В те времена почти в каждой крестьянской семье были целые россыпи детей. Их здоровью уделялось поверхностное внимание, отчего и умирали детки слишком часто. На это крестьяне, поубивавшись в горе, зачастую лишь сокрушённо кивали головой: «Бог дал, Бог и взял… Что ж тут поделаешь…»
Если вдруг дитя заболевало, то, как правило, лечили сами всеми известными сподручными средствами, а главное, бесплатными и доступными: травами, различными примочками, отварами да настоями. И если исход такого лечения получался печальный, селяне опять же, скорбно потужив, смиренно сетовали: «На всё воля Божья».
А вот если в хозяйстве заболевали рабочая лошадь или вол, то тут уж крестьянина охватывала настоящая тревога. На «сподручные средства» он уже не надеялся и спешил за помощью к маститым лекарям, знахарям и коновалам, неся при этом значительные траты. Так ведь оно и понятно: от здоровья тягловых животных зависело благополучие всей семьи.
Вот поэтому хоть и был Михей со странностями, селяне уже смотрели на них сквозь пальцы, надеясь на главное: случись с домашней скотинкой беда – будет к кому обратиться. И поначалу помогал Цыган людям, не отказывал в помощи, а главное, почти никогда ничего не брал за свои хлопоты. Да ведь мужик наш настолько своекорыстен, что вскоре к Цыгану и кур попёрли лечить, и котов, а то и вовсе с такими просьбами шли, что их впору только волшебнику исполнять! Бывало, заявлялись до того заумные просители, что из-за полной нелепости высказанных просьб, нужно было лечить их самих. Тёмный мужик ко многому хоть и недоверчив, но вот если на дармовщину – чего только не попробует!
На вид Михею было лет под шестьдесят, но пан Ружевич как-то обмолвился, что ему ещё нет и пятидесяти – видимо, Цыган всё же что-то рассказал о себе. Его бороду и волосы, чёрные как смоль, судьба слишком уж странно «заляпала» сединой. Казалось, будто кто-то нарочно мазнул кистью с белизной лишь в некоторых местах, да так, что поседелые пряди ярко выделялись в чёрной гриве волос. В деревне Цыгана и без этого считали странным, а такая противоположность между смуглостью и белесыми прядями и вовсе придавала ему диковинный вид.
Седины у Цыгана, видимо, было больше в душе, чем в волосах. Усы и особенно брови осень жизни лишь чуточку покрыла инеем. А из-под этих бровей всегда настороженно глядели на мир живые проницательные глаза: тёмные, как ночь, и загадочные, как сама смерть. Глубокие морщины на лице Михея придавали ему вид старика: видать, хватил в своей жизни горя с лихвой! А может, и другая причина кроется за этим, бог его знает…
Семьи у Цыгана не было, да и вообще о его прошлом никто ничего не знал. Чудаковатый Михей в церковь не ходил, но тут всё было понятно: у каждого цыгана в голове свой бог. Дружбу он в деревне ни с кем не водил. Держался всегда обособленно и был вечно угрюм и подозрителен. Если Цыгану приходилось с кем-то сталкиваться по делу, то он долго и пристально приглядывался к человеку, словно изучая его и прощупывая до самых костей. От такого внимания многим селянам становилось не по себе, и о Михее часто говорили: «Одним лишь взглядом душу наизнанку выворачивает…»
Вскоре Цыгана по пустякам перестали беспокоить, а спустя ещё некоторое время, к нему обращались лишь в безвыходных случаях. А дальше и вовсе пошли слухи, будто Цыган крепко знается с нечистым…
Но самое странное, что начало проявляться в последнее время и ещё больше насторожило людей, – это нюх Михея на несчастья. Словно ворон, издалека чующий падаль, он часто оказывался в то время и в том месте, где случалась какая-нибудь беда. И у людей складывалось мнение, что нелюдимый Михей как-то причастен к этим бедам. После этого люди вообще старались не попадаться ему на глаза и без надобности избегали с ним встреч. Всем стало ясно: в Берёзовке появился ведьмак! Чёрный ведьмак!
Глава 4
И вот сейчас люди стояли и гадали: появится перед ними Михей или нет?! Вместе с этим вопросом над всеми довлел и главный интерес: где он был во время нападения на Буслаев? Любые потуги селянской мысли ответов не находили и даже, наоборот, ещё больше плодили вопросов и страха.
