Брат Захария постарался ответить помягче.
Новорожденный вампир не в силах себя контролировать.
– Я был главным, – сказал Рафаэль, и сталь в его голосе не допускала возражений. – Я был в ответе. Ну, мы остановили вампира, а мои родные выжили, чтобы вырасти.
Все, кроме одного.
– Я, как правило, добиваюсь того, чего хочу, – сказал Рафаэль.
Это я понял, сказал Брат Захария.
Он прислушивался к шуму волн, бьющихся о борт корабля, уносившего их к городу. В ночь, Базара он был отрешен от города и всех его жителей, и уж, конечно, ничего не чувствовал к вампиру, который сам твердо решил ничего не чувствовать.
Но затем раздался смех, и этот звук разбудил внутри Брата Захарии все, что, как он боялся, уже погибло. И теперь, пробудившись для мира, Захария больше не собирался закрывать глаза.
Сегодня вы спасли людей. Сумеречные охотники тоже их спасали. Хотя не спасли вас, когда вы были ребенком и пытались сражаться с чудовищами.
Рафаэль вздрогнул, словно предположение о том, за что именно он не любит Сумеречных охотников, было назойливой мухой, которую следовало прогнать.
– Спасены лишь немногие, – сказал Рафаэль. – Судьба не пощадила почти никого. Кое-кто однажды попытался спасти меня, и когда-нибудь я с ним расплачусь. Не желаю иметь долгов и никому не позволяю оставаться в долгу передо мной. Все мы получили, что хотели. Между мной и Сумеречными охотниками все кончено.
Всегда может снова понадобиться помощь или сотрудничество, сказал Брат Захария. Лайтвуды стараются. Подумайте, быть может, стоит сообщить другим обитателям Нижнего мира, что вы имели с ними дело – и выжили.
Рафаэль хмыкнул.
Видов любви больше, чем звезд, сказал Брат Захария. Возможно, вы не чувствуете одного из них, но есть еще немало других. Вы ведь знаете, каково это – любить родных и друзей. То, что для нас свято, хранит нас. Подумайте о том, что, пытаясь защититься от боли, вы захлопываете перед любовью дверь и живете в темноте.
Рафаэль, пошатываясь, подошел к поручню и притворился, будто его стошнило за борт. Потом выпрямился.
– Ой, погодите, я же вампир, а нас не укачивает, – усмехнулся он. – Но на секунду меня затошнило. Понятия не имею, с чего бы. Я слышал, что Безмолвные Братья замкнуты в себе. И очень на это надеялся!
Я не типичный Безмолвный Брат, заметил Брат Захария.
– Значит, мне повезло нарваться на единственного Безмолвного Брата с чувствительным сердцем? Можно в будущем мне обращаться к кому-нибудь другому?
Значит, вы думаете, что, возможно, наступит время, когда ваш путь опять пересечется с Сумеречными охотниками?
Рафаэль раздраженно фыркнул и отвернулся от моря. Его лицо было смертельно бледным, льдисто-белым, как лунный свет, как щека давно умершего ребенка.
– Я пошел на нижнюю палубу. Если, конечно, у вас нет других блестящих предложений.
Брат Захария кивнул. Тень его капюшона упала на крестообразный шрам на горле вампира.
Продолжайте верить, Рафаэль. Знаю – вы помните, как это.
Когда вампиры были надежно укрыты внизу, а Роберт Лайтвуд повел корабль в сторону Манхэттена, Брат Захария принялся наводить порядок на палубе, убирая мертвые тела. Хотелось бы ему позвать Братьев помочь ему. И помочь выжившим, которых пока заперли в одной из кают! Енох и другие, возможно, и не одобряли его решения помочь Рафаэлю, но все равно исполнили бы свой долг – хранить Сумеречный мир в безопасности и тайне.
Когда Брат Захария покончил с уборкой, оставалось только ждать, пока корабль доставит их в город. А там ему придется вернуться к себе, в Город Костей. Он сел и стал ждать, наслаждаясь светом нового дня.
Много времени прошло с тех пор, как он чувствовал свет, и еще больше – с того времени, когда он мог по-настоящему наслаждаться этим простым удовольствием.
Он сидел недалеко от мостика, где в утреннем свете видел Роберта и юного Джонатана Вейланда.
