Она положила свою прекрасную руку на плечо Маркела Ильича, и в разрезах безобразной маски, казалось, засветились теплые, ласковые лучи. И эти лучи словно тянулись к его сердцу и мозгу — согревали его, освобождали от тяжести и темноты, а сердце вдруг растопилось, он зарыдал, упав на ковер и охватив стан женщины, заговорил, всхлипывая:
— Я, я очень несчастен… Мама строгая, мама велела мне жениться… и… и служить. Она велит мне сделаться действительным статским, а я люблю играть в теннис. Я бы хотел играть в казаки и разбойники, но… но… это нельзя, так уж хотя бы в теннис или футбол! Боже мой, отчего в теннис можно играть, а просто в мячик нельзя! Да и то!.. — продолжал он, захлебываясь слезами. — Говорят, что в тридцать два года смешно так увлекаться теннисом, а надо избрать другую игру: автомобиль, скачки или сделаться балетоманом! Мама уже сердится за теннис. Боже мой, как вчера мне хотелось купить у Дойникова железную дорогу! Там и семафорчик, и станция, и заводной паровоз и… и… нельзя!
Маркел Ильич совсем захлебнулся слезами.
— Полно, полно, дитя мое, — ласково заговорила женщина, гладя его по голове, — не надо плакать. Купи себе железную дорогу и какие хочешь игрушки, принеси сюда и играй. Баритта, Элия и Мусмэ будут играть с тобой во что хочешь. Они понравились тебе? Они хорошие девочки. Тебя, верно, стесняет твой жакет — ты получишь матросский костюмчик.
— Нет, я хочу гимназическую блузу! — сказал Маркел Ильич, вытирая слезы и еще нервно всхлипывая.
— Хорошо, хорошо, как хочешь. Но только дома ты должен слушаться маму, вести себя хорошо. Не правда ли? Если ты будешь паинькой, то раз в неделю ты будешь приходить сюда и играть с девочками и Климом. Каликика будет тебя приводить и уводить. Здесь, у меня, ты можешь делать все, что тебе хочется, но если ты дома будешь вести себя дурно и болтать лишнее — я не буду брать тебя к себе по пятницам. Слышишь!
— Нет, нет я буду, буду! Буду стараться сделаться действительным статским, буду играть только в скачки! — воскликнул Маркел Ильич.
— Ну, вытри глазки и пойдем! Как тебя зовут? — спросила, она вставая.
— Меня зовут… Марселем.
— Отлично. Идем.
Ведя его за руку, она пошла к противоположной двери, сделав знак Каликике.
Они прошли несколько темных зал и через потайную дверь очутились в комнате с зеркалом.
Эту комнату, контору, комнату с портретом и гостиную наполняла толпа людей разных возрастов — одни одеты были в какие-то костюмы, другие в обыкновенное платье.
— Ненюфа, г-жа Ненюфа, Ненюфенька, здравствуйте, — слышалось со всех сторон.
Спутница Маркела Ильича кому подавала руку, кому кивала головой, кого гладила по щеке.
— Господа, — громко и повелительно сказала она, — я привела вам нового знакомого. Он мальчик, и надеюсь, вы будете ласковы к ребенку, к его резвости и его шалостям. Его зовут Марселем.
Из толпы к нему подбежали уже знакомые ему три девушки.
Они со смехом и восклицаниями повели его в гостиную, где стали его усаживать за чайный стол.
Маркел Ильич сразу почувствовал такую легкость, свободу, такое веселье, что не мог усидеть, он радостно взвизгнул и заскакал по комнате. Девушки бросились его ловить, заливаясь смехом.
Бегая по комнате, он вдруг наткнулся на сидящего в углу высокого человека, одетого в римскую тогу, со шлемом на голове, опирающегося одною рукою на меч, а в другой держащего свиток.
Человек сидел неподвижно, гордо смотря куда-то в пространство, и только слегка покачнулся, когда Маркел Ильич толкнул его с разбега.
— Тише, тише! Не урони статую! — закричали девушки.
— А кто это такой? — с некоторым страхом спросил Маркел Ильич.
— Это памятник одного генерала. Видишь ли, генерал был знаменитый полководец и гениальный стратег, ему поставили памятник при жизни, в виде Юлия Цезаря… Ну, пойдем есть конфеты. С кем из гостей ты хочешь познакомиться? — спросила одна из сестер.
