========== Часть 1 ==========
Яков Петрович бес был умный и хитрый. Делу Ада служил, конечно, всем сердцем, беззаветно, можно сказать, но сам-то прекрасно понимал, что Апокалипсис, Конец Света, Четыре всадника и прочие обещанные в Главной Книге плюшки хороши только в перспективе. Как недостижимый идеал, а не вот прямо сейчас, посреди века девятнадцатого - да не посреди еще, а в самом начале.
Столько еще интересного впереди, в конце концов. В будущее Яков заглядывать умел, но не любил - на ближайший срок это было бесполезной тратой сил, поскольку близкое будущее вещь - изменчивая и зависящая от неисчислимого количества факторов, а отдаленное будущее больно уж расплывчато, непонятно, а приглядываться, вдумываться, понимать - сил не хватает. Но те стильные штуковины, которые заменили неуклюжие, громоздкие кареты и повозки, Якову определенно приглянулись. Ради такого великолепия, победы металла над живой лошадью, стоило еще пожить в неопределенности, где ни Ад, ни Рай не одержали победы в войне за человеческие души.
Война-то вялотекущая, так ленивые толстые коты во дворе, на солнышке лапами друг на друга машут-вроде и не хочется, и поинтереснее дела есть, да вот только ноблесс, как говорится, оближ.
Положение обязывает.
Якова Петровича Гуро положение обязывало к другому - поскольку характер с веками стал уж больно самоволен, а нрав насмешливо-циничен, невыносим, как оказалось, даже для адского дворянства, жить, работать, да и просто существовать он предпочитал среди людей.
Вниз возвращаться не хотелось, уж на что церемониал века девятнадцатого был нуден, но Ад-то и вовсе застрял в тринадцатом, не позже. Яков всегда был чертом прогрессивным, а таким место наверху. Работается хорошо, дышится легко, а затылок не сверлит чей-нибудь недовольный взгляд, да и советов никто дурацких не дает.
А в Петербурге и вовсе вольготно - крестов много, а веры мало, так что и толку-то никакого. Не то чтобы Яков опасался серебряных символов и омывшей их воды - так, мелочь, неприятность, правда запах от святой воды с камзолов не выстирывается, но это можно потерпеть. В Москве другое дело, Москва тихая, монастырями окруженная, опасная. Хорошо, что столица нынче не там.
В Петербурге, на высокой должности, с хорошими связями, возможности у Якова были самые что ни на есть обширные. За своими приглядеть - чтоб не куролесили почем зря, людей не пугали, а то люди от испуга вечно в бесовщину, да в каменный век скатываются.
За противной стороной тоже присмотреть - они как перестараются со своими высокими материями, так тоже жди беды - то пророк какой сумасшедший объявится, то новая инквизиция нагрянет - про последнюю, кстати, до сих пор не ясно, чьих рук дело. Хотя, поговаривают, есть один пронырливый парень - Кроули, что ли, пригревшийся в Европе… Но это все на уровне слухов, да и лезть в дела Старого света Яков не любил. Здесь, в России, ему нравилось - он сюда, в конце концов, еще с Рюриком прибыл. Привык, наверное, полюбил чистый, свежий воздух огромной страны. Даже зиму - жесткую, опасную, полюбил.
Ну и главная работа любого уважающего себя беса - это, конечно, за людьми присматривать. Приглядывать, взращивать в них необходимые качества - а государева служба для этого как нельзя лучше подходила. Гуро вообще монархию любил и был ярым адептом этого политического уклада. Наверное, ни при какой больше структуре власти невозможно вырастить таких жадных, изворотливых, на чертей похожих людей.
Впрочем, то будущее, которым Яков иногда любовался словно сквозь тонкую ткань запахнутых штор, то, с блестящими безлошадными повозками намекало, что есть еще один вариант, даже более продуктивный, но пока что Яков предпочитал монархию. Ему нравилось, как любовь к Родине мешается с ярой беспринципностью, например. Да и сотни других сочетаний Света и Тьмы ничуть не были хуже, а Яков - что греха таить, любил баланс. Именно его поддержание давало надежду на то, что Великая война не разразится, например, послезавтра.
