Переехав с полгода назад в Саутпорт, в унаследованное им, как старшим из живых родственников, поместье, прежде сдававшееся в аренду местному фермеру, а теперь вернувшее название “Шафрановые холмы”, он надеялся на подвернувшееся выгодное дело, на работу по своей едва не забытой уже специальности химика и геолога. А еще думал о том, чтобы рассеять переменой обстановки состояние жены, которая после бегства Эллен, своей любимицы, все более погружалась в апатию и меланхолию и с трудом переносила даже солнечный свет. Уотсону казалось, что все эти невероятно счастливые совпадения есть следствие того, что в жизни своей он вышел на какую-то особенно прямую верную дорогу, по которой бог - или же мировой разум, как он чаще именовал внешнюю силу, повелевающую мирозданием, - поведет его к процветанию и чему-то, сладостно схожему со счастьем.
И верно, таинственная тишина и уединенность поместья, простота и непритязательность житья-бытья маленького городка несколько оживили Виргинию Уотсон, так что она даже стала выходить завтракать, обедать и ужинать вместе с мужем и младшей дочерью и приказала в своей спальне повесить тонкие светлые шторы, чтобы, как она сказала, не мешать солнцу и луне.
Однако просветление было недолгим - все чаще Виргиния, сев за стол, ничего не ела и молчала, не поднимая глаз, перекладывая с места на место приборы, тарелки, салфетку и бокалы, все больше времени она проводила у себя в комнате, перебирая старые письма, книги, бумаги - бездумно, почти не всматриваясь в строчки, занятая словно бы одним только перелистыванием высохших страниц и вслушиванием в их мертвящий шелест.
Но самой большой переменой было то, что состояние жены теперь почти не беспокоило Уотсона - он старался исправно исполнять свои обязанности главы семьи, но сердце его закрылось для жены, оставшись открытым только для младшей дочери. И даже в отношении Ады - Ариадна было ее полное имя, тяжеловесное и совсем не идущее сутуловатой, немного неуклюжей и стеснительной девочке, - Уотсон был порой нехорошо подозрителен, хотя девочка ничем не напоминала свою красавицу сестру, а скорее пошла нравом и повадкой в отца. Отец и дочь много времени теперь проводили вместе, выезжая по выходным, а порой принимая приглашения немногочисленных жителей Саутпорта, кого английское кастовое сознание Уотсона полагало людьми, подходящими для знакомства. На словах, однако, Уотсон был в равной степени учив со всеми, от рабочих, нанятых им для того, чтобы долбить и копать неподатливый грунт холмов в паре миль от старого русла реки - холмов, где должен был быть уголь, - до мирового судьи, гордившегося своей парой караковых быстроногих коней, запряженных в шарабан с лакированными крыльями, и своими шелковистыми темно-каштановыми бакенбардами.
Так шла зима, и пришла весна, и зазеленели холмы. А в доме мирового судьи отмечали его рождение, и праздничная вечеринка, ничем не отличающаяся от таких же вечеринок в доме доктора, шерифа, хозяина кожевенного заводика и владельца лесопилки, затянулась допоздна. Уотсон и его дочь были приняты вполне хорошо, однако уезжал Уотсон из дома судьи без сожаления. И без сожаления он согласился подвезти шерифа, который выпил чуть больше, чем позволял себе перед тем, как взобраться на свою лошадь. Шериф, мистер Риксон, - довольно молодой еще, крепенький, голова без шеи словно вдвинута в плечи, - весь вечер делал вид, что флиртует с дочерью Уотсона. Ариадна как всегда жалась в угол и сутулила спину, сворачиваясь в себя, как в раковину, мяла руки - всегда холодные, даже в самую жару, отчего врачи матери, мимоходом взглянув на дочь, ставили ей малокровие и прописывали есть сырую телячью печень. Но шериф не отставал, и Уотсон снисходительно одобрял попытки расшевелить его Аду, хотя втайне был доволен, что дочь едва отвечает навязчивому кавалеру.
Вот и теперь шериф слегка заплетающимся после возлияний голосом рассказывал о разных разностях, так, словно Уотсоны только вчера прибыли в Саутпорт и ничего тут не знали. Двуосная повозка, которую Уотсон купил не более месяца назад, уже обнаруживала все признаки пожилого возраста, жалобно поскрипывала и покряхтывала на подъемах и спусках, но мышастая кобылка бежала резво, а ночь была светлой, несмотря на то, что от луны осталось чуть больше половины.
