Можно признаться себе в желании мести. В желании уничтожить, растерзать, стереть с лица земли Патрика Мэдсена. Когда-то моего близкого друга. Лучшего друга Дерека, более близкого, чем ему был я. И я добьюсь правды.
А всё потому, что Пат был последним, кто в ту ночь видел Дерека живым. Я знаю это с точностью до часа.
========== Глава 2 Жертва ==========
Мы познакомились, когда он своровал яблоки. В очередной раз. Повадился, как соседский кот, забираться, перелезая через забор, к нам во двор и хозяйничать. Однажды задницей зацепился за гвоздь, оставил кусок потертой джинсовой ткани. Ему было семь лет. Мы с Дереком ненамного младше.
Детство для меня пахнет разгоряченными солнцем яблоками, их истекающей сладостной плотью: вот ты вгрызаешься в желтоватый бок, и сок течет по лицу, а его размазываешь ладонью. Мир был простым и нежным, как утро, как день, как вечер. Мир казался не больше, чем дом, двор, улица, кусок района, по которому шатаешься с пацанами-друзьями. Уже случился первый Исход, но он был далеко от нас, какие-то люди, какая-то чужая планета (расстояния мыслились в необозримых категориях, и потому невозможных). Существовали только «я», «ты», «он», «они». И кто-то мимо проходящий, взрослый, стареющий, слабый. Я был сильным или скорее привык таким быть — выхолощенная, приглаженная цепочка генома, ни одной вылезшей нитки. Собственная кожа, как удобная одежда, носилась с удовольствием и царственной гордостью: я имею право, и, значит, я могу.
В один из дней Пат не успел сбежать, и Дерек, размахнувшись, кинул камень ему в спину. Пат упал навзничь и лежал, оглушенный болью, хватая ртом воздух. Через много лет он скажет: «я чувствую, что умираю, чувствую, как моя смерть кладет меня на лопатки и целует в лоб». Он говорил не про этот конкретный судный день, но для меня почему-то день знакомства и слова Пата навсегда сцепились воедино. Странная штука — память, иногда она цепляет совершенно не связанные между собой вещи.
Дерек подошел тогда и наклонился над ним.
— Ты мог бы просто попросить.
Улыбку Дерека я не помню. Помню только выражение лица Пата. Смесь уходящего страха, облегчения и острой нервозности.
Где-то в тот же период, у нас был кот, который периодически ловил и приносил в дом мышей и птиц. Однажды он сцапал воробья, в моих воспоминаниях птица агонически верещит, и я до сих пор слышу ее крик. В потемках поздней ночи мы ловили кота, чтобы спасти несчастную пичугу, но, когда добрались до него, было уже поздно: кот сжал челюстями хрупкий позвоночник воробья. Птица сразу стала легче и уже наполовину принадлежала другому миру. Она стала словно бумажной, искусственной. Особенность материи — изменяться. Из живого легко сделать мертвое, но из мертвого, увы, до сих пор невозможно сделать живое. Исчезнувшая клетка не возродится.
Также и Пат: он был такой же, как мы, но и другим одновременно. Он боялся и стеснялся нас. Смотрел на нас с заискивающим выражением, ловя каждое слово Дерека. Я обычно держался где-то поблизости, ни там, ни здесь, рядом. Брат обрел в лице Пата поклонника и жреца, устроил религиозный культ на двоих, куда мне, в общем-то, ходу не было. Потому что Пат был другим, он не был мной. Дерек был котом, а Пат — пичугой. Но кто же, тогда я?..
Ревновал ли я к Пату? Не знаю. Возможно, да. Но не сразу, а лишь много позже я смог дать чувствам определение, смог их принять.
***
Участок встретил меня шумом и гамом. Наши парни мотались туда-сюда, коммутаторы разрывало от звонков. Ночью опять что-то случилось.
— Марек, ты где прохлаждался?! — рявкнул Джон Райдер-Смит, мой начальник. Он — крупный мужик с грубо вытесанным саксонским лицом и копной каштановых волос. Как обычно, он одет в клетчатую рубашку (у него их масса, различных расцветок, форменные не носит) и штаны из эло-кожи, на ногах огромные форменные боты на шнуровке. В первое мгновение Джон производит впечатление гневного, придирчивого и, в общем-то, недалекого чувака, самодура, дорвавшегося до власти. Но это далеко не так. Джон справедлив и может помочь в случае чего, вытянет тебя из любой передряги.