Напряжение затаилось в толпе. Слова «где беда, там и Михей» в последнее время истолковывались уже совершенно иначе: где Михей – там беда!
На крыльце дома появился пан Ружевич. Непослушными руками запахивая на ходу полы видного некогда кожушка, он нервной походкой направился к злополучным саням. Следом не отставали Домаш с Демьяном, а за ними опасливо шла немногочисленная прислуга. И даже двух юных паненок в сопровождении сенной девки5 Палашки непреодолимое любопытство выгнало на мороз. Одной из паненок была дочка пана Ружевича Мария, другая – теперь уже семнадцатилетняя Гражинка. Молоденьким девицам близко подходить к мертвецу и сумасшедшей бабе не разрешили, и они с трепетом наблюдали за всем, стоя поодаль.
Приблизившись к саням и встретившись с безумным взглядом Лукерьи, пан Ружевич остановился как вкопанный. Лушку хоть и пытались привести в порядок, но выглядела она по-прежнему страхолюдно. А тут кто-то из селян услужливо стянул дерюжку с мертвеца, да ещё и пояснил:
– Видать, ещё раны имеются… Но трогать не велено… Это уж урядник пущай мертвецов разглядывает.
Лицо пана Ружевича стало белым как снег.
– И… кто же это такое мог сделать? – в крайнем смятении тихо выдавил он. От такого дикого зрелища глаза Ружевича расширились, и вельможный взор очень даже стал походить на безумный взгляд несчастной Лушки.
К пану Ружевичу тут же подскочил Демьян. Заглядывая ему в лицо, он негромко, но с жаром затараторил:
– Паночку, так я ж только что говорил! Вон, – Демьян кивком головы указал на Ефимку, – его работа. Тут и гадать нечего! Все знают, на что способен этот голодранец.
Пан Анджей молчал.
– Ты, Демьян, не спеши, – степенно заговорил Домаш. – Тут основательно надобно бы разобраться. Не верю я, чтоб малец такое сотворил…
Пан Ружевич нервно потёр лоб. Он понял, что здесь не просто грабёж со смертоубийством. Тут явно усматривалось что-то более зловещее. И он всё больше склонялся к мысли, что в этом деле его может просветить только один человек!
– Позвать сюда Михея! – решительно произнёс Ружевич.
Оживившаяся было толпа снова затихла. В ожидании все замерли, предполагая, что сейчас должно произойти что-то очень важное.
Кто-то из прислуги кинулся к конюшне, а спустя некоторое время возвратился, виновато разводя руками.
– Так нема его нигде… Да я его с самого утра сегодня не бачив…
У крестьян вместе с некоторым разочарованием ещё больше укрепилось и подозрение.
– У Вовчым мху, видать, яще шастае, – раздался голос из толпы. – Мала яму етых, дак намыслил яще каго-нибудь подстерегти… – Вечный скептик Панас повёл вокруг взглядом, словно убеждаясь, все ли его поняли.
Пан Ружевич этих слов, видимо, не расслышал; в полном оцепенении он невидящим взглядом смотрел на убитого мужика, пытаясь сохранить ясность суждений и привести в порядок взбудораженные мысли.
Демьян опять начал что-то ему упорно нашептывать, бросая откровенно косые взгляды на Ефимку Асташова. Но тут Домаш Евсеич легонько потянул его за рукав и наградил более чем строгим взглядом. Демьян малость стушевался, но язык послушно прикусил. А мельник, решительно оттерев плечом наушника, осторожно произнёс:
– Надобно бы выяснить, где Михей… – и оценивающе глянув на Ружевича, продолжил: – Подозрительно, что его на месте нет… Сомнения у людей насчёт Михея.
Ефимка с благодарностью подумал о мельнике и перевёл дух. Всё-таки слово Домаша Евсеича на деревне вес имело, и это обнадёживало хлопца.
– Подойди, – коротко повелел Ружевич, глядя на Ефимку. – Повтори, что там случилось, только давай всё подробно.
Ефимка в который уж раз снова начал рассказывать. Селяне хоть и слышали эту историю, но всё равно подступили ближе, чтобы не пропустить ни единого слова.
Паненки и Палашка тоже подошли поближе, но до них долетали лишь обрывки рассказа.
– Так это и есть тот самый Ефимка? – тихо спросила Гражина стоявшую рядом девку.
