Они ожидали опасности, были к ней готовы – но не к такому. Корибанов и Пашутин даже не успели взять оружие наизготовку – враги появились будто из-под земли. Безглазые уродцы, большие и чуть поменьше, в рост человека и совсем маленькие, надвигались, казалось, со всех сторон. Пули рикошетили от гипсовых и бетонных тел, откалывая куски и оставляя щербины, но и пули не могли повредить этим существам.
- Товарищ майор, разрешите... гранату? – расслышал Вольман крик Пашутина. В поднявшейся пыли он смог разглядеть только Лайоса, от которого одно из существ отбросило конвоира. Вольман понял, что Лайос освободился от наручников – один из небольших истуканов вдруг взлетел в воздух, подброшенный неимоверно сильным швырком. Какова же силища у этого парня, в каменном чучеле килограмм сто пятьдесят, а то и все двести, подумал Вольман, – если оно, конечно, не пустотелое. Бессилие их пуль убеждало в обратном.
Он выстрелил в упор, прямо в голову одного из безглазых уродов, и услышал отчаянный вопль Пашутина. И тут произошло что-то странное – истукан, успевший сломать лейтенанту руку, вдруг мелко затрясся, задрожал, будто внутри него случилось маленькое землетрясение. Остальные же замерли на месте, в разных позах, будто парализованные. Напавшая на Пашутина статуя замерла и словно потемнела. И больше уже не двинулась. Остальные же ожили, будто по команде “Отомри!” А за утратившим теплившееся в нем подобие жизни истуканом Вольман увидел Алекса Куретовского. Тот, словно древний сеятель, широко размахнулся и сыпанул в одного из нападавших черно-серым порошком. И с этой статуей случилось то же, что и с первой – дрожь, вибрация и второй истукан стал безжизненной серой громадиной.
- Жорка, уходите!
- Ал, сзади! – Но сзади Алекса прикрывали – Ольховский, выкрикнув что-то невнятное, осыпал тем же порошком пытавшегося подобраться к ним высокого лысого уродца, похожего одновременно на Цицерона и Ленина. И Цицероно-Ленин тоже застыл на месте, только правая кисть его, перебитая тремя выстрелами, отлетела в сторону, теряя пальцы.
- Откуда тут гражданские? – раздался начальственный рык Корибанова. И тут рвануло – Пашутин каким-то образом выдернул чеку, но не успел бросить гранату, и она разорвалась у его ног.
Вольману казалось, он смотрит глупый, плохо поставленный боевик – черно-оранжевое рычащее пламя, разметавшее ошметки плоти и куски гипса и бетона. Окружившие Пашутина истуканы приняли удар на себя. Взрывом их опрокинуло, выщербило, разбило, волной отбросило и людей. Но, как оказалось, люди опомнились быстрее. Алекс, удержавшийся на ногах, загреб горстью оставшийся порошок и, подскочив, принялся посыпать упавших истуканов. Ольховский делал то же самое с двумя оставшимися стоять. И статуи замирали, утратив способность двигаться, становясь снова обычными мертвыми изваяниями.
- Пашутин... лейтенант... – Корибанов, грязный, весь в пыли и гари, всматривался в рассеивавшееся облачко, оседавшее на кустики выжженой солнцем травы и головы застывших статуй. – Я не давал приказа... не давал...
Конвоировавший Лайоса сержант тоненько подвывал, смотря прямо перед собой безумными глазами. Вольман опустил дуло “макарова” в землю и пару раз пощелкал курком, хотя и знал достоверно, что расстрелял всю обойму. Собраться, скомандовал он себе, сопли подобрать. Это еще не конец.
- Хвост дракона... – пробормотал подошедший к нему Алекс. Георгий вопросительно взглянул на него. Это была не первая его операция, далеко не первая. И человеческие жертвы – он приучил себя не думать о них до самого конца. Потом, когда все закончится, он будет скорбеть, будет думать... Но конец, судя по всему, был еще далеко.
- А где... – Вольман завертел головой. Пат Ольховский, вынырнувший откуда-то сбоку, также искательно оглядывался.
- Акелайоооос! – крикнул он.
- Там остались еще... эти твари? – спросил Георгий. Почему-то вопрос адресовался к Ольховскому. Тот молча кивнул.
- Как минимум один.
Ольховский отошел за истоптанный людьми и нелюдьми круг и стал напряженной вглядываться в желтовато-серую землю.
