====== Вместо предисловия ======
Вот подходит ближе. Стала рядом
Статуя, сверкая при луне,
На меня взглянула белым взглядом,
Голосом глухим сказала мне:
— Хочешь, поменяемся с тобою?
Мраморное сердце не болит.
Мраморной ты станешь, я — живою,
Стань сюда. Возьми мой лук и щит.
Губы шевелиться перестали,
И в груди я слышу теплый стук.
Я стою на белом пьедестале,
Щит в руках, и за плечами лук.
Господи! И вдруг мне стало ясно —
Я его не в силах разлюбить.
Мраморною стала я напрасно —
Мрамор будет дольше сердца жить.
(И. Одоевцева)
Статуи бывают разные. Одни могут быть чем-то вроде современных фотографий. Мудрые римляне, любящие порядок во всем, statua называли лишь портреты смертных. Statua. Стоящая.
Скульптурные же изображения богов были у них signum – знаком; тем же словом обозначалось и знамя железных римских центурий, с раскрытой ладонью на навершии. Знак, указывающий на смысл того, что он обозначет. Но сам знак – мертв.
Однако был еще один, третий вид скульптур, который выделяли римляне. Simulacrum. “Притворяющийся”. То, что не имело оригинала в реальности. Статуя, которая сама – реальность. Она ни на кого не указывает, она самоценна. Она – живая...
====== 1. Девочка, которая исчезает ======
Белый остров, белый-белый, с роскошным опушьем трав и цветов на склонах невысоких холмов, с оливковой рощей и небольшим ослепительно белым строением с колоннами. И синее море, такое синее, каким оно даже на картинах Айвазовского не бывает.
Такие сны хорошо видеть, когда ты счастлив. И вдвойне хорошо – когда не очень счастлив. А впрочем – такие сны хороши всегда. Особенно когда от сна веет спокойной уверенностью сбывающегося пророчества.
- Ты?
- Да. Всего лишь я, извини.
- Нет-нет, я... я рад тебе. Только как же – мы не видели ни крови, ни...
Она оборачивается, с улыбкой указывает на усыпанное звездами небо. Тонкий палец ее беззащитно бел на темном фоне шатра.
- Темная Охотница?..
Легкий кивок.
- Пойдем на берег. Там звезды лучше видно.
- Знаешь, я... я думал о тебе. Много... вспоминал, – говорить ему трудно, будто комок в горле переворачивается. Будто отвык он разговаривать. – Жаль, что ты так и не стала моей женой.
- Вот еще! Чушь какая! Я и не собиралась.
- Но мне показалось, вы с матерью были тому рады...
- Ну, та мать может и была рада. Но я... Представь, просыпаешься ты – а вокруг полно каких-то жутких... А, все равно! Пошли лучше, смотри – это Лира.
- Почему – Лира? Это Коршун, и вон звезда Копье.
- А это?
- А это Коленопреклоненный.
- А вот и неточки! Это Геркулес!
- Гер... Геракл, хотела ты сказать? Но почему он преклоняет колена?
- Откуда я знаю? Но нам рассказывали, что это Геракл, и во всех книжках написано, что это Геракл. А вот это... пододвинься-ка. Боже, ты хоть ешь? Одни кости, и ты собираешься еще с кем-то сражаться!
Мягкая ладонь проводит по длинным, спутанным, давно не мытым волосам, по небритой щеке. Звезды забыты.
- Нельзя так... – еще раз проводит по небритой щеке, пальцы поглаживают голодно заострившуюся скулу и касаются прикрытых век. – Тебе надо есть. И... ну хоть помыться. Или ты рассчитываешь, что враги разбегутся при твоем приближении от... запаха?
Короткий, хриплый лающий смех.
- Тебе очень идет смеяться, ты знаешь?
- Я только с тобой и могу смеяться. И мог... с ним. Скажи мне еще про звезды! Иди сюда.
- Если возьмешь что-то поесть – расскажу, – строго, как нянька непослушному ребенку.
... – Вон в том месте, в созвездии Геркулеса... ну, то есть Геракла, находится точка, к которой летит наша Солнечная система. Быстро-пребыстро, двадцать тысяч километров в секунду...
- А как же боги? Они тоже... летят?
- Не знаю. Может, они вообще... отдельно. Ты доедай лучше и мясо с хлебом ешь.