– Угу, – кивнула Палашка, – он самый, окаянный.
– Почему окаянный?
– Так спокою девкам из-за него нема, а ему всё нипочем. Сегодня одну до хаты проведёт, завтра другую… Обнадёжит, а назавтра уже и забудет… Потому и окаянный.
– Может, просто на сердце никто ему не западает?
– Наверно… – вздохнула Палашка. – Дальше хуже будет.
– Что хуже? – не поняла Гражинка.
– Да зеленоватый он ещё. Вот дай ещё годик – даже девки постарше будут сохнуть по нему.
– А ты? – спросила Гражинка, не сводя заинтересованного взгляда с Ефимки.
– А что я? – вспыхнула Палашка.
– Ну… ты всё время только о нём и рассказываешь, и я уж подумала… – Паненка перевела пристальный взгляд на девку, и ей сразу стало всё понятно.
У Палашки был вид, словно её поймали на воровстве.
– Да ладно, не тушуйся, – усмехнулась Гражинка и сменила тему разговора. – Давайте ближе подойдём. Интересно, что же там случилось?.. Что он там рассказывает?..
Словно подкрадываясь, они подошли ещё ближе к толпе.
За полтора года, прожитые в Берёзовке, Гражинке впервые представилась возможность вблизи рассмотреть героя Палашкиных рассказов, и сердце паненки дрогнуло! Её просто сразили васильковые глаза деревенского парубка – живые, лучистые, совсем не подходящие мужицкому роду. Сейчас, правда, в этих глазах читалось волнение, отчего они казались большими и ещё более привлекательными. Поражённая Гражинка некоторое время ничего не видела кроме этих глаз – она совершенно не замечала бедной истрепанной одежды хлопца, его истоптанных лаптей, неказистого латанного-перелатанного кожушка. «Да-а… тут уж немудрено и голову потерять от таких глаз, – подумала паненка и искоса украдкой глянула на конопатую Палашку. – Не-ет, с твоей-то внешностью ничего тебе тут не перепадёт… Эх, жалко, что простолюдин!» Вдруг вспомнив, что и у неё, кроме благородного происхождения, нет почти ничего, Гражинка вздохнула. Только на этот раз не так горько…
– Ну и слышу вдруг далеко сзади дикие вопли, – взволнованно говорил Ефимка. – Я-то урочище почти прошел, на окраину уже выходил, и тут такое сзади! Жуть как перепугался, думал, помру со страху. Оборотился и стою, как онемевши: ни бежать, ни кричать – ничего не могу. Ну… тут из-за поворота и вылетают сани. Конь вспудился и прёт прямо на меня, а я ж от страху даже и пошевелиться не могу. Всё, думаю, конец! Сейчас под копытами окажусь! Но потом всё же хватило духу вскинуть руки… ну, отпугнуть, значит, коня. Вот как махнул руками, конь ещё больше перепугался и шарахнулся в сторону… Ну и зацепил санями придорожный молодняк, сани и застряли. Глянув мельком на них, я понял, что тут что-то нечисто, и меня ещё больше охватил страх. Хотел было пуститься наутёк, да подумал: а как же они? – Ефимка кивком головы указал на Лукерью. – Да и на лошади, думаю, всё одно получится быстрее улизнуть из лесу. Ну, кинулся к саням… Упряжь еле из того хмызняка6 высвободил.
– И тебя не смутило, что на санях мертвец лежал? Не поинтересовался у бабы, что стряслось? Может, она тогда ещё не в таком состоянии была? – задавал вопросы пан Ружевич.
– Так мне ж тогда не до расспросов и не до разглядываний было. А про мертвеца так даже и думки такой не проскочило. Я-то мельком заметил, что дядька Буслай как-то чудно дрыгается и кровь на нём… Но тогда у меня в голове лишь мелькнуло, что напился мужик, да по пьяни трошки и попало ему где-то. Не, непохоже, чтоб он мёртвый тогда был… Не… – покрутил головой Ефимка, – дрыгался…
– Судороги предсмертные были… Доходил он, – мрачно произнёс пан Ружевич. – Дальше что?
– Ну, запрыгнул я на сани, вожжи взял, и тут меня что-то словно потянуло оглянуться. Глянул назад на дорогу – и меня совсем ужасом хватило: к нам двигалось что-то непонятное и страшное! Вроде как зверь, но уж больно на человека этот зверь походил.