Я посмотрел на Джона исподлобья и уныло, но честно ответил:
— Провалялся на свалке. Затем мылся.
Джон, похоже, не ожидал такого ответа и воззрился на меня как
разъяренный бык:
— Ты, чо, ополоумел?
А да, забыл сказать, еще Джон разговаривает как парень из трущоб. Он нормал, но генетически почти идеален, у него хорошее образование, он имеет заслуженную должность, но разговаривает он как бродяга из низов. И его это ни капельки не смущает.
Мне казалось, Джон вот-вот задышит тяжело и ринется на меня, дыбы продырявить мной стену. Но он только пожевал губы и махнул рукой:
— Мне плевать, чем ты там занимаешься в свободное время, но на работу надо вовремя приходить, — и без лишних промедлений припечатал: — У нас убийство на пересечении Гагарина и Армстронга.
В последние лет пятьдесят ринулись переименовывать улицы в честь деятелей космоса. Космос — это наше всё.
Убийство, значит. Я опять всё проспал. Или прогулял.
Джон показал на коммутатор:
— Техники уже выехали. У тебя пять минут на сборы.
Вот здесь и начинается моя история. Моя, Пата и штуки под названием «кроний». Привет, меня зовут Марек Виленски, мне 22 года, и я полицейский. Я потерял брата. В его смерти замешан наш общий друг Патрик Мэдсен. А дело происходит на планете Земля.
***
Куртку я оставил на подступах к помойке, но парни ее подобрали и даже вычистили. Вычистил ее Томми, ему недавно исполнилось семнадцать, среди нас он самый мелкий и потому чувствует себя неуютно и всем старается угодить. Надо не забыть угостить парня хорошим пивом.
Я схватил куртку, проверил кобуру и побежал за остальными в гараж за мотоциклом. У нас нет автомобилей, топливо для них слишком дорогое, да и ремонт влетит в копеечку в случае чего. И мы вынуждены рассекать улицы на мотиках. Питаются они отходами от эло-материалов или изредка чем получше и подороже. От эло-материалов слишком много вони, но выбирать не приходится. Никто уже не думает об экологии, существует только забота о сегодняшнем дне.
Бывает, я задаюсь вопросом: зачем в нашем мире полицейские? Ну развалилось бы все медленно, перебили бы друг друга в озлоблении и отчаянии. Но наше правительство — всё же пока еще правительство, пусть и наблюдает свысока своих парсеков за нами. Нам приходится считаться с ними. У меня есть работа, неплохая сумма кредитов на счету в банке, и я делаю то, что мне нравится: навожу порядок. Как могу.
Когда мы выбрались из гаража, все разом, как по команде, натянули на головы шапочки, полностью закрывающие лица, и включили в куртках климат-контроль. Солнце жарило во всю, темечко напечет и привет, свалишься с ударом или обожжешь себе рожу. Сверху нацепили очки с сенсорами. Руки тоже обязательно в перчатки надо всунуть. И вот такие мы, наглухо завернутые, вскочили на мотики и понеслись веселой гурьбой из шести человек.
До перекрестка Гагарина и Армстронга всего пять километров ехать, рукой подать. Это наш участок, территория красных.
Бёрн-сити делится на четыре территории: красную, синюю, желтую и зеленую зоны. Синей зоной заправляет Пат, красной, нашей, — Летиция. Чернокожая дредастая коротышка с писклявым голосом, она держит известный клуб подпольных боев «Колодец» и несколько казино. Заправил называют «папочками», их партнеров — «мамочками». Но Летиция не «мамочка», а самый что ни на есть «папочка». В «мамочках» у нее ходит русский бугай Николай, а у Николая есть ручная обезьянка. А еще Летиция — хорошая подружка Айви, и, скорее всего, уже всё знает про убийство. Айви тоже, вероятно, доложили. Это мы медлительные. Реальная власть уж точно не у нас.
Перекресток только и наименовался так, на самом деле здесь было несколько полуразрушенных домов с окнами-бельмами, кучами строительного мусора и начинающимся шириться пустырем. Ничего примечательного. Идеальное место, чтоб тихо умереть или спрятать труп. Ночные патрули сюда ходили редко и с большой неохотой, я и сам здесь не особо рад бывать, особенно ночью. Удивительно, что всё же труп заметили.
