— Никто тебя и пальцем не тронет, нам нужен врач — и только, — заверил он меня.
Помню, я подумала: «Мистер, мне плевать, даже если меня заставят рыть канавы. Лишь бы вы не оказались вторым Уолтером Скиннером».
Он сдержал слово. Бояться и впрямь было нечего, никто и не думал меня обижать. Спустя две недели супруга Грейнджера родила здоровых девочек-двойняшек, а я превратилась в местную героиню. И жизнь моя продолжила идти тем же чередом, что и раньше: головные боли, нарывы, порезы, а подчас — огнестрельные ранения. И нескончаемая череда отравлений: консервы уже начинали портиться. Роды и смертельные инъекции тем, кому суждено было умирать в мучениях. Все то же самое, за одним исключением: однажды ночью Малдер снова стал слушать меня.
И тогда я перестала молиться.
***
В божественном промысле нет ничего легкомысленного. Вселенная создавалась не шутки ради, но в обстановке торжественной, таинственной серьезности. Она сотворена загадочной силой, невероятно значимой и могущественной. Изменить это не в нашей власти. Все, что нам остается, — проигнорировать сей факт или признать его.
Энни Диллард
***
Я слышу, как Малдер хрипло смеется в темноте.
— Эх… Где мои пятнадцать лет?
А потом сверху доносится веселый смех девочки, и я понимаю, о чем он. Прошло так много времени с тех пор, как я в последний раз слышала смех Малдера, что мне не удается сдержаться и не поцеловать его. Я ведь уже начинала думать, что он и вовсе разучился смеяться. Малдер охотно отвечает на мой поцелуй, и мне приходит в голову, что в сорок пять люди все-таки знают больше, чем в пятнадцать. Именно об этом мужчине я грезила столько лет, а не о том, который застрелил ребенка и ударил своего сына. И даже не о том, кто спас меня от пришельцев. Уютно устроившись на его обнаженной груди, я жду наступления утра.
На рассвете мы пересаживаемся в другой автомобиль и продолжаем наш молчаливый путь на запад. Здесь, в горах, намного холоднее, и Малдер достает два зимних пальто. Одно протягивает мне, другое накидывает на мальчика. Стало быть, он давно запланировал эту поездку. Но я все равно мерзну: ледяной воздух проникает сквозь открытый люк на крыше нашего «хамви» (1). Гибсон с девчонкой примостились на заднем сиденье, прикорнув друг у друга на плече. А от того Малдера, что вчера смеялся вместе со мной, нынче не осталось и следа: вместо него за рулем сидит молчаливый мужчина с мрачным выражением лица и целеустремленным взглядом.
После обеда его сменяет Гибсон, а Малдер вместе со мной и Малышом дремлет на заднем сиденье. Вчера ночью ни один из нас троих толком не выспался. Гибсон, судя по звукам, долетавшим сверху чуть ли не до утра, тоже. Из-за этой истории с девчонкой я не могу справиться с возникшей к нему антипатией. Наверное, он «слышит» меня, потому что начинает обороняться:
— Если бы она не была со мной, то давно стала бы шлюхой в какой-нибудь колонии, Скалли. Что, по-твоему, лучше?
«Лучше бы мы жили в мире, где заниматься сексом с тринадцатилетними незаконно, Гибсон», — думаю я. Но не произношу этого вслух. Если Прайс и слышит мои мысли, то предпочитает оставить их без комментариев.
Он едет прямо посреди дороги, не обращая никакого внимания на разметку, как человек, учившийся водить в мире без машин. Малдер управлял автомобилем так же, как будто специально стер все воспоминания о Прошлом. Девчонке удается отвоевать пассажирское сиденье: можно сказать, в буквальном смысле, ведь в ее худеньких руках зажато ружье. А Малыш заворожено глядит в окно, за которым все выше и выше вздымаются горные хребты.
А мне по-прежнему не дают покоя одни и те же вопросы. Где ты был до сих пор, Малдер? Почему не приходил за мной? Не вступил в колонию, притворившись моим мужем или взяв чужое имя? В какую из ночей ты зачал этого ребенка? Не тогда ли, когда слушал нас со Скиннером? Судя по возрасту мальчика, очень даже может быть, но неужели ты мог так со мной поступить? Как так вышло, что ты огрубел и изменился настолько, что я с трудом тебя узнаю? Кто ты? Убийца? Мученик? Жертва? Куда ты меня везешь? Почему не хочешь перемолвиться со мной даже словом? Помнишь ли все эти проведенные вместе ночи — долгие разговоры в арендованных машинах обо всем и ни о чем, бесконечные поездки в поисках истины, кофе в пластиковых стаканчиках на заправках и китайскую еду, офис в подвале и наш старый проектор? Помнишь ли ты еще, кем мы когда-то были, Малдер?