– Он что, гнался за санями? – спросил Ружевич.
Ефимка неуверенно пожал плечами:
– Не. Мне кажется, что если б то чудище хотело догнать возок, то враз бы догнало. Хотя… даже и не знаю. Конь ведь так рванул, что мы еле удержались на санях. Галопом летели из того дубняка… Коня и подгонять не надобно было. Может, поэтому и не догнало чудище… Ну а как выскочили на поле, тётка Лукерья раза два или три и кидалась на меня сзади… Видать, нашло на неё что-то. Выла как бугай резаный… Но у околицы всё ж шматанула меня, да так, что я как пушинка слетел с саней. И откуда силища-то такая у неё взялась?..
– Больше ничего не заметил? – допытывался пан Ружевич, поражённый рассказом. – Может ещё кто-то или что-то там было? Вспомни хорошенько.
– Ну… мне показалось… – неуверенно пожал плечами хлопец, – человек ещё мелькнул в лесу… В нашу сторону вроде как спешил. Хотя… может, от страху почудилось. Мне ведь хватило и того, что увидел. А что-то ещё разглядывать некогда было. Всё так быстро произошло… Может, и было ещё что-то… Я не заметил.
– А мне вот почему-то кажется, – опять встрял в разговор Демьян, – что возле Буслаев никого и не было, кроме Асташонка, а посему не будет же он наговаривать, что сам себя бачив, а? Вот я к чему клоню!
– Опять ты, Демьян, за своё, – снова вступилась за Ефимку Авдотья. – А хлопец ведь там и сбежать мог, да вот о других подумал, не бросил. В таком переплёте немногие из вас, мужиков, поступили бы так, а уж ты, Дёма, и подавно только б о своей шкуре пекся! – Совсем осмелела баба, и ей даже доставляло некоторое удовольствие прилюдно посрамить нерешительных мужиков.
– Ты говори, да не заговаривайся! – огрызнулся Демьян. – Кто знает, что там за переплёт был? Может, и не было никакого переплёта? А если и был, то откуда нам всем знать, кто его утворил? А? Кто докажет, что этот лихоимец правду говорит? Лушка?
– Всё, Демьян, остынь! – уже с нескрываемым раздражением повысил голос Домаш Евсеич. – Пока всё не прояснится, нечего на хлопца всех чертей вешать! Лично я… В общем, такого не выдумаешь! – И, глянув на Ефимку, он сдержанно его подбодрил: – Не робей, всё образуется.
– Михей! – вдруг раздалось в толпе, и все в напряжении застыли.
Михей неожиданно вынырнул из-за дальнего хлева, который стоял почти у самого леса, и тут не надобно обладать богатым воображением, чтоб не догадаться, откуда он появился.
Какой-то дёрганой походкой Михей спешил прямиком к толпе. Было явно заметно, что он находился в сильнейшем возбуждении. Дышал порывисто, тяжело, с сиплым присвистом. Обычно люди так дышат после… долгого бега. И глаза! Тёмные, просто дикие глаза! Казалось, черные зрачки исподлобья буравили всех вместе и каждого в отдельности.
Люди, словно овцы перед волком, невольно сбились плотнее в кучу.
Перед Михеем не выказывал волнения только пан Ружевич. Он выжидающе смотрел на приближающегося своего работника, и его взгляд выражал лишь немой укор, мол, тут такое творится, а тебя черти носят невесть где!
Цыган молча подскочил к саням. На некоторое время он застыл, внимательно разглядывая представшую перед ним жуткую картину.
– Что скажешь? – тихо спросил пан Ружевич.
– А что люди говорят? – тоже тихо произнёс Михей.
– Да вон, на мальца всё валят… Говорят, напал, чтоб обобрать… – неуверенно ответил Ружевич, промолчав, однако, о высказанных подозрениях насчёт самого Михея.
– Головы каковы, и думы таковы, – себе под нос пробурчал Цыган и, подняв глаза на людей, угрюмо произнёс: – Человек такое не сделает… Неужели вы думаете, что это работа вот этого перепуганного хлопчика?
– Тогда чья? Уж не твоя ли часом? – раздался из толпы чей-то негромкий голос. Догадаться, кто это осмелился так сказать, было совсем не сложно: только Панас, едкий и язвительный на язык мужичок, никогда не мог удержаться, чтоб не отпустить какую-нибудь колкость.