Пытаясь спрятаться, натягиваю на голову одеяло. Старая, местами прогнившая шерсть пахнет плесенью и как водится, унынием. Возможно, сама плесень и есть уныние. Его символ. Его показатель. Его источник.
В моей комнате, когда я еще жила с родителями, на стене весел постер. Я не помню того, кто на нем был – все мужчины давно смешались в моей голове, но вид идеального мужского тела странным образом меня успокаивал, внушал уверенность в будущем. Как будто достаточно было знать, что в мире есть совершенство. Глядя при тусклом свете ночной лампы на постер, осознавая совершенство, впитывая красоту мироздания, я становилась радостной и живой.
До того момента, когда перед сном мне пришлось смотреть на плакат с надписью вроде «ты сильная, борись». И прочую воодушевляющую хрень. Это был плакат в моей комнате в кризисном центре. В комнате с белыми стенами и тусклым светом луны в окне. И уж точно никаких мужчин и восхищенных охов по поводу красивых ягодиц и рельефных прессов. Я лишь спрашивала себя: «Твою мать, будь мы сильными и умей бороться, разве мы оказались бы в этом центре?»
И все-таки даже маленькая унылая комната лучше, чем голые мрачные стены, что окружают меня теперь. Грубо обтесанный камень. Плесень под потолком. Сырость, как голодная собака, вгрызается в кости, и я еще выше натягиваю тонкое одеяло. Мы оба – я и сырость – знаем, что вытертая шерсть не поможет. Но игра – это игра и нужно соблюдать правила. Хищник делает выпад, жертва защищается.
Сон не приходит. Не желает спасти мой разум от кошмарной действительности. Ворочаясь с боку на бок, я пробую вспомнить, что украшало стены в нашем с Джейкобом жилище. В нашей спальне. Какого вообще цвета там были стены? Однако стоит мне подумать о Джейке или о нашем доме, как в голове вновь щелкает выключатель и мысли погружаются в вязкую темноту. Виктория, мой тюремный психолог, называла это защитной реакцией психики. Но что еще она могла сказать? За те жалкие деньги, которые ей платило государство, она разрывалась между жалостью к нам, потерянным душам, и отвращением. Готова поклясться, глядя в мои пустые глаза, она больше думала о своей маленькой дочери. Я однажды стащила ее потрепанный бумажник и между квитанциями и смятыми купюрами нашла фотографию. С затертого снимка смотрело веселое детское лицо. Голубые глаза и шелковые золотистые волосы. Еще от фотографии веяло унынием. Как будто все, что осталось на снимке, давно исчезло. Я была уверена, что больше дочь Виктории так не улыбается. Возможно, я отождествляла ее с собой. Я-то точно не улыбалась. В тюрьме моя улыбка стала похожа на оскал. А я сама с каждым часом все больше превращалась в злобного зверя. Животное, у которого есть одно стремление – защитить себя и свою территорию.
***
У меня мерзнут ноги. Высоко над головой шуршит листьями старый клен. Забираясь в дом, я его не видела, но в моей голове навсегда отпечатался образ. Я могу с закрытыми глазами сказать, где лежат камни и сидят деревья. Впрочем, это было больше десяти лет назад, теперь многое изменилось.
Но те картины и ощущения, тот первый раз, когда я увидела замок Теней, до сих пор не ушли из памяти, они все еще довольно сильные. Мы с Элис стояли у дыры в стене, и она нервно дергала рукав своего слишком большого свитера.
- Что, сдрейфила? - ветер ерошил длинные волосы Элис. Ее слова вместе с холодными каплями пота стекали вдоль моего позвоночника. Впереди, как одинокий громадный утес в море лунного света, плыл замок. Он был похож на старый больной зуб. Залитые лунным сиянием мрачные стены казались мраморными, но даже с большого расстояния было видно, в каком плачевном они состоянии. Как поиздевалось над ними время. Про замок Теней много рассказывали. Кто-то говорил, что ночью на вершине северной башни видел одетую в одну только рубаху ведьму. Она смеялась как умалишенная или рыдала, а с обтрепанных рукавов стекала кровь. Еще говорили о танцующих вокруг наружных стен скелетах, воюющих волках с белой густой шерстью и светящихся окнах. Даже о плавающих в замковом рве чудовищных пятиглазых рыбинах с золотыми плавниками.