Когда мы добрались до места назначения, территорию уже оцепили. Техники во всю шатались в своих белых балахонах по периметру. Шутка ли — может быть и биологическая зараза, тогда у нас будут неприятности. Опять чистка, опять карантин. Ой нет, пожалуйста, не это.
Но это был всего лишь труп. Если труп может быть «всего лишь».
Джон схватил меня и Мэривэн за руки и потащил к месту преступления. Мэривэн — еще понятно зачем, она умная девушка, Джон ее уважает, а я мог бы и рядышком незаметно побродить, никого не трогая. Но раз Джон так решил, значит пусть так и будет.
Джон отпустил мой локоть и спросил, завтракал ли я, и если завтракал, то насколько плотно. Я ответил, что я и без завтрака этим утром сыт по горло. Джон откомментировал: молодец.
Видимо, он уже был в курсе, что здесь обнаружили ночные патрульные. Потому и вопрос задал не из праздного любопытства. Когда я взглянул на труп, то убедился в этом сам.
Он сидел, привалившись к стене, и скрестив руки перед собой. Если встать спиной к солнцу и не очень близко, да и не вглядываться особо, то покажется, что мальчик просто устал и присел отдохнуть. На мальчике была только тонкая, драная рубашка, и такие же брюки. Но мне пришлось вглядеться и вот, что я увидел: солнце уже обожгло кожу до язв. Тело начало распухать. Запаха я, из-за маски, не ощущал. Крысы тоже кое-где поработали, судя по грязному месиву, которое было вместо пальцев ног. Но самым жутким было его лицо. Провалы глаз с запекшейся кровью, два шрама: вертикальный, от носогубной складки до конца подбородка и горизонтальный, по линии губ до скул, что придавало лицу какую-то уродливую, с сардоническим оттенком, улыбку. В рот парню, похоже, что-то ссыпали, потому что на губах, на шее и на груди осталась крошка.
Меня еще не тошнило, но мысленно я был уже готов ко всему. Даже прослыть «блевунком», чуваком из синей зоны, который наблевал в маску и умудрился в ней задохнуться.
Джон повернулся ко мне и спросил:
— Что скажешь, Виленски?
За глухой, во все лицо, шапкой и очками я не мог считать выражение его лица. Равно как и он мое, но я понял, что он хочет меня экзаменовать.
Я вроде как проштрафился. Я подумал и ответил:
— Мальчик, лет двенадцати, по виду — нормал. Умер он не этой ночью, а вчера или позавчера днем. Умер не сам. Его раздели и притащили сюда, убили, скорее всего, здесь. Поверхностных ран на теле, кроме как на лице, не вижу, но что-то ссыпали в рот и в глазницы. Одежда на нем чистая, не в крови.
Маска на Джоне чуть шевельнулась. Он поднял руку и хлопнул меня по плечу так, что я чуть не присел под его ударом. Джон был прилично выше меня и сильно крупнее.
Мэривэн стала намазывать гель на руки, с помощью которого мы не оставляем отпечатков, и ничто важное к рукам не прилипнет. На ее поясе переливались всеми цветами радуги эло-пакетики для сбора улик.
Где-то за спиной охнул Томми и повалился кулем на землю, Стив и Раджнеш быстро схватили его подмышки и оттащили подальше. Не один Томми хотел так сделать, я клянусь.
День только начинался.
Потом была вся эта кутерьма с трупом. Мэривэн осматривала место преступления. Мы шатались туда-сюда, стараясь не мешать техникам и Мэривэн. Толку от нас, да и дел, было немного: просмотреть улицу здесь, просмотреть улицу там. Не проворонить отпечатки ботинок или шин (если они будут). Не проворонить что-нибудь необычное (если оно будет). Но всё оказалось слишком чистым, почти стерильным. Убийца знал, как замести следы своего присутствия и деяния.
Убивать нормалов, да еще детей и, похоже, с особой жестокостью — интересный выбор. Мотив — это месть? Пока мы не знали, кем был этот мальчишка, и могли задаваться только вопросами, не имеющих ответов.
К концу дня Джон свалил на нас гору отчетов. Патрульные, Стив и Раджнеш, писали свои. Я же писал об увиденном сегодня. Мэривэн занялась экспертизой. Даже в разрушающемся мире бюрократия всё еще торжествовала.
А Джон, мрачно-задумчивый, сидел, закинув ноги на стол, и трескал сухие белковые кусочки.