- Это его следы, – указал он. Вольман же заметил неподалеку резиновые шлепанцы. Их сбросили, чтобы они не мешали бегу.
====== 9. Смертельный пентатлон ======
Она пыталась найти в себе жалость, пыталась отыскать скорбь по погибшему брату – но внутри воцарилась пустота. Как писали в старых барометрах – Великая Сушь. Сухо, пусто и голо, и лишь мысль о дочери вспыхивала в мертвой пустоте.
Клеопатра шла по еще прохладной асфальтовой улице – босая, в одном легком платье. И это не казалось неправильным – напротив, идти босой, без стягивающих кожу и душу прически, макияжа и прочих атрибутов рутинного будня было сейчас единственно возможным. Она шла за своей дочерью.
Сверхъестественная уверенность, с какой она шла спасать дочь от чудовищ, которым в ее привычном мировосприятии и места-то не было, и то трезвое соображение, что нельзя в этом полагаться на органы правопорядка, не только не враждовали между собой в сознании Клеопатры Викентьевны, но напротив, помогали и дополняли друг друга. Вместе они составляли что-то вроде железобетона, но что там было каркасом, а что – цементом, Клеопатра не давала себе труд понимать.
Перед ней проходили картины, описанные Женькой в ее электронном дневнике – сухая красная земля, облачка бело-розовой пыли от тяжелых деревянных колес неуклюжих повозок, и разливающаяся надо всем этим давящая, глушащая все звуки жара. Это походило на дурной тяжелый сон, да что там – на целый сонм кошмаров. То Клеопатра видела свою Женьку, в белом в пол одеянии восходящей по бесконечной каменной лестнице, и сердце ее рвалось на части от горя, бессилия и безысходности; то видела Женьку на берегу моря, среди колонн, возносящую ладони в жесте приветствия неведомому божеству; а то дочь шла вдоль покачивавшихся у берега старинных кораблей с высокими носами – “медноклювых судов”, почему-то подумала Клеопатра. Шла вместе с высоким воином в бронзовом нагруднике.
Плоть против камня. Живое против мертвого. О кудрявой девочке, жизнь которой зависела сейчас от его победы, он забыл в тот самый миг, когда взглянул в пустые глаза своей каменной копии. И увидел в них ту самую плещущую ало-багряную тьму, в которую когда-то, невообразимо давно смотрел, ощущая, как каменеет его собственное тело. Кровавую тьму глаз Темной Богини-Охотницы.
Эти глаза впервые взглянули на него из дыма, застлавшего алтарь, на который должна была пролиться кровь царской дочери. Он так и не понял, что так разгневало богиню – возможно, то, что он попытался встать на пути ее воли, или то, что он был сыном морского божества...
Глаза в глаза, и мгновение растягивается, плывет над потрескавшейся от жары сухой землей. Ни звука.
Может ли его боевое умение соперничать с твердостью мертвого камня? Может ли его полубожественная быстрота соперничать с нечеловеческой же быстротой каменного воина? И достаточно ли будет первого и второй для того, чтобы завершить то, что не удалось ему когда-то?..
Легкое движение прерывает их неподвижность – движение сухого песка, который закручивается маленьким смерчиком и опадает с шелестом змеиной чешуи. И они бросаются друг на друга.
Алексу кросс никогда не давался. А уж теперь, после их с Патом забега к трем сходящимся тропинкам, после того, как они одолели истуканов... Алексу казалось, что сердце его сию секунду выскочит откуда-то через горло или вовсе разорвется.
- Ал... – Вольман, похоже, понял его состояние, – как ты это сообразил?..
Можно чуть-чуть сбавить темп. Пат, сейчас их собака ищейка, тоже, видать, нуждался в небольшой передышке. Как и Корибанов, и сержант.
- У каждого ритуала есть открытие и закрытие, – едва переводя дух, переходя с бега на легкую трусцу, пропыхтел Алекс. – Иначе говоря, голова и хвост дракона. Помнишь, я говорил тебе о жертвоприношении. Очевидно, кровью несчастных собачек Фетисов и оживил своих истуканов – это была голова дракона, то, ради чего и проводился ритуал. Но зола, сожженный прах жертв также является честью ритуала. Который может обратить его вспять.