Элис крепко стиснула мою руку, и я почувствовала, как бешено бьется ее сердце. Но я так хотела купить матери на день рождения подарок. Я уже присмотрела прекрасные винтажные серьги из медной проволоки с бирюзой и перышками – продавец сказал, что бирюза отгоняет злых духов и успокаивает. Самый подходящий комплект для Рене, хоть ее бессонница и издерганные нервы были целиком на моей совести, и амулеты тут были бессильны. Ради подарка я все лето полола чужие газоны, красила заборы, мыла полы и гуляла с собаками. Элис обещала мне десять баксов, если я продержусь внутри замка хотя бы три часа.
Но моя подруга и сама испугалась. Прерывающимся шепотом она сказала: «Пойдем отсюда. Я дам тебе денег. Будем считать, что ты выиграла. Я не хочу, чтобы они тебя сожрали и повесили твою голову над камином».
Элис была из богатой семьи. Деньги для нее не значили ничего. Впрочем, для меня тоже. Но я слишком уважала свою гордость. Я не хотела победы со словами «будем считать». Вырвав руку, я сделала первый шаг в темноту.
Старая дверь давно сгнила, перед черным провалом входа в двух треснутых вазонах торчали сухие стебли сорняков. Из самого провала пахло плесенью и горем. «Ты не пойдешь туда», - пискнула Элис, но я уже переступила черту. Я не могла вернуться, меня, как рыбу, пронзенную крючком, тянуло вперед.
Первое, что я вижу утром, дикий виноград. Мощный упругий побег еще противится зиме, не понимая, что его попытки безнадежны. Однако мне нравится упрямство, с которым заостренные красные листья жадно ловят редкие лучи тусклого осеннего солнца. Последнее, о чем я вчера думала, это Элис. И, словно сон – лишь пауза между предложениями, едва подняв веки, я вспоминаю о ней снова.
Большие глаза. С коричневыми крапинками. Цвета всемогущей августовской зелени. Запах земляники. Элис пахла, как свежая банка земляничного варенья. От всех, кого я знала, отчетливо разило либо подгоревшими тостами, либо потом. От Фила, моего отчима, воняло несвежим бельем и иногда, после победы его баскетбольной команды, виски. От Рене пахло отбеливателем и все тем же старым маслом – запах отчаянья и отсутствия перемен в жизни. Элис была среди этого моря вони земляничной полянкой.
А что ты хочешь, я ведь подкидыш. Меня оставили эльфы. Такова была Элис. Ни слова правды. Еще она говорила: «Не открывай свою душу. Как только ты откроешь душу, они обязательно в нее насрут». Правда, это была уже другая Элис. С трубками от капельниц. С жесткой складкой между бровей. Она больше не пахла вареньем. Она пахла лекарством и смертью – два новых запаха для меня, ведь до той поры я никогда не сталкивалась с больницами и врачами.
Элис больше не жила рядом с нами. Она больше не была соседской девчонкой. Но она оставалась моей подругой. Каждое утро я с ужасом открывала дверь в ее палату. Прогуливая уроки, часами сидела возле кровати с откидной спинкой и каким-то чудесным матрасом, от которого у Элис не должны были появиться пролежни. Мы болтали о парнях и сливочном креме. Иногда она просила, чтобы я что-нибудь нарисовала для нее в одном из больничных блокнотов. Просто на память. Тогда я этого не понимала. Не понимала, как можно кого-то забыть. Но чем больше врачи кололи в мою подругу лекарств, тем бледнее становился ее образ. Он таял вместе с тощеньким телом Элис. Исчезал вместе с граммами плоти. Ее сознание тоже стало чаще уплывать от меня. Посреди разговора Элис могла уйти в отключку или, просто забыв, о чем только что говорила, замолчать. Она была как сломанный граммофон. Еще читала пластинки, но больше портила. И игла беседы бессильно скребла по пустым дорожкам.
Но она четко сказала мне не отворять душу. Оставить себе хотя бы такую малость. Я обещала. Всю жизнь я четко придерживалась данной клятвы. Я нарушила ее лишь дважды. Первый раз – открывшись Джейкобу. Второй – в тюрьме, когда записала нашу историю. Так получилось. Делать в четырех стенах нечего, и многие заключенные от зеленой скуки или, желая развлечься, записываются на разнообразные курсы.
