Я перепрыгнула через злобно булькающий ручей и ринулась к дому на немыслимой скорости, но никто не собирался на меня нападать. Будто даже неведомые твари обходили это место стороной. Вблизи дом был ещё более хлипким. Много чего сгнило, остальное проржавело, а лесенка у двери, казалось, не выдержит и такое худосочное тельце, как моё.
Всё же я вскарабкалась. Скрипнула дверью. Вошла в тесную прихожую и отдышалась.
– Кто там? – хрипло спросили из комнаты.
Занавеска в проходе тихонько колыхнулась.
– Бабушка? – с сомнением перепросила я. – У меня для тебя подарок.
– Оставь в прихожей. Спасибо. Можешь уходить.
Я протянула руку с корзинкой к тумбочке и замерла. Что-то здесь было не так. Запах. Конечно.
– Быстро добрался, – я прижала корзинку к себе.
– Срезал слегка, – ответил волк, отодвинув лапой занавеску. – Как ты меня узнала?
– Где бабушка?
– Ты не такая, как они. Почему пришла сюда?
– Должна кое-кому.
– В столь юном возрасте и уже так задолжать… Что ты вообще знаешь о своей бабушке? – Волк двинулся на меня, я попятилась к двери. – С тобой были не до конца откровенны. Ты просто так отсюда не выберешься. Никто не выберется. Дойдёшь до врат, они потребуют плату – уходить будет нечему. Они заберут часть тебя, безвозвратно. Это Ревт, детка.
– Где бабушка? – упрямо повторила я.
– Её нельзя выпускать. Если она уйдет – у нас будут большие неприятности. Давай решим всё по-хорошему. Ты явно не из тех, кто хочет жить с ложью, которую рассказали родители. Оставь корзинку и уходи.
– Ни за что.
– Повтори ещё раз, – не впечатлился волк. – Убедительнее!
– Мне казалось, ты настроен дружелюбно. Может, мир?
– Мир ценой крови, – оскалился он. – Той, что в корзинке.
– Там кровь?…
– А ты, думала, что? Горшочек с маслом? Кровь – это жизнь. Кровь – это дань. Ключ, выход, цена. Ты пришла выпустить то, что еле сплавили сюда много лет назад.
Я невольно задумалась. Что я знаю о бабушке? Старые снимки и сдержанные рассказы мамы, без подробностей. Хотя, любые мамины рассказы их лишены…
– Да, ты прав. – Я улыбнулась волку, аккуратно приоткрыв дверь ногой. – Мир только ценой крови. Твоей.
– Как скажешь.
Он прищурился и замер, явно готовясь к прыжку. Не мешкая, я выскочила наружу. Дверь захлопнулась, хлипкое дерево затрещало от звука впившихся в него когтей.
Время. Нужно немного времени.
Я решительно юркнула под дом. Затаилась, не выпуская корзинки, среди поросших мхом свай и глубоко вдохнула. Волк выбежал следом. Сквозь щели была видно лишь его поджарое брюхо. Пролезть за мной он не мог, да и не собирался этого делать. Стал скрести и толкать трухлявые доски над моей головой, одна хрустнула, в щель полетели щепки. Явно приближалась буря.
Я отставила корзинку подальше, скинула плащ и приготовилась. Ломящая боль пронзила спину, прокатилась по телу волной дрожи. Сердце застучало в два раза быстрее. Всё во мне дрогнуло, сжалось и будто вывернулось наизнанку. Запахи расцвели сильнее и глубже, ярче и отчётливее, заполнив пространство целиком. Злость нарастала, став в настоящей и почти осязаемой – плотной, мстительной, голодной.
Доска надо мной жалобно скрипнула и треснула пополам. Не теряя ни секунды, я оттолкнулась от земли. Выпрыгнула из ненадёжного укрытия и мягко приземлилась на подушечки лап. Волк посмотрел на меня так, словно увидел трёх поросят с дробовиками.
– Мне следовало догадаться, – прорычал он.
– Следовало, – подтвердила я, отряхнувшись.
Щепки запутались в шерсти и неприятно щекотали кожу. Волк раззявил огромную пасть, бросился на меня. Я отпрыгнула и едва не угодила в яму. Откатилась в сторону, прижалась к траве. Тут же почувствовала боль в боку – резкую, жгучую. В нос ударил приторный металлический запах, шерсть намокла. Я дёрнулась, освободилась от волчьих цепких объятий. Изловчилась и вцепилась волку в горло. Он взвыл и упал на спину, яростно отталкивая меня лапами. Бок заныл, я поневоле ослабила хватку и снова оказалась на траве. В глазах предательски потемнело.