— Я бы хотел видеть Клима, — сказал Маркел Ильич и вдруг отскочил, почувствовав, что кто-то схватил его за ногу.
На полу между двух кресел сидел молодой человек с взъерошенными волосами, одетый в длинную холщовую рубашку, подпоясанную веревкой.
— Дай копеечку юродивому, — заговорил он, качаясь из стороны в сторону.
— Он меня не тронет? — спросил опасливо Маркел Ильич.
— Нет, нет! У нас строго запрещено драться. Конечно, апаш Флам и сыщик Курча иногда дерутся, потому что они хулиганы, но потихоньку от Каликики, она этого не любит, — сейчас хлыстом!
— А кто этот юродивый?
— Это Фанагрион. Ты дай ему копеечку или конфетку и не обращай на него внимания, лучше пойдем искать Клима. Сегодня я буду играть с тобой, потому что Баритта и Элия заняты с большими, — сказала Мусмэ и, схватившись за руки, они побежали отыскивать Клима.
Проходя по конторе, Мусмэ обратилась к женщине, сидящей в большом кресле.
— Бабушка, вы не видели Клима?
Женщина повернула к ней голову, и меж оборок чепчика Маркел Ильич увидал бледное личико девушки лет восемнадцати.
— Какая же это бабушка? — воскликнул он.
— Т-с. Как ты смеешь! — крикнула сердито Мусмэ. — Раз тебе говорят, что бабушка — значит, бабушка. Сейчас поцелуй у нее ручку.
Маркел Ильич повиновался.
— Вижу, вижу, шалун! — закивала девушка своим чепцом. — Шалить нехорошо, ах, нехорошо! Ну да Бог с тобой, я деток люблю, а то дома-то у меня все непочтительны. Вот, Мусмэ, вчера меня опять на бал возили, — платье декольте заставили одеть! Хотела я упереться, не поехать, да боялась, что Ненюфенька рассердится, да меня, старуху, к себе пускать не станет. Идите, детки, идите, да пошлите мне Каликику — домой пора, как бы не хватились: куда бабка пропала?
— Ты, Марсельчик, — строго сказала Мусмэ, идя дальше с Маркелом Ильичом, — никогда никому не перечь. Ведь ты не скажешь пожилой даме — «ты старая».
— Ну еще бы! — вскричал Маркел Ильич. — Меня мама в чулан запрет.
И он расхохотался, вообразив, что бы было, если бы он сказал такую штуку одной из приятельниц maman.
Клима они нашли в последней комнате. Он стоял, разговаривая с худощавой блондинкой, одетой очень нарядно, голову которой украшала диадема из стеклышек, снятых с люстры. Она что-то оживленно рассказывала Климу. Около них стоял господин с седыми баками и, слушая их, пожимал плечами и насмешливо улыбался.
— Это кто такие? — спросил Маркел Ильич, дернув Мусмэ за рукав.
— Эта одна миллионерша — у нее россыпи золота в Калифорнии, а седой господин — глава одной революционной организации. Он, наверное, будет говорить речь за ужином. Ты, конечно, маленький и этого не понимаешь.
Увидав их, Клим улыбнулся, закивал головой и ласково сказал:
— Вот и вы пришли к нам. Я знал, что вы придете.
— Клим, милый Клим! Я вас очень люблю, — воскликнул Маркел Ильич. — Вы сыграете мне на скрипке?
— Да, да за ужином — скоро будет ужин.
Ужин был очень веселый.
Ненюфа сидела на председательском месте, юродивый Фанагрион ползал под столом, профессор и какая-то пожилая дама прислуживали гостям, только памятник знаменитого генерала остался в гостиной — не двигаясь в своем углу.
Мусмэ подвязала салфетку Маркелу Ильичу и угощала его. Напротив, рядом с Бариттой, сидел старичок и очень печально рассказывал ей о нужде, в которой находится он и его семейство.
Лицо этого старичка было ужасно знакомо Маркелу Ильичу, но припоминать, где он видел его, как-то не хотелось.
После ужина стало еще веселее.
Все были такие милые и ласковые с ним, только кто-то поворчал, что дети слишком шумят.
Уходить ему не хотелось, но Каликика решительно объявила, что ему пора домой. Прощаясь, он расцеловался с Бариттой, Элией и Мусмэ и, расшалившись, возился в передней.
— Не балуйте, барчонок, одевайтесь, — уговаривал его профессор, и если бы Каликика не прикрикнула на него, он бы не скоро оделся.
