Давид хмыкнул. Протянул мне пачку и зажигалку.
– Повезло тебе. Что они от тебя хотели?
– Того же.
– Оставь себе. – Когда я хотел вернуть пачку. Взгляд у парня был всё еще нездоровый, но острый – Давид мне не поверил.
– Она найдет меня. – Уверенно произнес Давид, глядя в землю. – И убьет. …А я мог выжить. Она обещала сделать своим птенцом. Если бы я не расклеился. Идиот, расклеился.
Парень выронил сигарету и сжал кулаки.
Я наступил на оранжевый огонек:
– Ничто бы в тебе не выжило. Смерть – это смерть. Даже если тело потом ходит.
– …типа, я труп…того?
– Нечто вроде.
Давид рассмеялся. Оборвал смех, медленным контролируемым вдохом и таким же выдохом.
Дверь гаража отворилась, выпуская кудрявую девушку. Её усеянное блестками платье разорвалось и испачкалось. Чужую куртку она держала в руках. Остановилась, ежась и привыкая к холоду . Бросила на нас равнодушный сонный взгляд, и прищурилась, рассматривая ночь.
– Как давно ты о них знаешь? – Спросил я у Давида. Отодвинулся от холодной стенки гаража.
– Упырях? Приходится. Когда работаешь на улице.
– Кем?
– Никем.
– Дурь продает. – Сказала девушка. Голос у нее оказался приятным: бархатным и низким, сочным. А вот лицо – блёклым и неинтересным. – А где …тот… со взглядом таким?
Давид кивнул вперед, указывая на Историка, сжавшегося на границе круга.
Девушка прищурилась.
– Ну вы и мудаки… – Прежде чем бегом двинуться к парню. На носках, стараясь не ставить босую стопу на усыпанную острыми камнями дорогу.
Мудаки?
Я представил, как это выглядит, если смотреть её глазами. Жестокость, отпустить Историка – зная, что он не уйдет. Оставить сражаться со страхом, на границе света. И стыдом, быть может. Потому что вернуться – признать свою слабость.
Я не обязан ни с кем из них возиться. И всё же – жестокость. Рациональность всегда жестока.
Я хотел, чтобы он был моим учеником. Доверял мне. Настолько доверял, что позволил бы черпать из своей души. А сам отпустил его во тьму.
– Ты знаешь их? – Спросил я у Давида, кивнув на девушку, оборачивающую Историка курткой.
– Я знаю всё обо всех. Кроме тебя. Кто ты?
Давид спрятал руку под куртку. На этот раз – точно не за сигаретами.
– Ученый.
– И что ты изучаешь?
Нечто белое мелькнуло впереди, между гаражами и за спинами Историка и девушки. Светлая полупрозрачная тень, легкая как эфир.
– Смерть.
Ман был частью города, вплетен в его сеть, и потому почти незаметен. Я увидел его раньше, чем ощутил.
Белое и светящееся в абсолютной тьме между гаражами, сомкнутыми лабиринтом углов и стен. Я побежал вперед – к свету. Хотел крикнуть, чтобы дети уходили, но не знал их имен. И дыхание сорвалось раньше, чем я преодолел половину пути.
Белое сияние охватило Историка и девушку. Перешло на них, выпуская кровотечение внутреннего света – озаряя место. Из-за угла бесшумно выступила лошадь – ярче лампы накала, белоснежная. Всадник её сиял так же, пытаться разглядеть его – все равно, что выжигать сетчатку.
Они двигались как в воде. Лошадь медленно поднимала ногу. Медленно опускала. Всадник вскидывал копье, разворачивая на меня треугольное острие, пока я бежал.
Все равно не успею.
Я остановился резко и сел, прижимая ладони к земле. Город впился в руки острой галькой и случайным стеклом. Я пропустил через себя ощущение места – и выбросил наружу, временно расширившись на несколько метров. Присвоив даже воздух, попавший в защитный круг. Сфера послушно нарастала, живая и гибкая, прочная как околоплодный пузырь.
От жути, исходящей от мана, трещали волосы. Он приближался, пылая осознанием высокой цели. Для меня он такая же верная смерть, как деревянное копье или железная пуля. Во рту стало сухо и горько. Земля пульсировала под ладонью, пытаясь вывернуться, сбросить меня.
Историк и девушка светились, отдавая жизненную силу ману. Её у них было много, и страж города делался еще ярче. Давид остался у двери гаража.