Рядом что-то просвистело, прямо над самым ухом. Послышалось шипение и короткий, сдавленный рык. Я с трудом поднялась с травы и осмотрелась. Суровый мужик, похожий на Терминатора, тряс волка, как жалкую шкурку. Разорванную пополам и окровавленную…
– Кто ты? – осторожно спросила я.
– Дровосек, – отозвался тот, весьма самодовольно.
Я огляделась. Вокруг по-прежнему была лишь трава, истыканная зияющими дырами.
– А деревья где?
– Я очень старательный дровосек, – громко заржал он. Облизнулся и впился острыми зубами в трепыхающуюся в его руках тушу.
– Что ж, удачи.
Я развернулась и направилась прочь.
– Обычно в таких ситуациях говорят «спасибо», – укоризненно прочавкал дровосек.
– В таких ситуациях говорят «приятного аппетита», – возразила я и укрылась под домом.
Пришлось ещё разок собраться с силами и погрузиться в безжалостный омут превращения.
Я закуталась в плащ, взяла корзинку. Дурацкий ободок оставила валяться в грязи, всё равно он мне не нравился. Вернусь домой, выкину из гардероба красные вещи, любые. Соберу горкой и сожгу. Обязательно. Вот только разберусь с бабушкой.
Наружу я выбралась, стараясь не обращать внимания на кровоточащий бок. В доме больше не чувствовалось чужого хищника. Поставив корзинку на тумбочку, я без колебаний сдёрнула крышку и извлекла прозрачный флакон причудливой формы. Внутри круглой и плоской бутылочки пенилась мутно-красная жидкость. Я выдернула пробку – жидкость пахла мёдом, сгущёнкой и шербетом. Если это кровь, то она принадлежит странному существу.
– Ты чуть всё не испортила, – настиг меня голос.
Занавеска отлетела в сторону и в прихожую вышла девушка с ослепительно белыми длинными волосами. Одета она была в пальто… и всё.
– Ты была здесь? – удивилась я. – Могла бы помочь.
– Я знала, что моя внучка справится, – бесцветно ответила она. – Он всего лишь Хранитель леса. Очередной… Сколько их было. Впрочем, суть не в том. Полагаю, это моё?
Бабушка кивнула на плоский флакон и протянула руку. Но вместо того, чтобы его отдать, я отступила к двери и спросила:
– Какой ещё Хранитель?
Она подошла ближе, вглядываясь в меня поразительно хладнокровным взглядом. От неё веяло приторной сладостью, безмолвной и неживой. Почти так же, как от мамы, только гораздо выразительнее.
– Кто ты? – не выдержала я. – Кто вы все?
– Как кто? – ответила она, не моргнув. – Твоя семья. Просто щеночку не повезло – в отца уродилась. Дурная кровь. Но мы решили тебя оставить, вдруг пригодишься. Как видишь, не ошиблись.
Я лишь ухмыльнулась. Потому что поняла, кто они. А главное: они не способны любить. Не могут, не умеют. Ни бабушка, ни мама. Дело не во мне, а в них. Им не дано понять. Они кормятся чужим теплом, ведь в них самих – пустота. Та же пустота, что и в этом тусклом местечке. Ревт… в посёлке с таким названием самое место всяким тварям.
– Вы не моя семья, – твёрдо сказала я. – А тебе лучше остаться тут.
Бутылочка звонко разбилась о стену, окрасив потрёпанную обивку бурыми брызгами. Пол заблестел россыпью мелких осколков. Бабушкино лицо исказилось, стало серым. Она бросилась к стене и впилась в неё ногтями.
– Дрянь, – совсем нечеловеческим голосом прошипела бабушка, сдирая обивку когтями. – Сплошные инстинкты, ноль мозгов.
– Счастливо оставаться, – искренне пожелала я, хлопнув напоследок тем, что осталось от двери.
Дровосек сидел на траве, дожёвывая последний кусок Хранителя леса. Вид у мужика был довольный – глаза сыто блестели, по подбородку стекали остатки банкета.
– Где выход? – поинтересовалась я.
– Врата? – Он указал грязным пальцем за домик. – Там.
Я поковыляла к цели. Дровосек настиг меня в три шага.
– Неужто не наелся? – поинтересовалась я.
Бок ныл, плащ пропитался кровью и лип к коже. Я ужасно устала и не смотрела куда ступаю – пожалуй, провалиться в пустоту было бы не так уж плохо.
– Я тебя провожу… – нахмурился он и, похоже, обиделся.
