же резкий уверенный голос немца. — Вино мы африканское не станем пить, оно чересчур терпкое и тяжело действует на голову; я просто заказал дать нам шабли; впрочем, если вы предпочитаете что-нибудь другое, пожалуйста, приказывайте!
Но я положился на его выбор.
Мы сидели некоторое время молча. Я чувствовал на себе фиксирующий взгляд моего собеседника, он снова пытал, ощупывал меня, стараясь глубже проникнуть в мои мысли…
Слегка брякнувшая тарелка подошедшего без шума к столу лакея-негра положила конец этому гипнотическому внушению.
Мы принялись за обед. Шабли было подано настоящей температуры; я безучастно отнесся к африканской гастрономии: она мне не особенно понравилась — слишком пряная, едкая, возбуждающая.
— Как это странно: до сих пор ни вы, ни я не назвали свои имена. Случайность, но изумительная, — немного деланно произнес немец.
Я потянулся в карман за своей визитной карточкой.
— Нет, подождите, останемся пока неведомыми друг другу, — твердо по-русски сказал он. — Это мы еще успеем.
Мне показалось, что он не хочет назвать себя из каких-то особых, только ему известных соображений.
— Как вам угодно, — точно обрадовавшись, согласился я.
Мне самому почему-то не хотелось сообщать моему спутнику свое имя.
Разговор сделался общим; говорили о русской жизни, о Петербурге, Москве. Немец оказался недурно знающим все обстоятельства русской жизни, даже до мелочных подробностей.
Хотя я ему не выяснил своей профессии, но, по-видимому, он уже догадывался и со своей методой выискивать, ощупывать, кидал вопросы, которые сейчас же потухали, если оказывались неудачными.
— Что бы вы мне ответили, если бы я вам предложил небольшое занятие, которое давало бы вам хороший верный доход? — неожиданно спросил меня немец, пристально уставившись в мое лицо.
Я вздрогнул от неожиданности.
Не дав мне ответить, он продолжал:
— Не подумайте, что я налагаю на вас какое-нибудь трудное дело, обязательство…
Он, видимо, старался смягчить свои первые слова, придать им случайный интерес, не имеющий большого значения.
Я продолжал молчать.
— Мне необходимо получать время от времени сведения из России о положении бриллиантового рынка. Обращаться за этим к торговцам, ювелирам, я не могу: каждый подобный запрос чувствительно подымает цены, варьирует положение рынка… Мне необходима помощь постороннего человека…
Это меня заинтересовало. Войти в мир драгоценных камней, познакомиться с деловыми тайнами этой оригинальной отрасли торговли — привлекало меня.
— Но едва ли мне ответят на те вопросы, которые я буду предлагать. Ювелиры и торговцы сейчас же поймут, что я профан, или же…
— Что вы подосланное лицо? — докончил мою фразу мой случайный собеседник. — Да, это очевидно. Но я вам укажу именно те торговые дома и тех лиц, которые на ваши вопросы ответят вам вполне откровенно, разъяснят необходимые пункты и вообще «эклерируют»[3] вам все положение рынка, — как-то особенно подчеркивая редкое слово, пояснил он. — За все эти сведения, которые вы будете мне сообщать, я расплачусь щедро. За каждое такое сообщение сколько бы вы желали получать?
Полное недоумение с моей стороны выразилось пожатием плеч.
— Не стесняйтесь называть цифру: повторяю, подобная услуга недешева. Вы, как посторонний человек, совершенно не заинтересованный в нашем деле, принесете мне громадную пользу. Ну, называйте цифру!
В уме моем промелькнуло 10 рублей, 25, но я сейчас же испугался таких высоких притязаний за пустые сведения, которые нс составляли для меня особого труда.
— Ну, я приду к вам на помощь, я вижу, что вы слишком стесняетесь. Скажем, за каждое такое сведение, письменно или телеграммой сообщенное вами мне, вы получите 200 рублей; мало, по вашему мнению?
Я обомлел от такой крупной цифры, но сейчас же сообразил колоссальные обороты бриллиантовых торговцев и понял, что 200 рублей— это только капля в море их капиталов.
— Я не требую сейчас вашего согласия. Вы, по прибытии домой, в Россию, мне напишете о нем. Это время еще терпит, тем более, что раз мы сойдемся, ваше сотрудничество будет постоянное? Ответ вы мне сообщите…
Тут он немного замялся, затем вытащил из кармана бумажник, поднес ближе к глазам и вытащил небольшой картон, на котором стояло:
«„Торговый дом Джузеппе Анкоро“, международный товарообмен, Барселона».
Изумление мое дошло до крайнего предела.
Передо мной сидел типичный немец, берлинец или саксонец, а на карточке напечатана итальянская фамилия и испанский город.
Немец понял мое недоумение.
— Это маленькая хитрость. Ввиду замкнутости бриллиантового рынка, каждое письмо, адресованное на меня, как на человека, более или менее в нем известного, возбудит подозрение среди других членов нашей биржи; вот почему я и даю вам мой условный адрес, откуда уже все письма безопасно ко мне доставляются.
Я ничего не ответил ему на это. Музыка вскоре стала затихать, перестал реветь громадный слоновый бивень, трещать маленький барабан под нервными ударами черных рук какой-то жительницы Конго. Обед окончился, и мы пошли к выходу.