– Ты уверен, что в порядке? – спросил Роберт.
– Да, – сказал Джонатан.
– Ты не очень-то похож на Майкла, – неловко прибавил Роберт.
– Да, – кивнул Джонатан. – Всегда об этом жалел.
Худенькая спина мальчика напряглась – он был готов, что станет для Роберта разочарованием.
Роберт сказал:
– Я уверен, ты хороший мальчик.
Джонатан вовсе не выглядел в этом уверенным. Пытаясь избежать очередной неловкости, Роберт сделал вид, что изучает пульт управления.
Мальчик покинул мостик – изящно, несмотря на качку и на усталость, которая наверняка его одолевала. И, как ни странно, направился не в каюту, а туда, где сидел Захария.
Брат Захария натянул капюшон на лицо. Некоторым Сумеречным охотникам становилось не по себе при виде Безмолвного Брата, который выглядел не совсем так, как остальные, – не говоря уже о том, что Безмолвные Братья вообще выглядят довольно жутко. Так или иначе, он не хотел расстраивать мальчика.
Джонатан принес Брату Захарии посох. Держа его на вытянутых руках, мальчик с поклоном положил оружие на колени владельцу. Он двигался с военной выправкой, необычной для столь юного существа – даже для Сумеречного охотника. Брат Захария не знал Майкла Вейланда, но догадался, что тот наверняка был человеком суровым.
– Брат Енох? – попробовал угадать мальчик.
Нет, сказал Брат Захария. Он знал воспоминания Еноха как свои. Енох обследовал мальчика, хотя его воспоминания об этом были серыми от равнодушия. Брат Захария на миг пожалел, что в свое время не ему пришлось иметь дело с этим ребенком.
– Нет, – медленно повторил мальчик. – Я должен был догадаться. Вы двигались по-другому. Я просто подумал, что, может, это он, раз вы дали мне посох.
Он склонил голову. Захария вдруг испытал жалость при мысли о том, что этот ребенок не ждет от незнакомцев даже ничтожной милости.
– Спасибо, что разрешили мне им воспользоваться, – прибавил Джонатан.
Рад, что он оказался полезен, ответил Брат Захария.
Ответный взгляд мальчика поразил его – огонь двух солнц во тьме еще не рассеявшейся ночи. Это были глаза не солдата, но воина. Брат Захария знавал и тех, и других, и понимал разницу.
Мальчик отступил на шаг – быстро и нервно, а затем остановился, высоко подняв подбородок. Судя по всему, у него был вопрос.
– А что значат инициалы у вас на посохе? У всех Безмолвных Братьев такие?
Такого вопроса Захария не ожидал. Они оба посмотрели на посох. Буквы стерлись от времени, но были вырезаны глубоко, точно на тех местах, где Захария в бою брался за посох руками. Так что в каком-то смысле они по-прежнему всегда сражались вместе.
Это были буквы «У» и «Э».
Нет, сказал брат Захария. Такие только у меня. Я вырезал их в свою первую ночь в Городе Костей.
– Это были ваши инициалы? – спросил мальчик тихо и немного робко. – Когда вы еще были Сумеречным охотником, как я?
Брат Захария до сих пор считал себя Сумеречным охотником, но Джонатан сказал это без задней мысли.
Нет, сказал Джем, потому что он всегда был Джеймсом Карстерсом, когда говорил о том, что ему всего дороже. Не мои. Моего парабатая.
«У» и «Э». Уильям Эрондейл. Уилл.
Мальчик, казалось, был потрясен, но и насторожился. Он будто постоянно ждал подвоха, будто подозревал обман еще до того, как Захария что-то скажет.
– Мой отец говорит… говорил… что парабатай может стать твоей ужасной слабостью.
Слово «слабость» Джонатан произнес с ужасом. Интересно, подумал Захария, что мог считать слабостью человек, так вымуштровавший своего сына?
Брат Захария не хотел оскорбить покойного отца этого мальчика, поэтому он тщательно обдумал ответ. Мальчик был таким одиноким! Он помнил, какой драгоценной могла оказаться новая связь – особенно когда других у тебя не было. Это могло стать последним мостиком между тобой и утраченной жизнью.