Она прикрикнула очень строго и взяла его за руку.
Все исчезло.
Он стоял на Пантелеймоновском мосту. Была яркая лунная ночь, полозья проезжавшего мимо извозчика скрипнули по снегу, а в крепости протяжно и медленно играли часы.
Жизнь Маркела Ильича шла по-прежнему ровно и спокойно.
Никто не замечал в нем никакой перемены.
Maman и жена успокоилась за его здоровье, да и он сам чувствовал себя превосходно.
Иногда он долго не имел потребности идти на Пантелеймоновский мост — иногда ходил туда каждую пятницу.
Все бы было хорошо, но… но его мучила загадка. Если бы кто-нибудь объяснил ему, что это такое?
Ему хотелось наверно знать, что эти счастливые минуты беззаботного веселья не были бредом.
Он этого опасался, встречаясь со своими знакомыми из таинственного дома Ненюфы.
Помня свою клятву, он делал вид, что принимает их за то, чем они были в обыкновенном мире.
Он отлично знал, что намекни он на их отражение — они сделают вид, что приняли его за сумасшедшего. Да и сам он сделал бы то же, если бы юродивый Фанагрион, которого он всегда видел по субботам во французском театре, одетым в безукоризненный смокинг, вдруг обратился к нему, прося копеечку, и назвал бы его «младенчиком чистым».
А что бы сделало с ним одно важное сановное лицо, если бы он, Маркел Ильич, назвал его Карбошей и напомнил ему его ультрарадикальную речь, произнесенную за последним ужином Ненюфы?
Но действительно ли они бывали там? Может быть, это только его больное воображение, и ему все это только кажется?
Сколько раз он хотел спросить об этом у самой Ненюфы, у Клима или у madame Икс, но, увлеченный игрой и возней, забывал об этом. Да и гимназистику приготовительного класса, Марсельчику, как-то не хотелось думать мыслями Маркела Ильича — чиновника, собирающегося быть впоследствии губернатором.
Подходила весна. Вечера становились все светлее и светлее — сумерки делались лиловыми, словно напоминали о лиловой сирени.
И вот, в один из таких лиловых вечеров Маркела Ильича вдруг потянуло куда-то вдаль, вон из города, и он как-то машинально сел в трамвай, что прежде считал верхом неприличия, и поехал на острова.
Ехал он в глубокой задумчивости и только, миновав Карповку, поднял голову и увидел, что против него сидит Клим.
Маленький человечек сидел прямо, держа на коленях футляр от скрипки, тоненькие ножки его в огромных галошах не доставали до полу.
Маркел Ильич, помня свое обещание, испуганно отвел глаза, стараясь не смотреть на Клима, но, когда нечаянно взглянул опять, ему показалось, что Клим чуть заметно улыбается.
Боже мой, как хотелось Маркелу Ильичу ласково протянуть руку и пожать паучью лапку маленького уродца… сказать ему… ах, сказать много, много. Но что сказать? Он сам не знал. Что-то хорошее, давно позабытое, не те детские речи, что говорил он ему по пятницам у Ненюфы, а другие слова, но тоже настоящие слова, не слова кариатиды.
Кариатида не должна говорить таких слов! От этих слов разгорается сердце, и руки сами собою могут протянуться к людям, и тогда тяжесть, что до этого поддерживали эти руки — рухнет и… Нет, нет, он не будет смотреть в прекрасное лицо Клима.
Это лицо прекрасно! Что за беда, что у него огромный рот, смешной круглый нос, подбородок шильцем и китайские глазки! Что за беда, что его огромная голова сидит на худеньком маленьком тельце — Клим прекрасен! Когда Клим вышел на Каменном острове, Маркел Ильич не мог оставаться, последовал за ним и шел в некотором расстоянии по аллее вдоль Невки.
Не замечал ли этого Клим или делал вид, что не замечает?
Он шел медленно, мерно помахивая футляром от скрипки и слегка закинув голову, словно любуясь весенним небом.
Маркел Ильич тоже посмотрел наверх.
Как красиво было это тихое сиреневое небо, переходившее на западе в зеленовато-золотистый цвет, и в нем горела чистыми, словно хрустальными лучами яркая вечерняя звезда.