Ударивший церковный колокол, и крики, и шум толпы, бежавшей туда, где небо ненатурально засветлело, никак по разумению Уотсона не тянули на глас судьбы. И столбы дыма и пролизывающие их языки пламени, поднимающиеся от тюрьмы, - разве мало случается в мире пожаров? Шериф, однако, вопросительно икнул и, поворачиваясь всем туловищем, уставился на пожар.
- Чего столпились? - буркнул он. И сам потянул из рук Уотсона вожжи, сворачивая коляску к зданию “кутузки” - ибо маленькое зданьице не вполне заслуживало звания тюрьмы.
Крики и возгласы толпы смешивались с ревом, руганью и божбой, рвущимися из тюрьмы - даже не верилось, что исторгал весь это рев всего один человек. И пока шериф, вылезши из коляски, ковылял к своим владениям, Уотсон с дочерью замешались в толпу, окружившую тюрьму - и больше всего было людей там, куда выходили решетчатые окна камер.
***
“Не успокоилась? Не смирилась? Тебе не уйти, Джиллиан, холмы не отпустят…”
Молчит. Не заставишь слова сказать. Тогда пусть проклятие заденет ее щенка - если уж он дерзнул объявиться в этих местах.
***
“Вставай…”
Сна Мо не запомнил, только ощутил нежную ладонь, тронувшую его за плечо - с такой бесконечной ласковой любовью, какой он никогда в жизни не знал. “Вставай”.
Камеру заволакивало дымом, из-за стены послышались вскрикивания, а потом тоскливый натужный вой. Голландец, прикорнувший у противоположной стены, не шевелился.
“Издохнешь, как крыса”, - Мо показалось, что кто-то вдохнул эти слова в его сознание - каким-то другим путем, помимо слуха. С ненавистью, с застарелой злобой, заскорузлой, как засохшая в волосах кровь. И это было страшнее, чем выбивающий из легких воздух дым и треск пламени в соседней камере.
Никто не станет спасать его, отчетливо осознал Мо. Никто, если не поймет, что в камере вместе с ним гораздо более ценное в глазах жителей Саутпорта человеческое существо.
И он, кашляя и стараясь вдыхать как можно реже, подтащил к зарешеченному окну потерявшего сознание Голландца Рамакера - так чтобы снаружи видно было в основном его лицо, мучнисто-белое сейчас в лунном свете, будто Голландец гримировался под грустного клоуна, да так и бросил, не окончив.
И к рукам, тонким и слабым, которые протянулись снаружи, помогая, удерживая Рамакера у окна, он не приглядывался - не до того было. Только касаясь этих рук, вцепившихся в рубашку и жилет Голландца, он ощутил, что они горячи, что жару их не мешают ни тонкие перчатки, ни плотная ткань рукава.
Мо случалось попадать в переплеты, случалось, и не раз. И всякий раз он был готов к тому, что переплет станет последним, и всякий раз сохранял хладнокровие, потому что несмотря на то, что живое в нем жаждало выжить, разум его никогда не боялся смерти. Но сейчас происходило странное - он не чувствовал дыхания смерти. Не чувствовал, несмотря на дикие вопли в соседней камере, несмотря на гул и потрескивание огня и забивающий глотку густой дым. Не чувствовал - потому что рядом ощущалось чье-то теплое, живое и бесконечно любящее присутствие, окутывающее его словно бы коконом.
А еще потому, что были руки, помогающие удерживать напарника у окна, давая ему дышать.
***
Уотсон едва преодолевал странную сонливость, навалившуюся на него и не дававшую ни двинуться, ни поднять руки. Едва позволяющую помнить, где он, кто он и какой сегодня день, и сообщавшую всему окружающему ощущение нереальности, плоской картинки фантаскопа***, где уродливо кривлялся в клубах серного дыма призрак Марата. Сонливость не давала даже ужасаться зрелищу мечущейся в огненном плену истошно визжащей человеческой фигурки, тому, как охватывал ее огонь - сперва лениво, со спины, словно просил, пока не слишком настойчиво, оторвать руки от решетки. А потом огонь, озлясь, яростно бросился вперед, превращая человека в живой факел.