========== Глава 3 Крест Айви ==========
Многодневная бессонница всё-таки схватила меня и впилась пальцами в ребра, перебирая их, как струны арфы. Дыхание стало тяжелее, а мир обрел сизоватую дымку с отчетливым рисунком тошноты.
Я лениво думал, что где-то в закромах домашней аптечки должны быть какие-нибудь таблетки (вот только от чего? от бессонницы? от тошноты?), но только думал. Мысли были бесцельные и тяжелые, как гири. Я наблюдал за ними с отстраненным спокойствием.
Когда у меня начинается бессонница, меня всегда тошнит. Затем приходит боль: сначала, еще неуверенно, ткнется в бровь, затем медленно будет развертываться онемением в висок, в скулу, в часть верхней челюсти, чтобы наконец поселиться в неопознанном месте у затылка. Я синтет, но мигренями страдаю. Что-то не то с моей головой: мой мозг иногда коротит от лишнего электричества. Я чувствую себя машиной, которая перенапряглась. Говорят, на Сириусе B во всю используют генотерапию для лечения мигрени и эпилепсии. Эпилепсию можно получить просто неудачно ударившись головой. Мигрень — пережив какой-то сильный стресс. Обе болезни в древние времена указывали на богоизбранность человека, на особую связь его души с высшим разумом.
Мы покорили генетику, но не нашли ответы на вопросы о душе. Мы покорили космос, но не нашли там Бога. Его там просто нет. И, скорее всего, не было никогда. В сухом печальном остатке: человечество, которое изменяет само себя, в попытке объять необъятное. Бег без цели. Поклонение догмату разума достигло сейчас небывалых высот.
И нет никакой надежды. Ни на что.
На закате я выполз из участка, и, спотыкаясь, побрел к Айви. Этот день стоял у меня в печенках. Айви же могла дать свежий глоток того, что она называет «верой».
Да, вы, наверное, догадались, почему я неправильный синтет? Моя искусственная душа в искусственном же теле мечется с вопросом присутствия божественного.
Тоскливо. Тошнит. Точка мельтешит перед правым глазом. Дойду до креста Айви и свалюсь кулем.
Крест и церквушка Айви стоят на каменистом пригорке среди скелетиков кустов и деревьев. И песок, везде песок, на зубах, в горле, в веках и в волосах. Я прихожу сюда и начинаю кашлять, но никогда не натягиваю маску. А Айви еще и дымит одну за другой редкие, дорогущие папиросы из табака и дым-травы с Центавры. Пальцы Айви в желтоватых пятнах от папирос, иногда она слизывает крошки табака и щурится с утомленной кривой улыбкой.
Настоящее имя Айви — Алиса Линдстрём, но она не любит, когда ее так называют. Лицо — скандинавской выделки порода в обрамлении длинных льняных волос. Она выше меня на голову и сильнее. Дерек как-то победил ее в бою. А Пат так всегда и убирался прочь, стыдливо поджав хвост.
Думаю, она никогда не смогла бы быть женщиной в привычном и навязшем в зубах идеале старых времен: с нежностью, мягкостью, обходительностью и умением молчать. Молчать Айви умеет. Но и в зубы тоже может дать. И иногда не знаешь, что обойдется тебе меньшей кровью.
Обычно я прихожу сюда, и мы ведем странные разговоры о былых временах, умерших и изменившихся людях. Бывает, человек меняется так, что становится для тебя всё равно, что мертвым.
Это был странный и умирающий денек, а я был всё еще жив. Айви заметила меня издалека и махнула рукой. Последние шаги дались мне нелегко, и в конце я просто растянулся на спине у подножия креста.
— Тяжелый день? — Айви тронула меня за отросшую челку и слегка потянула.
— Странный. Тупой. Неуклюжий. Нелепый. Какое слово тебе больше нравится?
Айви хихикнула, продолжая копаться в моих волосах:
— Мне кажется, ты говоришь о себе.
— Я всегда говорю о себе. Я только и могу, что говорить о себе. Вечно ною, вечно копошусь. Вечно страдаю фигней.
Айви откинулась назад, опершись спиной о могильный камень. Запах от ее одежды был густым и насыщенным: табак, дым-трава, гвоздика, ладан из церкви, и собственный аромат тела, похожий на аромат крепкого черного чая, и всё это звучное многообразие припорошили прожаренной солнцем пылью.