Если разразится - прощай планы на Оперу, а её Яков Петрович уж больно ценил. Не за действо на сцене, конечно - чего он там не видел-то? - а за все эти сливки общества, собирающиеся в одном здании и бурлящие не хуже самой зловонной жижи в отдаленном краю адских просторов.
Но до Оперы еще почти два дня, а ему, как блестящему следователю, надежде и опоре, можно сказать, столичного сыска, пора на новое дело, на новое место преступления - наверняка снова скучное и обыденное. По молодости-то оно интересно, конечно, в чужих головах копаться, углядывать связи, причины поступков, искать, отчего человек - хороший или плохой - совершает то или иное непотребство, но чем дальше в лес, тем понятнее становится, что большей частью все это от глупости. Неуемной человеческой глупости, то и дело принимающей то обличье большой жадности, то великой любви. “Бес попутал” - воют бабы в кухнях и виновные на допросах, а порядочный бес за такую дурость и не взялся бы. Так и хочется иногда подойти, перекинуться, когтями черными за подбородок ухватить, взглядом огненным полыхнуть, да прошипеть на ухо:
- Сами это вы, все сами, голубчики. Незачем во всем бесов-то обвинять. Вы, дураки, сами себе худшие враги на свете.
Но Яков Петрович всегда сдерживается, чай не малолетний бесенок пятисот лет от роду. Навеселился уже, теперь одна скука вокруг.
За всю свою следовательскую карьеру в этом облике Гуро едва ли с дюжину действительно интересных, заковыристых дел себе урвал. Впрочем, другие и с одним всю жизнь возятся, да никак одолеть не могут, а Яков поразвлекался вдосталь. Стоило оно того, определенно стоило, ни с чем не сравнится тот момент, когда хитроумие людское даже беса удивляет.
Когда с этим воплощением придется покончить, с новым Яков затягивать точно не будет. Разве что, в Москву переберется. Нужно себя тренировать, усложнять задания.
А пока - задушенная девица, среднего ума следователь и припадочный писарь.
Припадочных Яков не любил - этих всё Светлые оберегали, толпились вокруг - иногда даже видимые людскому глазу, в мороке, конечно, в человечьем виде. Но толпились, словно возле священного столба - непонятно, зачем он нужен, но нужен. И точка.
Работать невозможно рядом с такой толпой - что бесу, что следователю, да и настроение портят своим надменным видом и золочеными глазами. Ни шикнуть, ни прикрикнуть - уставов не нарушают, не в свое дело не лезут. Не любил, в общем, Яков припадочных.
Но этот странный донельзя оказался. Один совсем, да не просто без толпы крылатых сопляков вокруг, а вообще один. Будто в Верхней Канцелярии ему даже самого завалящего Хранителя выдать забыли. Якову от такой халатности даже обидно - он тут старается веками, душу в работу вкладывает - и это очень распространенное заблуждение, что у бесов её нет, а там, наверху, вот так просто забывают про мальчишку, хотя сами испокон веков орут, что каждому человеку - по Хранителю, чтобы чертям неповадно было соваться.
Даже у следователя, который над телом девицы что-то бормочет, и то хоть тихонький, дома оставшийся, да есть Хранитель - чувствуется. Не объяснить как, сродни запаху что-то.
А тут на тебе. Сидит один одинешенек, судебный писарь Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии со смешной фамилией Гоголь. Бардак да и только, хоть бери как щенка за шкирку, да в ближайший храм волоки с вопросом “Да вы тут совсем, что ли, все обленились?”
Никого никуда волочь Яков, конечно, не собирается, но в душу-то мальчонка западает.
Баланс, господа, баланс и порядок - вот что важно.
Впрочем да и ладно бы - про мальчонку Гуро забывает почти сразу, отметает как ненужный фактор, рассматривая распростертое тело задушенной девицы под недовольное бормотание следователя, дескать - ишь ты, связи у девицы, самого начальника пригласили, а дело-то - тьфу! - плевое. Яков давно заметил, что самому ему на жизнь сетовать не обязательно - это за него другие сделают. Ну им и полезно, в сугубо узкоспециальном для Гуро смысле.
- Ограбление это, - выносит вердикт следователь, закончив бубнить.
А вслед за этими словами писарь молодой грохается в обморок прямо на холодный пол, судорожно вцепившись в перо, скребущее по бумаге.