Врата, и правда, оказались недалеко от дома. Соединяли землю и свёрнутое в рулон небо, закрывая пустоту завесой из пульсирующих сгустков. Они переливались и играли, как безобидные пылинки в лучах солнца. Кружили в безумном танце, тянулись ко мне. Приглашали войти.
– Часть тебя останется здесь, – напомнил дровосек.
Точно. Дань. Её платят все.
Я попыталась успокоиться. Шумно выдохнула. Пошла вперёд и увидела…
– Извини, ты пень? – прямо спросила я.
– Я камень, ага, – ответил «пень». – Между прочим, минерал, очень полезный и волшебный.
– А так и не скажешь, – просипела я. – Отчего же ты такой серый?
– Бери выше, – треснувшим голосом ответил камень. – Не такой, а такая! Что думаю, то и говорю, а по четвергам приношу несчастье.
– Ну да, – заметила я. – Всё время на открытом воздухе: дождь, снег, птицы. Реальное несчастье. Тут посереешь.
Дровосек за моей спиной хихикнул.
– Я стерегу знак, – сообщила камень обиженно. – Угадай какой, и иди.
– Нечего и гадать, мягкий, – сказала я, и потеряла опору под ногами.
Внизу разверзлась пустота: свистящая и холодная, одно бесконечное ничто. Мир содрогнулся, я ощутила горький запах безнадёжности. И поняла, что вишу над зияющей дырой, а мой заботливый спутник держит меня за капюшон, будто нашкодившего щенка.
– Смотри, куда идёшь, – с укором произнёс он.
– Спасибо, – на этот раз расщедрилась я.
Он улыбнулся мне и неожиданно притянул к себе. Его объятия застали меня врасплох, но оказались очень ласковыми, как и последовавший за ними поцелуй. Нежное касание губ с солёным привкусом крови. Неповторимым ароматом только что отнятой жизни. Я почувствовала приступ дикого, неконтролируемого голода, знакомый и ненавистный.
– Ты можешь остаться, – тихо сказал дровосек. – Возможно, тебе даже следует…
– Не хочу. – Я мотнула головой и уверенно отстранилась от него. – Кто знает, вдруг мне повезёт?
И я шагнула навстречу вратам. Сгустки расступились, темнота схлопнулась. Всё исчезло.
Я обошла кондитерский киоск и отправилась на площадь. Пустую. Не совсем, конечно. Были люди, пыль, шум, но не было… их. Запахи словно выветрились – стали тонкими и тусклыми. Впервые в жизни я вздохнула свободно.
Надо же! Мне действительно повезло. И больше, чем я могла рассчитывать…
Для неё
Я слежу за ней давно. И я единственная, кто её видит.
Она сидит у окна и молчит. Створки открыты, ветер легонько колышет шторы и играет её волосами – длинными, тёмными. Такими же запутанными, как мои мысли. Я прячусь за барной стойкой и смотрю на неё сквозь перевернутые бокалы. Между нами – половина зала, четыре занятых столика, усталая официантка и кадка с фикусом. Сверкают хрустальные подвески на люстре, свет льётся мне на макушку и стекает на блестящий паркет. Мир ускоряется, кружится, скачет. Лица, улыбки, чашки на подносах, пустые стулья, меню с пёстрыми картинками, прозрачные бокалы… Всё сваливается в безобразную кучу. И я вижу лишь её – девушку у окна. Остальное теряется, перестаёт быть важным. Жаль, что не исчезает. Тогда мы бы оказались вдвоём – она и я… Я и она. Лера…
Мне нравится, как звучит её имя, особенно первый слог. Хочется поймать этот звук, запереть у себя в мозгу и запустить по кругу, чтобы слушать бесконечно. Леру редко можно увидеть причесанной, обычно на её голове истинный творческий беспорядок. Волосы распущены и свободно спадают на спину, едва касаясь талии. Она часто их гладит – медленно, вдумчиво, перебирая прядь за прядью. Пожалуй, её волосы нравятся мне больше всего. Ещё Лера любит открытые окна, и всегда распахивает створки, будто ей не хватает свежего воздуха.
Она умерла в первый же месяц, когда меня определили сюда, в Центр красоты и здоровья «Илирия», райский уголок для богатых дамочек, млеющих от клубных карточек с надписью «вип». Мама вцепилась в своего брата Виталика мёртвой хваткой, у бедняги просто не было выбора. Знаю, он не хотел брать меня на работу, и до сих пор мечтает избавиться. Но у него нет шансов, с обязанностями помощника администратора я справляюсь отлично. За год ни одной жалобы от клиентов. Мама верит, что жизнь налаживается. Только при этом следит за мной, постоянно названивает моему врачу и прячет острые предметы. В квартире не найдется даже ножниц, а ножи надёжно заперты в ящике на кухне. Это глупо, на работе я могу взять что угодно, в том же маникюрном кабинете достаточно забавных вещиц.