Волны лижут берег. В их плеск вплетается довольный сытый вздох. И довольный же смех.
- Теперь хорошо, царевна?
- Теперь – хорошо.
- Женя!
Пробежаться по улочкам, по старому парку, мимо новехонькой статуи солдата, вечно устремляющегося куда-то вперед со зверски перекошенной в атакующем порыве рожей. Обежать развалины, заглянуть в заросли ивняка, унылые, полусожженные солнцем. Спуститься в карьер, а потом, задыхаясь, обливаясь потом, подняться на самую верхотуру глинистого обрыва и оттуда заорать во всю мощь легких:
- Жеееняяяя!!
Ни души. Ни одной живой души – разве что злющая коза, которую Клеопатра Викентьевна называет исчадием преисподней, возжелает ответить коротким блеяньем.
- Жееняяя!!!
Надо возвращаться в город. Мимо дощатых заборов, мимо ярко-голубых пластиковых листов, служивших забором злющей Трындычихи – у нее самые вкусные в городке абрикосы и злобный черный пес, который не хуже Кербера стоит на страже этих абрикос. Сейчас басовитого злобного лая слышно не было – напротив, калитка Трындычихи оказалась приоткрытой, а сама хозяйка громко и обеспокоенно обсуждала что-то с соседкой.
Пробегая мимо здания горсовета, где работала Клеопатра Викентьевна, Женина мама, Пат втянул голову в плечи и постарался прошмыгнуть как можно быстрее. Они сюда приехали в конце мая – как раз школа закончилась. Клеопатра Викентьевна, Паруса – ну, то есть Владимир Викентьевич, Женин дядя, – и сама Женя.
Там, за закрытыми белыми жалюзи Клеопатра Викентьевна сейчас, верно, распекала кого-то по телефону, или вчитывалась в бесконечные бумаги, или просматривала столбцы цифр на экране ноутбука. Да мало ли что там она еще делала. Важно не то. Важно то, что Пат чувствовал себя виноватым, хотя уж конечно следить за Женей не входило в его обязанности. И хорошо представлял себе, как вдруг посереет круглое полное лицо Клеопатры Викентьевны, как загорится тревога в тщательно подкрашенных больших глазах – “Женя исчезла”.
Оставался еще музей. Женя раньше в музей одна не заходила. Пат как-то без слов понял, что музея она словно побаивалась, его пустоты и гулкости, поскрипывания рассыхающегося деревянного пола, строгих взглядов старых темных холстов и досок, запаха мастики, смешанного с полынным холодящим язык дыханием сухих трав, которые бабушка распихивала в уголки. Хотя вот трав Женя вряд ли опасалась – от нее самой пахло нагретой солнцем травой, особенно от волос, крупно-курчавых и стриженных коротко, как у мальчишки.
“Мы только хотели нарвать травы”, – низковатый мелодичный Женин голос спас его из цепких рук скульптора Фетисова. Скульптор Фетисов, с вытаращенными безумными глазами, бешено вращающимися в глубоких глазницах, сразу странно успокоился и перестал тянуть Пата за рубаху. В общем-то Пат мог вырваться и сам – скульптор Фетисов макушкой едва доставал до его уха. Мог вырваться, мог эффектно бросить скульптора Фетисова через бедро. Но не стал, чувствуя, что этим невозвратимо перейдет какую-то грань. Тем более, что скульптор Фетисов поймал Пата в своем саду, в чаще бетонных, гипсовых и глиняных голов, торсов, рук и ног. “Извините, пожалуйста, – пробормотал вслед за Женей и Пат. – У вас такая... хорошая полынь. Можно?..” Фетисов по одному, будто зверь когти, разжал длинные сильные пальцы и выпустил его руку. “Полынь... да. Все порастет полынью”, – пробормотал он, вертя головой, осматривая свое лепное воинство. Больше он ничего не сказал, ушел в дом, не обернувшись. А Женя принялась рвать полынь. “Скорее! Помогай!” – шепнула она. Они нарвали большую охапку, лавируя между серых и белых изваяний. Потом Женя спросила, который час, и ужаснулась, услышав. “Мама умрет от беспокойства! И я еще, как назло, мобильный забыла”. Она поспешно сунула полынную охапку Пату в руки, потом извлекла из сумки зеркальце, посмотрелась в него, тщательно вытерла пыльное лицо влажной салфеткой. Пригладила встрепанные волосы и так же заботливо убрала зеркальце. И только после этого снова взяла охапку травы.