Яков бы в другой раз и внимания не обратил, не обернулся бы даже - Светлые пускай с дурной душой возятся, в чувство приводят или что у них там принято - но что-то тянет, щекочет дерзкой лаской между витых рогов - обернись-обернись-обернись - да и самому немного интересно, как писарь без Хранителя-то справляется?
Хорошо справляется. Так хорошо, что Яков чуть на пол не садится от неожиданности - прямо на пышную голубую юбку покойницы.
В припадке писаря, конечно, колотит знатно, зрелище на любителя, но стоит глубже глянуть, туда, где обычно заплутавшую сбившуюся с привычного пути душу полдюжины золотоглазых возвращают на путь верный, и ясно становится - помощь здесь если кому и нужна, так уж точно не писарю. Тело, может и корчится в судорогах, но так это с непривычки, от неумения - кто бы его молодого такого, да пугливого научил? А в глазах темнота до боли, до сладостной дрожи знакомая разливается, в венах вскипает тьма - манящая своей глубиной и силой. Гуро аж зубами щелкает, не сдержавшись, но тихонько, незаметно. Сколько веков по свету мотался, а такого Видящего - Темного, сильного, да еще и настолько юного не встречал.
Вот это определенно удача сегодня улыбнулась Якову.
Пером на бумаге мальчонка со смешной фамилией вышкреб всего три дурацких слова - следователь, торопящийся домой к жене и сытному ужину тихонько ругается сквозь зубы, сердито поглядывая на писаря, а Яков думает - не столько над делом, которое и так уже почти яснее ясного, сколько над дальнейшими перспективами в лице испуганно таращащегося в свой письменный набор - как его бишь? - Николая. Неумелый совсем, браться учить - долгая дорога, а вот так без дела бросать и вовсе нехорошо. Учениками Яков никогда не обзаводился, но на то и время проходит, чтобы новое приносить, может пора?
Следовательского таланта в Николае, конечно, ни на грош, но пером по бумаге исправно водит, даже когда в судорогах колотится, и то успевает что-то дельное, полезное записать. Бери да читай.
Ай, была ни была - такая удача в руки свалилась, надо брать.
Ну а кучер, барыню свою придушивший, сознался в содеянном быстро и с таким воем, что уши закладывает - Яков сцен таких насмотрелся до тошноты, потому задерживаться больше в опустевшем холодном доме не стал. Глянул еще раз на Гоголя, головой задумчиво качнул, заметив в его глазах хмурый интерес, непонятный, наверное, самому писарю, и отправился к себе в Канцелярию, на Фонтанку. Как чуял, что там уже новое дело ждет в виде трех исписанных с обеих сторон листков в казенной папке - негусто, но интересно.
Якову как раз по специальности - загадочные убийства, Черный всадник, прочие мистические выдумки, которые могут оказаться чистейшей правдой, и в этом случае будет очень кстати оказаться рядом и пообломать кому-то распоясавшемуся рога.
А если дело и правда потустороннее, то и на новую свою добычу в деле посмотреть можно будет. Утрешнее выступление, конечно, можно назвать эффектным, но хотелось бы иметь побольше фактов на руках.
Полтавская, значит, губерния. Яков оборачивается, глянуть на висящую за спиной карту Империи, прикидывает расстояние и чуть морщится, представляя долгую дорогу в казеной карете. Как же жаль, что в техническом прогрессе Яков ни бельмеса не смыслил, иначе все силы бы бросил на то, чтобы человечество уже избавилось от этих отвратительных повозок и вздорных лошадей. Впрочем, мечтать о несбыточном - глупая трата времени, а времени у Гуро обычно меньше, чем работы. Приходится выкладываться по полной.
Только глубоким вечером находится время на то, чтобы за бокалом красного крепкого портвейна подумать о своей сегодняшней находке. Потянуться разумом осторожно, глянуть, например, в недалекое его прошлое - хоть поверхностно, хоть слегка.
День у писаря прошел в смертной скуке деловой рутины, с которой тот справлялся не сказать, что хорошо. В обмороки больше не валился, в разговоры не встревал, думал о чем-то своем, Якову сейчас недоступном. Вечером стало интереснее - это какой же безголовый ребенок сначала сочиняет книжки, потом издает их за свои деньги, а потом таскается по всему городу, выкупая тираж?..