Лера была тут задолго до меня – почётный клиент, фотомодель, практически знаменитость. Мы были ровесницами, но она в свои двадцать два года успела многого добиться. В «Илирии» к ней относились трепетно. Пылинки сдували. Она тратила уйму денег, не требовала невозможного и совсем не вредничала. После йоги заходила в наш бар, садилась за столик у окна и всматривалась вдаль. Прямо как сейчас.
Наше незримое единение разрушается самым варварским образом – у меня в кармане звонит телефон. Картинка перед глазами рассыпается, столики оказываются на своих местах, а бокалы – передо мной. Я тянусь за трубкой и принимаю вызов, не глядя. Кроме мамы звонить некому.
– Почему ты ещё не дома? – спрашивает она.
– Много работы, – вру я.
Мама пытается разузнать подробнее, сыплет вопросы привычным монотонным голосом. Хочется запустить телефон в стену и растоптать каждый из сотни кусочков, на которые он разобьётся.
– Скоро буду, – прерываю я этот навязчивый допрос.
– Я волнуюсь.
– Повторяю, всё в порядке! – Я зажмуриваюсь и сжимаю свободную руку в кулак. Ногти впиваются в ладонь. Сразу становится легче.
– Детка, возвращайся скорее, – крушит меня мамин голос.
– Перезвони через пять минут, – вспоминаю я спасительную фразу. Нажимаю на красную кнопку и открываю глаза.
Леры нигде не видно, окно закрыто, шторы задёрнуты. Почему она ушла? Слишком быстро… непривычно быстро… Голова пухнет, стены отдаляются. Девицы за ближним столиком громко визжат, потом смеются, будто квохчут. Их ярко-накрашенные губы кривятся и растягиваются. Омерзительное зрелище. Они совсем не такие, как Лера. Совсем не такие, как я. Мы с ней – принцессы, а принцессы мало говорят, много улыбаются и часто моргают. А ещё всё делают красиво, даже плачут.
Я отворачиваюсь от гадких девиц и прячу телефон в карман. Ко мне приближается Виталик – большой и важный, со стопкой буклетов в толстых руках.
– Ты ещё здесь? – удивляется он. – Отлично, разложи вот это на стенде в приёмной.
Виталик кидает стопку мне. Едва успеваю её поймать. Она тяжелая и тянет вниз. В приёмной оказывается пусто, светло и чисто. Стоит подойти к стенду, как снова звонит мама. Принимать вызов не хочется. Я знаю, что она никогда, никогда не будет разговаривать со мной нормально, сколько бы времени не прошло. Успокаиваюсь, вдыхаю глубже. Перекладываю буклеты в одну руку, второй беру телефон и произношу по словам:
– Хватит. Меня. Контролировать.
– Что с тобой? – строго интересуется мама.
– Я вернусь, как освобожусь.
– Ты принимала сегодня свои лекарства?
– Перестань постоянно меня об этом спрашивать!
– Детка, не сердись. Чем ты сейчас занимаешься?
– А ты как думаешь? Режу себя на мелкие кусочки! Крошу в винегрет! Что же ещё?
– Думаю, ты слишком много пережила, – говорит она совершенно беспристрастно. – Давай съездим отдохнуть? Куда-нибудь на море…
– Прекрати со мной так разговаривать! Я не сумасшедшая!
Сбрасываю вызов и пытаюсь устоять на ногах. Тщетно. Кулер в углу булькает, потолок пузырится, рисунок на обоях рябит. Буклеты шлёпаются на пол, комкают тишину в бумажные шарики и заполняют приёмную противным шелестом. В глазах прыгает пятно – огромное, плотное, невнятного грязного оттенка. Телефон ревёт, пожирая пространство истошными воплями. Я с силой вжимаю красную кнопку и держу до тех пор, пока телефон не гаснет, а палец не начинает ныть. Цветастые пятна перестают мельтешить, и я чётко вижу перед собой страницы с красивыми картинками. Рекламные лозунги усеяны прозрачными каплями, маленькими и выпуклыми. Я смотрю на них и понимаю, что сижу на коленях и плачу. Глянцевая бумага – это хорошо. На ней ничего не расплывается, ни слёзы, ни вода, ни кровь…