В ответ — все то же молчание, хотя я чувствую, что он настроен на мои мысли даже сейчас, когда спит. Машина тем временем перебирается через горы. Гибсон замедляет ход на слепом повороте, и Малдер мгновенно просыпается, схватившись за ружье, из которого вчера стрелял гусей. Девушка подскакивает и кладет оружие на плечо, а Малыш жестом велит мне пригнуться. Мы съеживаемся на заднем сиденье, «хамви» медленно ползет вперед, а девчонка, приподнявшись, осторожно накидывает на капот маскировочную ткань. Раздается несколько выстрелов, и в ответ Малдер дважды нажимает на курок. Звук пуль, пробивающих плоть, вызывает у меня тошноту. Шины издают омерзительный скрежет, когда мы торопливо заворачиваем. Ну вот, кажется и все. Малыш снова садится и тянет меня за рукав, а Малдер приставляет ружье к дверце и опять засыпает. Во сне он еще больше напоминает моего Малдера.
Гибсон, в отличие от последнего, не так внимателен к желанию других сходить в туалет, поэтому к тому моменту, как я решаюсь попросить его остановиться, Малыш и девчонка уже не находят себе места. Не сказав в ответ ни слова, Гибсон жмет на тормоз. Честное слово, чего бы только не дала за возможность затеять очередную дружескую перепалку с Малдером, как раньше. Даже согласилась бы на вполне себе горячий спор: мне уже здорово не по себе от того, что практически все вокруг меня слушают мысли друг друга и ничего не говорят.
Я тяну время как можно дольше и отвожу Малыша в женский туалет в уцелевшем туристическом центре. Он прекрасно функционирует: женщины больше им не пользуются, благо их почти не осталось, да и тяжеловато было бы сломать конструкцию, которая недалеко ушла от простой ямы в земле. На стойках до сих пор лежат брошюры, и я на ходу беру несколько, надеясь чем-нибудь занять мальчишку. Потом мы решаем немного пройтись, чтобы поразмять ноги, и я показываю Малышу, как лепить снежки и как в них играть. К моменту нашего возвращения девочка уже нетерпеливо ходит взад-вперед, а на бесстрастном лице Малдера наконец появляется хоть какое-то выражение — крайнего раздражения.
Малдер и Гибсон, судя по всему, спорят без слов, указывая попеременно то на девчонку, то на машину. Малыш немедля решает «перевести» для меня эту дискуссию:
— У нее скоро родится ребенок, раньше срока. Малдер хочет оставить ее здесь, а Гибсон — подождать и взять и ее, и ребенка с нами. Он говорит, что ты ей поможешь и что он ее здесь не бросит. А Малдер говорит, что она все равно умрет, и лучше ее сразу застрелить. Что не так уж мало шлюх осталось в мире, чтобы Гибсону некого было трахать, кроме как малолетку…
Малдер и Гибсон замирают, когда Малыш произносит эти слова вслух, и спор мгновенно прекращается. Малдер распаковывает несколько спальников и раскатывает их на полу на первом этаже туристического центра. А затем принимается собирать дрова: значит, мы остаемся.
Через несколько часов я замечаю, что девчонка не прекращая нарезает круги по покрытому оранжевой плиткой полу. Ей явно становится хуже. Гибсон ходит за ней, изнывая от волнения, а Малдер, привалившись спиной к стене и положив рядом ружье, смотрит прямо перед собой. Малыш сидит у него под боком, молча, словно пребывая в каком-то странном забытьи, как ребенок, переживающий свою первую бомбежку во время войны.
Следующий день не приносит никаких изменений, кроме того, что девочка теперь лежит на полу, поскольку ходить уже не может. У меня с собой есть сумка, в которой найдется скальпель и основные медицинские принадлежности, но там нет подходящих инструментов, чтобы сделать кесарево, которое ей и требуется. Если бы поблизости была больница, я бы отвезла ее туда, но мы сейчас находимся прямо посреди Скалистых гор. Малдер прав: она умрет. У меня с собой есть старый добрый демерол, но, боюсь, его не хватит, чтобы избавить ее от страданий. Может, удастся унять боль на несколько часов, но в конце концов…
Не успев додумать эту мысль до конца, я вижу, что Гибсон целует девушку в лоб, а Малдер поднимает ружье. Я открываю рот, чтобы выкрикнуть «нет», но она уже мертва — лежит в луже собственной крови. Ребенка еще можно вынуть, но Гибсон качает головой. Нам все равно не спасти в таких условиях недоношенного младенца.