Но вдруг среди смолкшей, ужаснувшейся толпы прокатился слитный гул, и люди отхлынули от тылового фасада тюрьмы, встречая шерифа, который с видом триумфатора волок из передней двери не вполне пришедшего в сознание молодого человека в хорошего покроя костюме. С другой стороны щеголя поддерживал молодой азиат, время от времени отчаянно кашляющий и с трудом переводящий дыхание.
В это мгновение Уотсон вдруг ощутил словно бы дуновение - движение воздуха или же мирового эфира, не холодное, не горячее, но полное такой ненависти, что его аккуратно стриженые волосы встали под шляпой дыбом. И вся сонливость стала исчезать - реальность вокруг перестала быть плоской, деревья и холмы приобрели объем, луна перестала казаться фонариком фантаскопа, а люди стали людьми. И шериф, втолковывающий Уотсону, что пострадавший был заключен в камеру по недоразумению, и что маршал, допустивший самоуправство, будет строго наказан, легко убедил англичанина отвезти молодого клерка фирмы “Мид-Вест Коал Лимитед” в “Шафрановые холмы”. Уотсон с трудом, но вспомнил, что ему сообщали о приезде доверенного лица из компании, по поручению и на деньги которой он вел исследования в холмах у старого русла.
- Ваша дочь - необыкновенно милосердное существо, - пробормотал шериф. И только тогда Уотсон заметил, что Ады рядом нет. Он беспокойно заозирался, отыскивая дочь и вполуха слушая шерифа, который с преувеличенным восхищением говорил о том, как храбро мисс Уотсон помогала несчастному, оказавшемуся в тюрьме по недоразумению и из-за излишнего служебного рвения маршала Мак-Кормика. Потом шериф принялся сетовать на неприятности, которых не оберешься из-за смерти старика Финча, которому не повезло дождаться, пока он, шериф, откроет тюрьму и отопрет камеры.
С трудом все пятеро втиснулись в четырехместный шарабан, шериф продолжал то сетовать на тупость маршала, то отпускать разной степени галантности замечания о необыкновенной храбрости Ады - которая снова сжалась в уголке экипажа, снова свернулась в раковину своего тела, - а Уотсон все не мог оправиться от ощущения на себе злобного взгляда и от мыслей, что он где-то и как-то промахнулся и теперь уж ничего не исправить.
Комментарий к Пожар
* - jamais (франц.) - никогда
** - ведущий циркового представления, цирковой конферансье
*** - проектор “волшебный фонарь” подвижной конструкции, в котором размещались приспособления, позволяющие создавать примитивную анимацию изображения.
========== Пикник и крутящееся блюдце ==========
Это несправедливо, в конце концов - Черити сердито закрыла книгу, заложив пальцем место, на котором остановилась, подтянула колени к груди, обхватила их свободной рукой и уложила на колени подбородок. Почему в этой Англии случается столько интересного, о чем можно написать? В унылой и дождливой, если верить книгам и рассказам, Англии, на маленьком островке в холодном море. Там водятся привидения и гордые надменные аристократы, там в каменных мрачных поместьях тоскуют бледные романтичные красавицы. И даже не совсем красавицы, сердито подумала Черити, вспомнив прочитанную недавно “Джейн Эйр”. Совсем не красавицы. И тем не менее сколько всего с ними случается интересного - сумасшедшие жены, миссионеры с лихорадочным румянцем и горящими пламенем веры глазами, богатые влюбленные с обожженым лицом. А в их городке даже мистер Ратчет, которого все считают миссионером и который при любом удобном случае рассказывает, как проповедовал среди краснокожих и семь раз подвергался опасности лишиться скальпа, столь уныл, что при каждом следующем рассказе слушатели исподволь желают, чтобы на какой-нибудь восьмой раз у индейцев наконец все получилось.
Раньше после каждой прочитанной книги Черити ложилась спать с твердой уверенностью, что завтра утром она откроет глаза - а в городе происходит что-то необыкновенное. И она возьмется за перо и напишет… Напишет самый прекрасный в мире роман - вроде “Франкенштейна” мисс Годвин. Но с каждым прожитым годом эти надежды таяли, а разочарования росли. Ей уже почти пятнадцать, а достойного сюжета не попадается. А сочинять Черити не умеет, у нее получается описывать только то, что происходит перед ее глазами.