Пахло еще не весной, а обещаниями весны, будущими нежными ароматами, и все это видел и чувствовал Маркел Ильич в первый раз в жизни. Он не мог дать себе отчета, что за щемящее чувство наполняло его сердце: была ли это печаль или радость, он чувствовал, что что-то новое живет, реет, скользит в этом лиловом сумраке.
Не замечая дороги, шел Маркел Ильич за странной фигуркой, тихо двигающейся по дороге шагах в тридцати перед ним.
Кругом не было видно пешеходов, было очень грязно от тающего снега, только изредка проезжал извозчик или автомобиль.
Пройдя Елагин мост, Клим свернул налево и углубился в парк.
Он шел так же медленно, помахивая футляром. Дойдя до пруда, он остановился, открыл футляр, достал скрипку и стал настраивать.
Маркел Ильич тоже остановился, стараясь скрыться между стволами деревьев.
Окончив настраивать скрипку, Клим легко прыгнул, уселся на спинку скамейки и принялся играть.
Что это была за мелодия? И была ли мелодия в этих звуках?
Но они, тихие, нежные, сливались с этим шепотом обещаний, трепетом надежд, с сеткой еще голых, но обещающих листья ветвей, со вздохами пробуждающейся земли, они бежали, взмахивая прозрачными крылышками, по глади освобожденного пруда.
Казалось, они сливаются с лиловым сумраком, наполняют его, помогают проснуться миру к новой жизни, весне и свободе.
Вот-вот все смешается, все соединится и раздастся победная песня.
И она раздалась — гордая, чистая, громкая.
Где звучала она?
Она наполняла собою весь мир, она звучала везде и всюду!
Все вместе и каждый атом отдельно были полны ею.
Маркел Ильич стоял, сжав руки, весь дрожа, сам, казалось, звуча каждым нервом и не сводя глаз с маленькой фигурки, скорчившейся на спинке скамейки под сеткой дрожащих ветвей, между которыми торжественно горела яркая звезда.
Но вот Клим взмахнул последний раз смычком и песня смолкла.
Маркел Ильич в изнеможении прислонился к дереву, и слезы полились из его глаз.
— Марсель! — вдруг позвал его Клим.
Маркел Ильич бросился на этот призыв и вдруг остановился.
— Клим! Дорогой Клим! — воскликнул он, протягивая руки. — Могу ли я, смею ли я узнать вас?
Клим улыбнулся.
— Меня узнавать можно, мой милый Марсель: ведь я всегда настоящий, я не меняюсь в отражении. Я есть то, что я есть[14], — сказал Клим, — я сам никогда не подаю виду, что видел чужие отражения, но, если кому-нибудь захочется поговорить со мной — я всегда рад этому. Я не боюсь своего отражения, потому что оно одинаково с моим «я». Я не имею отражения или я только одно отражение — принимайте, как хотите. Вы шли за мной, вы, верно, хотели мне что-то сказать?
— Да, Клим, да, — заговорил взволнованно Маркел Ильич, сжимая его руку. — Я хочу говорить, я хочу спросить вас… Снимите с моей души тяжесть — объясните мне все. Я бываю так счастлив, когда прихожу к Ненюфе, отдыхаю душой, но потом меня охватывает страх, что я… что я безумен.
— Каждый человек, если он будет полчаса самим собою, будет говорить все то, что ему придет в голову — угодит в сумасшедший дом, — сказал Клим, смотря на него и перебирая струны своей скрипки.
— Да, да, вы правы, но я прошу, я умоляю вас: скажите мне все, объясните, что все это значит?
— Неужели вы еще не догадались? — удивился Клим.
— Нет, я ничего не понимаю.
— Объяснить? Марсель, милый, зачем вы хотите объяснения? От него испарится весь аромат фантастики. Ах, как люди любят доискиваться объяснений, а между тем ненавидят и гонят правду.
Люди лгут всегда и во всем! И только тогда, когда дело касается красоты и счастья, они требуют правды, чтобы упростить их до пошлости, чтобы убить мечту. Марсель, я могу сейчас все объяснить вам, но вы себя тотчас же почувствуете читателем книги, в которой автор, нагородив всякой фантастики, вдруг объясняет ее самым обыкновенным образом.
Вы закроете эту книгу со вздохом разочарования и недовольством на автора.
— Чего он морочит меня, — скажете вы.
Вы увидели фокусника, вы требуете во что бы то ни стало объяснения и, получив его, чувствуете презрение к этому человеку за то, что эти цветные и прекрасные фонарики он вытащил из рукава своего фрака.