Нет, этого не может быть. Я скоро проснусь.
Малдер сворачивает спальник, на котором сидел, и счищает с «хамви» снег. И снова все повторяется: я залезаю на пассажирское сиденье, оставив тело девочки падальщикам. К ночи мы оставляем горы позади, и приходится признать — этот кошмар мне не привиделся. Все происходит наяву.
На закате машина останавливается: Малдер выбирает для ночлега викторианский дом с хорошей стратегической позицией — на вершине холма. Перед ним разгуливают олени, поэтому пока Гибсон и Малдер натягивают на «хамви» брезент, наш ужин уже готовится. Не могу понять, почему Малдер так зол. Потому что мы задержались из-за девчонки? Потому что пришлось остановиться в неизвестном доме? Потому что все замерзли и устали? Или просто потому, что сейчас полнолуние? Какой бы ни была причина, исходящие от него волны раздражения почти физически ощутимы и пугают не на шутку. После еды Гибсон, все еще заплаканный, неохотно уводит мальчика с собой, оставляя меня на милость Малдера, который сейчас больше всего смахивает на мечущуюся по клетке пантеру.
— Я не чудовище, Скалли.
Ну, подумать только — он заговорил! Ангелы, должно быть, возрадовались на небесах!
— Я выживал — так же, как ты. Я же не спрашиваю, на что тебе пришлось пойти ради этого.
Я не стреляла в детей, Малдер.
— Я сделал то, что надо было сделать. Тебе доставило бы большее удовольствие наблюдать, как она мучается еще несколько часов кряду? Или убить ее собственными руками?
— Прекрати! — кричу я. — Не смей подслушивать мои мысли!
— Я не виню тебя за то, что ты меня боишься или даже ненавидишь, но никогда — слышишь? — никогда не смей сомневаться в моих чувствах к тебе. Ты единственная, кто имеет для меня значение.
А Гибсон? А твой сын? Он тоже не имеет значения?
— Я подумал, что ты захочешь его взять… Крайчек ненавидит этого ребенка, и Марита давно мечтает от него отделаться. Он хороший мальчик, Скалли, но ты не обязана его любить. Я был к этому готов.
— И что ты сделаешь, если я не захочу его взять? Тоже убьешь? — Лучше уж я буду говорить вслух то, что думаю.
— Нет, отвезу обратно к матери и убью Крайчека, — говорит он, как будто это самая естественная вещь в мире.
— Мне нужны ответы, Малдер. Где ты был, что ты делал? Почему ты не пришел за мной раньше? В кого ты превратился? Я только что видела, как мой лучший друг, не моргнув глазом, застрелил девочку-подростка! Это не тот человек, которого я помню.
— А я в самом деле не тот человек, Скалли. И уже очень давно.
В полном молчании он ведет меня к нашему лежбищу — постеленным на полу состегнутым спальникам. Я молча позволяю ему быстро раздеть себя и жду, пока он снимет рубашку и ботинки. Малдер опускается на колени и тянет меня за собой.
— Ты же помнишь, что это лучший способ согреться, — говорит он без всякого намека на юмор и коленом раздвигает мне ноги, а его руки одновременно сжимают мою обнаженную грудь, покрывшуюся от холода гусиной кожей.
Я слышу в этих словах эхо прежнего Малдера, который, свернувшись рядом со мной там, в лесу, зажимал больное плечо и слушал, как я фальшиво напеваю песню «Three Dog Night». Может, и впрямь от того мужчины не осталось ничего, кроме призрачного сходства с тем, кого я вижу сейчас? Длинные огрубевшие пальцы, которые когда-то давно были такими изящными, приподнимают мои колени, оставляя меня полностью беззащитной. Он не снисходит до просьб, просто дает понять, что сегодня это случится. Я чувствую, как настойчиво упирается мне между ног его затвердевший член. Малдер опрокидывает меня на спину и, подняв вверх мои руки, прижимает запястьями к полу. Я чувствую как кожа на исцарапанных локтях, где только-только образовались корочки, болезненно натягивается.