Но, как назло, ничего особенного не происходит, и Черити коротала вечера за коротенькими скетчами про любимого пса Сильвера, большого проказника, лукавца и кухонного воришку. Скетчи удавались хорошо, один даже папа зачитывал во время званого вечера, все смеялись и после мистер Пибоди, лавочник, объездивший полмира, бывший, говорят, даже в Калифорнии, сказал, что счастлив присутствовать при взрастании таланта, достойного… Дальше мистер Пибоди назвал имя какой-то француженки, Жорж Занд, кажется. Черити такой не знала, но по тому, как сконфузились некоторые из гостей, заключила, что с писаниями француженки стоит познакомиться.
Итак, ей скоро пятнадцать, потом шестнадцать, а дальше только отвратительная, непростительная старость. После тридцати Черити твердо решила покончить с собой, отравившись синильной кислотой - для чего жить хладеющей развалиной, потерявшей интерес к жизни, ходить с букольками и по воскресеньям распевать в церкви гимны, округляя рот в жалобное “О”? В лучшем случае заниматься благотворительностью и вести счет званым обедам и ужинам, отданным и задолжавшимся соседям.
Она так надеялась на легенду о Певунье, надеялась на то, что после рассказов Терезы в их городке расцветет Чудо - но увы, рассказ этой выжившей из ума старухи на следующее же утро показался совсем не Чудом, а всего лишь безвкусной дешевой картинкой. Чуда предпочитали какие-то другие городки или вовсе все улетели в Англию, откуда, как назло родом эти Уотсоны. Уотсоны. Если бы кто…
“Не нравится - шей сама!” - кто-то или что-то произнесло эти слова, дохнуло ими прямо в оба уха. Черити подскочила как ужаленная. Не нравится - шей сама, сказала ей мама, когда Черити, примеряя новое платье, оттягивала слишком высокий и жесткий воротник, охвативший шею.
Она сошьет! Черити показалось, что в окне блеснула молния, и она не удивилась грому - снизу, из кухни, донесся металлический грохот, видно, что-то уронили. Черити поспешно выпростала ноги из-под одеяла и бросилась одеваться. Она сошьет, как бог свят, сошьет!
Сегодня суббота, и в школу вставать не нужно. Нет младших братьев или сестер, с которыми нужно нянчиться - хоть в этом ей повезло больше Ребекки, на ту вечно навешивают младшую сестренку, десятилетнюю Эби, которая таскается за старшими, подслушивает, подсматривает, а потом противным голосом клянчит сласти, ленты или взять ее с собой, угрожая в противном случае все рассказать родителям. Что именно Эби может рассказать, ни Черити, ни тем более Ребекка не имеют желания выяснять - у каждого есть тайные грешки, что уж тут. И хихиканье с молоденьким помощником шерифа, который в последнее время подкарауливает Ребекку на выходе из школы, еще не самый страшный.
Но сегодня Эби ушла к подруге, так что можно поговорить без ненужных свидетелей.
- К Уотсонам? Да, меня приглашали на субботу, - с важностью кивнула Ребекка. Она была целым годом старше Черити и уже носила иногда длинные платья. И наверняка наденет длинное на пикник у Уотсонов.
Черити вздохнула - сходить к Уотсонам, послушать рассказы о Европе и Индии, и хотя бы поглядеть на миссис Уотсон было бы ужасно интересно. Но сейчас нужно было сделать так, чтобы ее собственная история, ее “платье”, начала бы разворачиваться и шиться.
- Отлично, - быстро кивнула она. - Слушай, что ты должна будешь сделать…
По мере слов Черити глаза Ребекки заблестели все более заинтересованно.
- Он и правда красавчик, этот мистер Рамакер, - шепнула она. - Ты думаешь, он сгодится для твоей истории? И я… но ты же не станешь писать про меня, это неприлично.
- Ах, какая ты глупая, Ребекка Лефевр! - выйдя из себя, Черити топнула ногой, едва не попав каблуком в лужу. Она обеспокоенно оглядела подол платья и чулки, набрала побольше воздуха и продолжала: - Я вовсе не собираюсь писать о тебе, еще чего! Что в тебе необыкновенного? Да и ты еще маленькая.