Круг охватил только меня. Всех не спасешь. Это правильное решение: защищать себя в первую очередь.
Но если бы не я, они были бы в безопасности. С самого начала. И сейчас, если бы я ушел, а не устраивал себе отдых. Ман призван заклинанием. Заклинанием того, с кем мой бой не закончен.
Сильный старик.
Преодолевая тошноту – ощущение, что я принимаю неверное решение – и перешагивая сопротивление места, я толкнул границу круга вперед. Раздвигая защищенное пространство – растягивая. Больше и больше. Пытаясь удержать плотность периметра – но теряя его. Он слишком велик. Я раздувал круг – раздувал себя. Соприкасался с углами гаражей – ленивых старых улиток, медленно ползущих сквозь время к неизбежному уничтожению, пропитывал собой сухой ночной воздух, полный электричества и влаги. Становился пространством – присваивая себе пространство города, в который меня не приглашали.
Круг раздулся, захватив двух человек – сияние их кровотечений погасло, ман больше не мог его жрать – они мои. Девушка ощущалась обычно: перепуганный беззащитный ребенок. Историк был как орех, под каменной оболочкой которого притаилась странно сдвоенная сила, а Давид, оставшийся за моей спиной, еще страннее – как нечто старое, неуместное, гибко-ускользающее… переходное?
Круг истончался и пульсировал, норовя схлопнуться. В попытке его удержать у меня ныли зубы, и болел мозг.
Давид, вместо того чтобы скрыться в безопасности гаража, подбежал ко мне. Схватил за плечи, пытаясь оторвать мои руки от земли, разомкнув шаткий контакт.
Я зарычал – и он отшатнулся, едва не выскочив за тонкую границу.
– Стой! – Выдохнул я. – Стой… возьми… этих. В укрытие. Быстро.
Всадник остановился у дрожащего края сферы. Лошадь поднимала и опускала ноги, перешагивая на месте. Пытаясь войти в преграду, как в воду и проталкивая её сияющей грудью.
В свете мана сверкнул нож – Давид достал кукри, принимая низкую стойку. Почему-то лицом в другую от всадника сторону.
Я бросил туда быстрый взгляд.
Белое сияние приближалось с той стороны тоже. Шаг за шагом, как в марше, из-за гаражей выступил еще один ман: белоснежный всадник на сияющей лошади, с черными провалами в ослепительной белизне – там, где должны быть глаза. Так же медленно поднял на плечо копье.
И еще один – с другой стороны.
И еще один.
Они стекались отовсюду. Трое. Четверо. Семеро.
Давид сглотнул, а потом выругался.
Мой круг был слаб, но я держал его. Выворачивал наружу Тень – но она захватывала больше, чем давала. Как всегда. Накатило такое головокружение, что я бы упал, если бы уже не стоял на коленях.
Линии города прогнулись, отвечая на силу моего круга – и ударили по нему оттянутой тетивой. Сорвав напрочь. Я закричал, когда граница лопнула – лишая меня влитой в нее силы. Словно лопнувшая артерия, и из нее хлещет, хлещет, хлещет, пока не заткнуть пальцем.
Город, присосавшись, тянул силу через вжатые в его землю ладони. Я оттолкнулся, но не смог встать.
Больше не сдерживаемые барьером, маны рванули к нам.
Давид схватил меня подмышки и дернул вверх. Он пытался удержать меня, когда копье ближайшего всадника врезалось в его грудь. Прозрачное, сияющее, с пылинками, что бились в нем, – как в солнечным луче, из которого выпили тепло.
Давид, с копьем-лучем в груди, отбил кукри занесенный над головой меч. Звон стали о сталь – и сорванный нож улетел в сторону. Я отскочил, сбросив потяжелевшую руку парня, чтобы он не увлек меня с собой.
Давид упал на голодную землю. Она всегда принимает смертных – ибо они из нее вышли. Из глины, мотков волос, из влаги и тьмы. Меня накрыл холодный электрический поток: смерть-жизнь, отпущенная из тела, как взрывная волна ядерной бомбы. Такая же мощная. Энергия закручивалась, разделяясь: что-то вверх, что-то вниз.
Лошадь мана распахнула черный рот в беззвучном крике. Попятилась, отступая от вихря смерти и топчась по телу Давида, и не оставляя на нем ран.