- Ну что ж, подытожим, – снова влезая в шкуру следака, сказал Вольман. Он подладился под темп Алекса без труда, и Куретовский хорошо понимал, что щуплый с виду Жорка намного выносливее его самого. – Была статуя. В статую влюбился некий Александр Ольховский, – Вольман выразительно взглянул на Пата, – отчего и наложил на себя руки. Далее некто эту статую захаранивает...
- Возможно, по приказу матери того, старинного Ольховского, – вставил Алекс.
- Возможно. Захаранивает на много-много лет. Извлекает ее из-под земли Фетисов, наш неудовлетворенный гений...
- Сооружает бетонную одежку, присобачивает плакальщицу и посылает на конкурс.
- С конкурсом не выгорает – кстати, зря, этот гранитный атакующий монстр, что стоит в вашем парке, выглядит чудовищно, – заметил Вольман. Алекс продолжил: – Плакальщицу дезавуируют...
- Алиса, не говори слова только потому, что они красивые и длинные, – пробормотал явно наглеющий Пат. Он не отрывал взгляда от пыльной дороги. Алекс помимо воли улыбнулся.
- Согласен, слово не совсем удачное. Разбивают.
- Разбивают, а то, что осталось, заточают в музейный подвал. Где со временем его обнаруживают некие достойные молодые люди, – Вольман мотнул головой в сторону Пата. – Но еще до этого господин Фетисов, мучимый творческими порывами, решает потягаться с неведомыми творцами статуи и делает свою, по образу и подобию так сказать... – Вольман задумался. – А вот дальше начинается чертовщина.
- Она же и продолжается, – пробормотал Алекс. – Что там видно, Патрокл?
- Озеро... они на берегу сухого озера!.. – И юношей словно выстрелили из рогатки – он почти с места рванул вперед таким темпом, что сразу оказался далеко впереди. И этим подхлестнул остальных. Даже вымотанный забегами Алекс, стиснув зубы, ускорился – Пат добежит скорее всех, Пат будет там один! И ужас от этой мысли словно вдохнул в него новые силы.
Каменному не хватало скорости, но удары его были сокрушительны. Все труднее было уходить от них, все безнадежнее казался бой. Силы иссякали, уходили как вода в песок. Вода... губы пересохли, хотя бы глоток воды!
И это пришло само, родилось в нем – давно забытое, высушенное было, вытравленное временем... временами. Он с силой оттолкнул противника, на мгновение поднял голову к набирающему жаркую голубизну небу. Небо было иссушенным, таким же иссушенным, как земля, без капли влаги. Тогда он воззвал к стихии, не знающей удержу, не знающей пощады, сильной и в рождении, и в смерти. Той, которая была колыбелью всего живого – и которая породила его мать.
И в ответ на его призыв накалившийся уже солнцем воздух вздрогнул. Он снова бросился в бой и не видел, как на урезе неба заклубились тучи, вспенились, как хребты высоких волн, и даже ударившее жгучее солнце не смогло помешать им. Тучи вспухали, как надутые спелым ветром паруса кораблей, росли и раздувались, наступали на синеву неба.
Но ни он, ни его противник не видели этого – бой поглотил их, закружил, обеспамятел.
- Акхелайо-о-о-с!
Отзвук голоса – любимого, родного, который он сразу узнал – отдался в ушах призывом боевой трубы. И, навалившись, он всей силой, – и своей, и той, что вливалась в него со стремительно темневшего неба, из клубящихся туч, – прижал своего каменного двойника к сухой земле. Он не обращал внимания на удары каменных кулаков и локтей, на пинки, почти не чувствовал боли, не слышал тонко завывшего человечка, который и кинул каменного в бой – он все давил и давил, вжимая статую в землю, ощущая, как что-то жгучее перетекает из камня в его тело, делая сильнее и сильнее. Давил и давил. Пока не почувствовал, что каменное существо под ним словно окоченело. И замерло – безжизненное, бесполезное. Мертвое.
Вольман видел, как победитель, в котором он узнал их задержанного, медленно поднимается на ноги, как отрешенно смотрит на поверженного противника. Ахилл... Теперь Вольман отчетливо понимал, что как бы сумасшедше это ни звучало – это правда. Тот самый. Он встает – медленно, как в рисованном фильме растет дерево, поднимаясь, распрямляя ветки... А потом поднимает глаза и обводит взглядом их, Фетисова. На Фетисове, ломавшем в отчаянии руки, его взгляд остановился – и прежде чем кто-либо успел что-то предпринять, Ахилл кинулся к скульптору. Со сверхчеловеческой силой и яростью он схватил Фетисова за ноги, раскрутил, будто пустой мешок, а потом швырнул – и крик злосчастного скульптора поглотил грозный рокот надвигающихся туч.