Он вспомнил, как плыл за моря, потеряв всю семью. Не зная, что плывет к лучшему другу.
Полагаю, они могут быть и слабостью, ответил он. Зависит от того, кто именно твой парабатай. Я вырезал здесь его инициалы потому, что рука об руку с ним я всегда сражался лучше всего.
Джонатан Вейланд, ребенок, сражавшийся как ангел-воитель, явно был заинтригован.
– Я думаю… мой отец жалел, что у него был парабатай, – сказал он. – А теперь мне придется жить у него. Я не хочу быть слабым, и не хочу ни о чем жалеть. Я хочу быть лучшим.
Если будешь притворяться, что ничего не чувствуешь, притворство может стать правдой, сказал Джем. Это было бы прискорбно.
Какое-то время его парабатай пытался ничего не чувствовать. Кроме того, что чувствовал к Джему. Это едва его не уничтожило. И каждый день Джем притворялся, будто что-то чувствует, будто он добр, будто исправляет сломанное, помнит почти забытые имена и голоса, и надеялся, что это станет правдой.
Мальчик нахмурился.
– Почему прискорбно?
Отважней всего мы сражаемся, когда защищаем то, что нам дороже жизни, ответил Джем. Парабатай – это и щит, и клинок. Вам предначертано быть вместе. И вы принадлежите друг другу не потому, что одинаковые, а потому, что ваши различия дополняют друг друга и составляют вместе нечто большее – лучшего воина для высшей цели. Я всегда верил, что вместе мы не просто добиваемся лучшего, но становимся лучше всего, чем могли бы стать по отдельности.
На лице мальчика появилась улыбка, словно рассвет, внезапно и ярко вспыхнувший над водой.
– Я не против, – произнес Джонатан Вейланд и быстро добавил: – Я имею в виду, стать великим воином.
Он вздернул нос, изображая надменность: а то Джем, чего доброго, еще подумает, что он не против кому-нибудь принадлежать.
Что за мальчик! Больше хочет сражаться, чем обрести семью. И эти Лайтвуды – ждут подвоха от вампира, а могли бы оказать ему хоть какое-то доверие. И вампир, отталкивающий от себя друзей. Все они были когда-то ранены, но Брат Захария не мог на них не сердиться – хотя бы за дарованную им роскошь испытывать душевную боль.
Эти люди изо всех сил старались не чувствовать, пытались заморозить сердце у себя в груди, пока они не заледенеет окончательно и не треснет. А Джем отдал бы все свои холодные завтра за один-единственный день, когда его сердце снова было бы горячим, чтобы вновь полюбить так, как он когда-то любил.
Только вот Джонатан был ребенком, до сих пор пытавшимся добиться того, чтобы равнодушный отец им гордился, – даже после того, как смерть сделала это невозможным. Так что Джему следует проявить доброту.
Он подумал о том, как ловок и быстр этот мальчик, как бесстрашно он сражался незнакомым оружием в странной и кровавой ночи.
Уверен, ты будешь великим воином, сказал Джем.
Джонатан Вейланд склонил лохматую золотую голову, чтобы скрыть выступивший на щеках слабый румянец.
Одиночество мальчика слишком живо напомнило Джему ту ночь, когда он вырезал у себя на посохе эти инициалы – долгую, холодную ночь, когда чувствовать ледяную отчужденность Безмолвных Братьев у себя в голове было ему еще внове. Он не хотел умирать, но предпочел бы смерть жуткой изоляции от любви и тепла. Если бы только он мог умереть в объятиях Тессы, держа Уилла за руку… У него украли его собственную смерть.
Среди костей и бесконечной тьмы невозможно было остаться хоть сколько-нибудь похожим на человека.
Когда голоса Безмолвных Братьев должны были вот-вот поглотить все, чем он был, Джем изо всех сил вцепился в нити своей жизни. Прочнее этой среди них не было. Имя его парабатая стало криком, обращенным в бездну, зовом, на который всегда приходил ответ. Даже в Безмолвном Городе, даже в немом вое, утверждавшем, что жизнь Джема – больше ему не принадлежит, что она общая. Это больше не мои мысли это наши мысли. Это больше не моя воля, это наша воля.