Я отшатнулся тоже. Электричество пронизало каждый нерв в теле, отбросило слабость и головокружение, и даже Тень на пару секунд оторвалась от меня.
Впитать это. Выпить. Стать больше, стать сильнее. Неважно, что убил его не я – я могу впитать его жизнь и силу. Он был силен, этот парень с татуировкой и отрубленным пальцем. Я смогу поставить второй барьер – и защитить оставшихся детей. Защитить себя. Мне больше не нужно будет приглашение города. Я выпью его жизнь – и стану здесь своим, как будто был рожден в Каррау.
Но при этом уничтожу полностью того, кто не зная меня, не будучи ничего мне должен, раненным, вернулся за мной среди ночи.
Я схватил эссенцию, движущуюся положенным всем смертным путем – туда, где её сожрут хищники, чья роль в этом и состоит: выпить, упростить, испражниться. Выплюнуть твердые осколки. Оставить энергию себе, а материю вернуть в экосферу.
Я держал гибкую, сильную, извивающуюся как угорь, сердцевину Давида. Который сегодня впервые убил. Избежал смерти. А затем умер. Она жгла руки и жгла лицо. Пока я не позвал его по имени.
– Давид. – Шепот, ибо горло мое сухо. – Давид, ПРОСНИСЬ!
Вливая в него немного своей силы – а остальное он потянул сам. Заворачиваясь в нее, как в саван, удерживая ею ткань личности – и тень. Я раскрыл руки, с напряжением выдыхая – в него. Отпуская парня – отрывая от себя.
Лошадь ближайшего мана попятилась. Вторая – встала на дыбы, отбросив алую тень.
Давид был в доспехах.
Его тонкое тело носило нагрудник и пластины на бедрах и походило на то, что лежало на земле, как старший брат на младшего. Острее и жестче черты лица. Плечи непропорционально широки. Светлые волосы длиннее и торчат в разные стороны, словно моток проволоки.
Давид закричал – я не слышал звука – но он кричал, разворачиваясь к ближайшему ману, и замахиваясь коротким гладиаторским мечом.
Всадник дернул лошадь назад – но не успел. Давид всадил нож ему в бедро и провернул. Глаза Давида сверкали. Собственный свет их, заглушающий сияние мана. Схватив всадника за раненую ногу, Давид дернул его вниз, и, сбросив на землю, перерезал горло. Лошадь вскинулась. Давид мимоходом рубанул её мечом по шее и атаковал второго мана.
Я подобрал кукри с земли – рядом с неподвижной рукой Давида-тела, и встретил им зубы лошади. Ее зубы щелкнули у моего плеча – пока третий всадник обрушивал мне на голову край щита. Призрачное железо прошло сбоку, не коснувшись, но обдав жаром. Копыта мелькнули рядом с лицом.
Тяжесть и белизна. Тварь подмяла меня под себя, пытаясь раздавить, парализуя. Не настоящим весом – но другим, не менее невыносимым.
Сейчас крик Давида я услышал – боевой клич, от которого холодели кости. Секунда – и тяжелая белизна исчезла. Лошадь билась на земле рядом, фонтанируя сияющей кровью и едва не задевая меня ногами. Всадник попытался достать тяжелым мечом Давида – два взмаха мимо, – пока не упал с лезвием в груди. Меч Давида пробил его доспехи насквозь – но остался в них.
Давид, разворачиваясь, выдернул копье-луч, застрявшее в его неподвижном теле. Метнул в четвертого мана.
Четыре.
Но было семь.
И все же – четыре. Все на земле, распадаются влажными белыми сгустками. Сгустки разделялись на тяжелое – оно уходило, впитывалось в камни. И легкое – серебристые нити, тянущиеся вверх, в небо.
Трое из семи манов бежали.
Давид остановился, тяжело дыша. Открыл ладонь, с удивлением на нее глядя. Провел пальцами по волосам. Он остался единственным светом, фонарь рядом с гаражом погас.
И этот свет тоже таял.
Серебряное сияние его глаз тускнело.
С нескрываемым, чувственным почти, удовольствием, Давид встал ногами на лужу, в которую превратился ближайший всадник. Разбросал ее босыми стопами, растоптал. Захохотал беззвучно. Расстегнул железный доспех, собираясь помочиться на останки враги. Замер. Вновь посмотрел на свои руки.
Он не делался прозрачным. Он разматывался. На этот раз на три составных, а не две: в землю, в небо, и одолженное – в меня. Азарт боя ушел, его убийца мертв, ничто больше Давида не держало.