“И вот сжигает землю всю Арес-плясун,
Ведя свою кровавую мелодию”,
- раздельно, будто находясь под гипнозом, проговорил Алекс, стоящий чуть поодаль. Но Вольман на него не смотрел – он смотрел на Ахилла и старался сфокусироваться. Чтобы осознать – точно ли он видел то, что видел? Точно ли пробегали по рукам, плечам, всему телу Ахилла синеватые искорки, точно ли он сделался вдруг выше, чем был, и как-то мощнее. Точно ли зажглись алой берсерковой яростью его глаза. Точно ли он стал вдруг до ужаса схож с тем серым бетонным чудовищем, с которым только что сражался...
Но решить этого для себя Вольман не успел – Ахилл кинулся к Алексу. Рефлексы оперативника сработали раньше, чем Вольман сумел оценить опасность – пальцы сами вырвали из кобуры “макарова”. Он успел порадоваться, что по пути вставил запасную обойму, он даже успел прицелиться – но откуда-то сверху упал сине-белый тонкий язык молнии, ударил с точностью хирургического скальпеля, выбил пистолет... Вольмана отбросило в сторону, он ошарашенно уставился на бурлящее тучами небо, опасаясь пошевелиться. Он мог только смотреть.
Смотреть, как на пути одержимого яростью Ахилла возник Пат Ольховский. Пат... Патрокл, сказал себе Вольман. Патрокл, казавшийся сейчас почти хрупким перед Ахиллом, который был выше его более чем на голову.
Вольман не понимал того, что сказал Патрокл – но сами слова были сейчас неважны. Патрокл заклинал, заговаривал зверя, поселившегося в теле Ахилла. И показалось капитану Георгию Вольману, что даже тучи бросили клубиться и двигаться в небе, остановились и замерли, ожидая, чем же закончится этот разговор. Стало тихо-тихо.
И тут хлынул дождь.
- Акелайос... – различил Вольман. Он видел, как лицо Ахилла исказилось, как он оттолкнул Ольховского и в неуловимо стремительном выпаде схватил Алекса за горло. “Гусовский Сергей Иванович... Малкович Владимир Викентьевич...” – имена, словно бегущая строчка на экране... Тех людей он убивал так же. Это, видно, понял и Пат, по-бульдожьи вцепившийся в руку Ахилла. Вольман вскочил на ноги.
Вдруг Ахилл медленно отпустил горло Алекса и, будто пушинку, стряхнув Ольховского, сделал два шага назад. И остановился, едва заметно поворачивая голову из стороны в сторону, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь, силясь уловить, расслышать что-то недоступное слуху Вольмана.
Эта песня... Тогда, тогда давно эта песня вернула ему спокойствие, утишила боль... И сейчас он вновь слышал ее – выпеваемую неверным, слабым женским голосом.
Она никогда не верила в него-чудовище, как верили другие. В убийцу, в того, кто наслаждался кровью и смертями. Он не получал никакого наслаждения от чужих смертей – но убивать он умел лучше других. И это пугало – всех, кроме нее.
Она никогда его не боялась. Почти... никогда. Разве что когда он только очнулся здесь, в этом странном мире, выломился из каменного кокона, она испугалась. А от ее испуга ему стало неожиданно больно. И каково же было облегчение, когда этот ее испуг прошел, и они почти вернулись к тем легким дружеским разговорам.
Нет, он не будет, не должен стать чудовищем!
“Куда ты?”
“Постой!”
Что-то из этого, наверное, Пат должен был крикнуть. Остановить бросившегося прочь Лайоса. Но что-то не давало остановить убегавшего, и Пат притворился перед самим собой, что ему просто не до того – он помог подняться Алексу, поминутно спрашивая, все ли в порядке, изображая беспокойство и заботу. Хотя знал, чувствовал, что с Алексом все в порядке. Но быть с Алексом сейчас означало избежать ненужного и болезненного, обозначить – наглядно и понятно. “Расставить приоритеты”, сказал кто-то в голове Пата голосом школьного преподавателя математики.