Ничего не могу с собой поделать: мне страшно, и на глазах появляются слезы. Все, что он делает, кажется настолько отстраненным и неличным: так мужчины трогают проституток, так я прикасаюсь к пациентам. «Ложитесь на кресло и раздвиньте ноги, мэм».
Не делай этого, Малдер. Пожалуйста. Я люблю тебя. И готова отдаться тебе добровольно, но только не так. Не обращайся со мной, как с собственностью. Прошу тебя.
Я не заплачу. Не заплачу.
Малдер останавливается и встает, а я, раздетая, остаюсь дрожать на пыльном полу. От холодной поверхности меня отделяет лишь тонкий спальник. Я могу накинуть на себя второй, но не решаюсь. И вдруг замечаю вспышку света: Малдер возвращается в комнату со светильником в руках, ставит его в угол и снова наваливается сверху. Тусклое пламя бросает отсветы на его лицо, выделяя полные нежности глаза и губы и затемняя впалые щеки. Мой Малдер по-прежнему красив, даже если сам думает иначе.
Мир, похоже, сошел с ума, и Малдер тоже. Этот мужчина вот-вот меня изнасилует. Я пытаюсь убедить себя, что Малдер никогда так не поступит, но в этот раз мне стоит большого труда в это поверить.
Он снова приподнимает мои руки, и я дрожу еще сильнее, а затем склоняется ко мне, словно собираясь поцеловать, но вместо этого просто касается губами чувствительной кожи на сгибе локтя и скользит ниже. Он покрывает поцелуями каждый дюйм моего тела, а прикосновения его губ легкие, словно перышко.
— У тебя такая шелковистая кожа, Скалли. Самое восхитительное, что только можно себе представить… Такая красивая, такая белоснежная. — Целуя мою шею и плечи, Малдер удерживает меня одной рукой, кажущейся совсем темной по сравнению с моей, а другой нежно поглаживает меня между ног. Я слышу, как он шепчет, зарывшись мне в волосы:
— Я люблю тебя, Скалли. Это правда. Тебя одну. Никогда не сомневайся в этом.
И этих слов, произнесенных на полу брошенного дома, в тусклом свете керосиновой лампы, хватает, чтобы все изменить. Я ощущаю тепло его тела, оно согревает меня, и дрожь прекращается. А затем слышу звук расстегиваемой молнии, и чувствую, как Малдер пытается прочитать мои мысли.
— Скажи «да», Скалли, — шепчет он, слегка касаясь губами мочки уха. — Скажи, что хочешь этого.
Согласие едва-едва успевает сорваться с моих уст, как он тут же входит в меня, а я негромко вскрикиваю от неожиданности, не успевая приспособиться к его резким движениям. Может, это странно, но почему-то сейчас мне кажется, что это мой Малдер занимается любовью со мной. Я глубоко вздыхаю и заставляю свои мышцы расслабиться, раз за разом, словно мантру, повторяя про себя его последние слова.
После Малдер неподвижно лежит рядом, пока мое дыхание постепенно возвращается в норму. На секунду его рука накрывает мое лицо. Я испуганно замираю, и лишь затем догадываюсь, что он проверяет, не плачу ли я. Нет, не плачу. Завтра мне будет больно, но он спросил меня, и я сама ответила «да». Конечно, соглашаясь, я не думала, что он будет так груб. Мне не надо уметь читать мысли, чтобы догадаться, что сейчас он без слов просит прощения.
Почему ты поступил так? Что случилось? Секунду назад ты целовал меня, как нежный возлюбленный, а в следующее мгновенье просто использовал мое тело в попытке забыть, что не далее как сегодня застрелил девочку, лишь бы мне не пришлось смотреть, как она страдает.
Да, я прекрасно понимаю, почему ты так поступил.
Малдер, если это помогло тебе забыть, хотя бы на секунду, значит, оно того стоило.
И тебе не надо извиняться.
Я оборачиваю вокруг себя его руки и спокойно засыпаю. Только в его объятиях я чувствую себя в безопасности.
А пробуждаюсь от своего застарелого кошмара: я убегаю через лес от пришельцев, чувствуя вибрацию чипа у себя в шее, и лихорадочно ищу Малдера. Мне нужно обнаружить его первой, раньше них. Я не могу допустить, чтобы его поймали. Малдер трясет меня, чтобы я проснулась, но сон и реальность смешиваются, и я только твержу ему, чтобы он поскорее уносил отсюда ноги. Беги, пока они не добрались до тебя, Малдер!