– Эй! – Я прыгнул на него, замахиваясь кукри.
Давид отшвырнул мою руку, двинул кулаком в грудь – отбрасывая меня назад. Пытаясь отбросить.
Я успел вцепиться в его в пояс. Двинул ногой в живот – но попал по бедрам, он успел развернуться. Колено онемело от удара по железу.
Давид отодрал меня от себя, прежде чем я успел что-то сделать. Вырвал из моих пальцев кукри и, завалив на землю, придавив коленом, занес нож – перерезать горло.
В его глазах вновь серебристым светом сияла осмысленность существования. Драться и убивать – вот для чего он жил.
Он схватил меня за волосы, чтобы открыть шею. Я захлестнул кисть этой руки цепочкой, сорванной со своего запястья. Замок тонкой серебряной нити лопнул и отлетел в сторону, звенья голодной змеей обвились вокруг кисти Давида.
Давид дернулся. Попытался освободиться. Ударил не глядя и попал в землю. Я развернулся, сбивая его, подминая теперь под себя. Набрасывая еще пару витков цепочки поверх железных наручей.
Он сопротивлялся отбиваясь. Но расстояние было – всего два шага. Два шага от остывающего на земле тела.
Давид как будто забыл, что умеет сражаться. Что в его руке все еще нож. Он лягался беспорядочно. И лицо, светлое прежде от восторга боя, исказилось от ужаса.
– Связываю тебя. – Шепнул я, свалив его рядом с телом, и вложив конец цепочки в руку мертвеца.
Ничего не происходило.
Долгий миг. На лице Давида застыл ужас. Глаза сверкали. Я добавил еще: силы, тени, долгов. Что-то… щелкнуло. Как две части пазла, сходящиеся вместе.
Давид вдохнул – закричал.
Хриплый задыхающийся крик.
Тот Давид, который лежал на земле мертвым. Который был младше, и у которого не хватало части пальца. Дух пропал… точнее – скрылся. Как улитка, в раковину. Слишком маленькую для него теперь.
Парень зашелся вторым криком, чище и громче. Повернулся, вставая на четвереньки – пытаясь размотать и выбросить серебро. Я не позволил, схватив за руку и сжав пальцы в кулак.
Давид дышал хрипло и страшно. Крики сменились рыданиями.
Плач – это хорошо. Прочищает легкие.
Сколько времени прошло? Минута? Полторы? Плохо для тела, но не критично. Что касается головы – посмотрим. Я сел рядом и завязал цепочку узлом – вместо сломанного замка, и сплавил звенья, позволив им вновь стать единым целым.
– Не потеряй.
Не знаю, слышал ли он.
Белые останки манов почти испарились.
Историк и девушка стояли, держась друг за друга, и смотрели широко распахнутыми глазами.
Где-то рядом включилась, начав завывать, как раненый зверь, сигнализация. Затем еще одна. И еще. Целый концерт.
И только я подумал, что нужно уходить отсюда, пока не появилась полиция:
– Стоять на месте! …Стоять на месте, я сказал! …Какого черта здесь происходит?!
Их было много. Их привел город. Лейкоциты, пожирающее всё внешнее, и всё мешающее. В бронежилетах, в смешных очках ночного видения, они окружили и направили на нас оружие, вряд ли зная, зачем вообще сюда примчались, и что их собрало.
Давид встал на колени и поднял руки. Его лицо блестело от слез. Парень огляделся медленно, пересчитывая полицейских, и выдохнул ругательство. На языке, которого я не знал.
Глава 3
В полицейском участке я подобен крошке стекла, которую занесло в лимфатический узел. Окружающие чувствуют колючее раздражение, грозящее инфекцией, но, связанные наложенными на себя правилами, не могут избавиться от меня.
Приемная в участке – проходное помещение с единственным окном на всю стену и тремя дверными проемами без дверей. За стеклом – решетки, на подоконнике – пепельницы. У стены ряд старых, затянутых винилом кресел.
Я прислонился к подоконнику боком, чтобы видеть оба мира: снаружи и в коридорах. Рассвет приближался – насыщенная лиловая полоска в разрыве серо-синих облаков. Люди в помещении, несмотря на ранний час, энергично расхаживали и озадаченно хмурились. В дальнем конце коридора, у кофе-машины три офицера в одинаковых немарких формах о чем-то спорили.