Пат тогда осмотрел ее новенькие стильные джинсы, на футболку с большим принтом – фото какой-то томной очкастой особы, – и презрительно усмехнулся про себя. Все-таки прав был Паруса, когда многозначительно говорил “одноклеточные” в сторону девиц Жениного возраста. Кроме собственной физиономии и шмоток таким ничего не надо. Но потом Пат вспомнил, что Женя бросилась на помощь ему, незнакомому человеку, и спасла его от Фетисова и от той самой грани. “Мне пора”. И только короткая застенчивая улыбка в ответ на то, что Пат решительно двинулся вместе с ней по улице, ведущей к центру их городка. И даже покорно стоял рядом, пока Клеопатра Викентьевна изливала на кудрявую Женину голову весь поток бурного родительского гнева.
- Твоя мама всегда такая? – спросил Пат при их следующей встрече. Женя кивнула.
- Она за меня переживает.
Ясно, что переживает. Только так орать за двадцатиминутное опоздание и забытый мобильный... Пату стало жалко Женю.
- Знаешь, зачем я к Фетисову полез? – сказал он неожиданно для себя. Женя молча помотала головой. – Хотел найти его наброски. К памятнику.
И Пат рассказал, что искал наброски того проекта мемориала войны, который делал Фетисов. В позапрошлом году проводился конкурс на лучший проект, который и должны были воплотить в городском парке на центральной аллее. Фетисов, единственный в городе скульптор, единственный же представил фигуры в полную величину – разметавшийся на земле мертвый солдат и скорбно застывшая над ним женская фигура, укутанная вдовьим покрывалом. Проект Фетисова чуть было не победил, но кто-то из начальства как бы мимоходом бросил – дескать, в нашем районе кровопролитных боев не было, поэтому столь трагический памятник будет только навевать ненужную грусть. И победил проект скульптора откуда-то из соседнего района – тот самый атакующий солдат, высеченный из красноватого зернистого гранита и теперь вечно бросающийся в растянутую во времени атаку на посетителей парка. Ночами этот солдат выглядел просто жутко, среди детворы поползли страшилки с участием “Орущего”, как прозвали солдата.
- ...А зачем тебе наброски? – Женя поправила на носу солнечные очки и аккуратно сложила руки. Пат поколебался и выложил все о своем Деле.
Дело началось с приезда столичного аспиранта-музейщика, с его долгих чаепитий с бабушкой. Пату живо помнилась робкая радость во всегда суровых, непроницаемых глазах бабушки – музей, ее музей заметили в столице, в ее музей приехал настоящий ученый (ну и что, что пока только аспирант?). А Пат... Пат потерял покой.
Аспирант Алекс Куретовский оказался дотошным и неленивым – наиболее ценимые бабушкой качества. Интересовали его лица старинных картин и статуй, выполненных местными мастерами – он писал работу, связанную, как понял Пат, с антропологическим анализом. Вместе с Патом, который выступал в качестве экскурсовода, Алекс облазил не только оба этажа музея, помещавшегося в старом барском доме, что когда-то принадлежал бабушкиным предкам, но и тщательнейшим образом осмотрел запасники, помещавшиеся в подвале. В запасниках, правда, бабушка ничего ценного не держала – по ее убеждениям, искусство должно быть доступно. Да и, строго говоря, держать было почти нечего – в подвале стояли самодельные чучела, кривые и облезшие, а еще туда свезли те из проектов мемориала войны, которые были отвергнуты комиссией. Все они были неуклюжи, сделаны из дешевого скульптурного бетона или гипса, размером не более метра. И лишь один памятник был выполнен в натуральную величину – фигура павшего в бою солдата. Перед этой фигурой аспирант остановился, в первый раз ненадолго, потом прошел к чучелу лисы, сверкавшему желтыми стеклянными глазами из угла, пальцем дотронулся до ее лысого уха, а потом вернулся к статуе.
- Тут было еще что-то? – спросил он. Пат рассказал, что скульптор Фетисов в ярости разбил фигуру плакальщицы, когда его проект отвергли, а остальное привез сюда и умолил бабушку “сунуть куда подальше”. Алекс рассеянно покивал, потом присел и принялся внимательно разглядывать лицо статуи.