Но было нечто, что он не желал делить ни с кем. Мой Уилл. Эти слова значили для Джема не то же самое, что для всех остальных. Это был вызов наступающей тьме. Мой бунт. Навсегда – мой.
Джонатан повозил ботинком по палубе и снизу вверх посмотрел на Джема. Тот понял, что он пытается рассмотреть под капюшоном лицо Брата Захарии. Джем надвинул капюшон, и тени под ним стали плотнее. Несмотря на это, Джонатан робко ему улыбнулся.
Джем не ожидал такой доброты от этого раненого ребенка. И она заставила Брата Захарию подумать, что Джонатан Вейланд, возможно, станет чем-то большим, чем великий воин.
Возможно, когда-нибудь у Джонатана появится парабатай, который поможет ему понять, кем именно он хочет стать.
Эта связь сильнее всякой магии, говорил себе Джем той ночью, сидя с ножом в руке и вырезая буквы на посохе. Эту связь я выбрал сам.
И он не смог – не пожелал – от нее отречься. Он взял имя «Захария», что означало «помнить». Помни его, приказал себе Джем. Помни их. Помни, почему. Помни единственный ответ на единственный вопрос. Не забывай.
Когда он вновь поднял глаза, Джонатан Вейланд уже ушел. Брат Захария пожалел, что не смог поблагодарить его – за то, что мальчик помог ему вспомнить.
Изабель никогда прежде не бывала в пассажирском терминале нью-йоркского порта, и он ее не слишком впечатлил. Терминал выглядел, как змея из стекла и металла, в брюхе которой им пришлось сидеть и ждать. Корабли были похожи на какие-то сараи на воде, а Изабель-то воображала, что из Идриса придет настоящий прекрасный корабль, вроде тех, на которых ходили пираты.
Когда они проснулись, было еще темно, а теперь едва-едва рассвело – и было очень холодно. Алек съежился в толстовке с капюшоном под ветром с синей воды, а Макс, капризничавший из-за раннего подъема, требовал внимания матери. Собственно, оба ее брата капризничали, и Изабель не знала, чего ждать.
Она увидела, как по трапу сходит ее отец, а рядом с ним мальчик. Рассвет прочертил над водой тонкую золотую линию. Ветер нахлобучил на речные волны белые капюшончики и играл с золотыми локонами мальчика. Спина у того была прямая и узкая, как рапира. Темная, облегающая одежда выглядела почти как доспехи. А на одежде виднелась кровь. Он и в самом деле был в бою! А мама с папой им с Алеком не позволяли сражаться даже с крошечными демонами!
Изабель обернулась к Алеку, уверенная, что тот разделяет ее возмущение по поводу такой несправедливости, и обнаружила, что тот во все глаза таращится на мальчика, словно с благоговением созерцает наступающее утро.
– Ого! – выдохнул Алек.
– А как же вампир? – возмутилась Изабель.
– Какой вампир? – рассеянно спросил Алек.
Мама шикнула на них.
У Джонатана Вейланда оказались золотые волосы и золотые глаза – и в этих глазах не было глубины. Это была сияющая, отражающая поверхность, показывавшая так мало, словно это были наглухо захлопнувшиеся двери храма. Остановившись перед Алеком с Изабель, он даже не улыбнулся.
«Верните лучше того Безмолвного Брата», – вот что почувствовала Изабель.
Она поглядела на маму, но та со странным выражением лица разглядывала мальчика.
Тот смотрел на нее в ответ.
– Я – Джонатан, – сказал он ей.
– Привет, Джонатан, – сказала мать Изабель. – Я – Мариза. Рада с тобой познакомиться.
Она протянула руку и коснулась его волос. Джонатан вздрогнул, но заставил себя не отшатнуться, и Мариза пригладила растрепанные ветром золотые кудри.
– Думаю, тебя пора подстричь, – сказала мама.
Это было настолько в ее духе, что Изабель улыбнулась и закатила глаза. Вообще-то Джонатана и правда не помешало бы подстричь. Его волосы спускались ниже воротника и были такими неровными, словно тот, кто стриг их в последний раз (очень давно!) не особенно старался. Что-то в Джонатане было от бездомного животного, в любой момент готового вздыбить шерсть на загривке и показать зубы. Хотя, казалось бы, откуда в ребенке взяться такому?