Яков качает головой и неодобрительно цокает, глянув на вскинувшееся в камине пламя, пожирающее сухую бумагу, испещренную чужими мыслями - выстраданными наверняка, болезненными. У Николая, кажется, все так - от сердца, опасливо бьющегося словно через раз.
А сейчас спит, мертвецки пьяный, дурные сны видит - Яков не лезет глубоко, чтобы не беспокоить своим присутствием, в чужом сне трудно уследить за своим обличьем - но и по верхам заметно, что сон темный, пугающий… и ведущий замысловатыми дорожками и пустынными перекрестками как раз-таки в Диканьку, куда Якову завтра предстоит отправиться.
Ну и Николаю Васильевичу тоже, что сну-то вещему зря пропадать?
Гуро щурится довольно, словно кот, налакавшийся сливок, выпутываясь из зыбкого сознания подопечного, и, плеснув в бокал еще вина, идет в библиотеку. О том, что рукописи, конечно же, не горят, один умный человек еще нескоро поведает миру, но это никак не мешает Якову отыскать на полках заинтересовавшую его книжку.
- “Произведение молодого автора, нуждающегося в деньгах”, ну надо же, - бормочет Яков строки из предисловия, неторопливо вчитываясь в стихотворные картины. - Голубчик мой, за такое денег не платят, уж поверьте моему опыту. Но не всё еще потеряно, не всё. Опыт, как известно, сын ошибок трудных… - Яков отрывается от чтения, задумывается на секунду и укоризненно качает головой. - Нет, об этом ваш кумир, Николай Васильевич, только через пару лет напишет. Подождем.
***
Ворчливый, но добродушный Яким Якову с первого взгляда понравился. Хорошие люди, они ж даже бесу приятны, вопреки всеобщим заблуждениям. Было бы желание всю жизнь среди подлецов и сволочей проводить, Гуро внизу бы остался, в Аду. А вот такие люди - простые, правильные, хорошие, это ж сплошное удовольствие. Если уж грешат - так напропалую, во все тяжкие, да не за глупость какую-нибудь вроде пригоршни золотых. И Видящего такому доверить можно - присмотрит, они ж, пока неопытные - хуже детей малых, особенно в бытовых да жизненных вопросах.
Не то чтобы Яков много их молодых и неопытных видел - люди таких умельцев не любили, травили по всякому, особенно если Видящий с Темным миром связан, а не с Верхним, Светлым. Но знал наверняка - пригляд за Гоголем нужен. И очень удачно, что кому приглядеть уже было.
- Спит барин, - басит Яким, внимательно оглядывая Гуро из-под густых бровей. Яков ждет, дает человеку приглядеться, привыкнуть. Морока не нагоняет - таких людей, прагматиков до мозга костей, только беспокоить начинает, если им кто-то вдруг беспричинно нравится. Начинают искать подвох, а иногда и находят. Но как минимум какое-то уважение Яков без сомнений в слуге вызывает - а может и надежду, что холеный высокопоставленный господин вытащит бестолкового барина из болота, в котором тот, кажется, увяз.
- Притомился вчерась, - продолжает Яким, чуть кивнув в сторону двери и отходя в сторону, мол - коли хотите, господин хороший, можете попробовать будить.
Яков отлично знает, что вчера так “притомило” молодого писаря, поэтому крепкому запаху перегара не удивляется, хотя и морщится, про себя усмехнувшись. Рассматривает мальца с минуту - ничего примечательного, особенно сейчас, в преддверии тяжелого похмелья, о котором тело уже знает, а разум еще не догадывается. Даже жалко его в таком состоянии куда-то тащить, но Яков Петрович существо условно подневольное, да и тянуть с такими делами обычно не следует: чем больше у распустившейся нечисти времени, тем труднее потом разгребать завалы, им навороченные. Лишняя работа, особенно неприятная, она никому не в радость.
Гоголь, как слышит про поездку в Полтавскую губернию - а Гуро даже и не думал вслух ему предлагать с ним отправиться, еще чего - сразу в лице чуть меняется, а в голубых, прозрачных, словно родниковая вода, глазах мелькает подобие связной трезвой мысли, что в состоянии юного писаря, ничего себе достижение.