Несколько минут Алекс изучал лицо статуи, сканируя ее взглядом, как показалось Пату. – Вы не знаете, кто послужил моделью для этой скульптуры? – спросил он наконец. Пат, оробевший от этого “вы”, помотал головой. – Наверное, из головы.
Алекс встал на четвереньки и нагнулся так, что его лицо пришлось вровень с лицом статуи. А Пат впитал взглядом то слитное и удивительно плавное движение, которым Алекс опустился на колени – будто молился. И почувствовал что-то вроде укола ревности.
- Возможно... – пробормотал Алекс. – Во всяком случае, это поразительный талант. Взгляните – несмотря на грубоватый бетон, как прекрасно это лицо, еще не тронутое смертью, еще живое, трепещущее. И все же этот молодой человек доверился смерти вполне, он не боится, не протестует, он спокоен и даже улыбка на его губах не увяла. И эти чуть ассиметрично посаженные глаза, в классической традиции античности, и аттическая улыбка. Удивительно!
...- Он говорил, что возможно, Фетисов вдохновлялся какой-то совсем неизвестной науке статуей, – говорил Пат, теребя край рубашки. Голос его становился мягче и медленнее. – Может, в его набросках отыщется что-то об этом, подумал я. Я бы переслал Алексу... и он бы сделал доклад...
Пат, спохватившись, тут же сменил мечтательный тон на вполне обыденный:
- Интересно же! Как в нашем Забубенске мог появиться такой талант? – Бабушка бы прописала ижицу за “Забубенск”, подумалось ему.
Женя молчала.
- Мама вовсе не такая... трудная, как кажется, – сказала она вдруг. – Просто она нервничает много. Переживает.
Прозвучало это очень по-взрослому. И очень заботливо. От девчонки в дорогих джинсах такого тона не ожидаешь, подумал Пат. И тут же обругал себя – причем тут джинсы?
Расспрашивать дальше было не очень ловко, но что-то в тоне Жени было такое – словно она сама хотела, чтобы Пат спросил.
- А что, с тобой что-то не так?
Она снова помолчала, чуть побалтывая ногой в оранжевой сандалии.
- Я... я иногда пропадаю, – ответила она.
- Чего?
- Пропадаю. Меня нет два-три дня, а потом я нахожусь опять. И ничего не помню.
Теперь настала очередь Пата молчать в ответ.
- Врачи не нашли у меня никаких психических отклонений, – опережая вопрос Пата, сказала Женя. Сбоку она показалась Пату похожей на молоденького олененка – высокая тонкая шейка, темные большие глаза смотрят опасливо, тонкие ноздри чутки. И даже короткие кудряшки, делавшие ее похожей на мальчишку, настороженно подрагивали от легкого ветерка. А острые плечи торчали, грозя прорвать футболку.
- Я просто пропадаю. Первый раз это было на море, в прошлом году. Меня искали с полицией и с кем только еще не. Мама все свои связи подключила. А через два дня я проснулась на кровати в нашем номере. Живая, целая и невредимая. И ничего не помнила.
Пат подозрительно покосился на нее. Но в Женином взгляде не было заметно чертенячьего скрытого лукавства, которое на-раз позволяло вычислить, что человек врет. Непохоже, чтоб она где-то пряталась, а потом украдкой влезла в номер.
- Второй раз – полгода назад. Просто легла спать, – продолжала Женя. – И тоже на два дня – мне потом сказали. И тоже очнулась в своей кровати, выхожу – а мама в обморок упала. Меня после того чуть не наручниками к кровати приковывали. А потом мама решила поменять обстановку и... вот, приехали мы сюда. Ты не думай, мама не так примитивна, чтобы просто сидеть в финуправлении. У нее знаешь какая карьера была! Она любого мужика за пояс заткнет. Но вот взяла и все бросила – из-за меня, – в Женином голосе послышались нотки гордости. – Правда, дядю Вову мама специально вызвала следить за мной...
Она передернула плечами.
...- Женяяя! – уже почти охрипшим голосом, подпустив петуха, крикнул Пат в темный отвор подвала. Он уже обежал все музейные залы, напугав дремавшую бабушку и унеся за собой, как кометный хвост, облако пыли. Жени нигде не было. Подвал оставался последней надеждой.