Благодаря чудаковатому мистеру Волтури самым популярным был курс писательского мастерства. Кучка побитых жизнью людей тратила вторники на то, чтобы поупражняться в сочинении историй. Историй, в которых было либо насилие, либо фальшивое сожаление. Одни пытались выглядеть сильнее, чем они есть. Другие, надеясь на уменьшение срока, всеми силами создавали куда более благостный образ, чем являли в натуре. Таня Денали – эта блондинистая шлюха с высокими скулами и ногами, созданными для порноиндустрии, каждый раз зачитывала нам свои опусы о любви. Приторные, как упавшие яблоки, и такие же гнилые внутри. Все должны были видеть, как она переменилась, стала другой личностью, постигла смысл бытия. Все должны были верить в ее чистые невинные слезы. Чтобы она не пырнула меня заточкой, я предпочитала держать свое мнение при себе и притворяться растроганной. Но я ни на секунду не поверила этой твари. Она ведь убила собственную дочь. Какое могло быть прощение для нее?
Сама я писала о прошлом. Об Элис. Я подумала, что так, наверное, смогу продлить ее недолгую жизнь. Получилось, что я смогла продлить только свои, и без того ушедшие в необозримое будущее, страдания.
Мои жалкие записки и тетради, исписанные неровными растянутыми буквами, были тем немногим, что мне разрешили взять с собой из тюрьмы. Единственным, кроме паршивых воспоминаний. Все, что я нажила за два года. Я и не стремилась прихватить какой-нибудь сувенир, тюрьма – это не то, что можно забыть как страшный сон или годовщину свадьбы. Но было обидно смотреть на тощий рюкзак, в котором вместе с потрепанными листами оказались мечты и целых два года. Обидно и, с другой стороны, противно от осознания собственной ничтожности. Я даже представить не могла, что сказала бы Элис, глядя на меня: мои выцветшие оранжевые брюки, старую футболку с Багзом Банни1, стоптанные кроссовки. Что бы она сказала, узнав, какое неприлично отталкивающее белье скрыто этим скромным нарядом. В чем дело, Белла?
Элис никогда не вешала трусы на веревку во дворе. Я сначала предполагала, что она не носит белья. Но оказалось, она не знает, что белье можно надевать повторно. Что это не как салфетки и тампоны – вещи, которые после использования сразу выбрасывают.
На мой последний день рождения – нормальный, до тюрьмы и Джейкоба, до унылой жизни, которая вмещается в рюкзак вместе с дезодорантом и пачкой затвердевшего печенья, Элис всучила мне сверток с кружевами и завязками от Victoria’s Secret2. То есть всучила бы, будь это прежняя Элис. Другая Элис, занявшая место моей любимой подруги, вялой рукой подвинула сверток ко мне. Упаковочная бумага жалобно зашуршала, цепляясь за складки на больничном одеяле. Как будто это были горы или иной сложный рельеф. Самый печальный день рождения. Еще хуже, чем в тюрьме, если честно.
***
Выплюнув холодную воду, провожу пальцами по губам. Не думаю, что еще хотя бы раз захочу чистить зубы. Если я намерена поддерживать себя в порядке, мне придется найти место, где есть водопровод и ванна. В смысле такие, чтобы работали. Ибо и то и другое я нашла в замке. Старые трубы в потеках ржавчины с лохмотьями лиан и огромную, похожую на утробу чудовища, чугунную ванную. Ножки, сделанные в форме львиных лап, обвивали побеги сухой травы, а внутри скопилась мутная коричневая жижа. Плюнув в самый центр зловонного болотца, я безучастно смотрела, как слюна дрейфует по темной поверхности воды. Неожиданно мне представились монстры, вылезающие оттуда. Обтянутые черной шершавой, как у крокодилов, кожей пальцы, хватающиеся за широкий покрытый грязью бортик. Тихие всплески и горящие жестокой жаждой глаза.
Тряхнув головой и прогнав наваждение, я спускаюсь по лестнице и набираю во внутреннем дворе кувшин воды. Я узнала о колодце из легенд, которые читала в тюрьме. В легендах это был волшебный родник, над которым основатель замка, человек по фамилии Каллен, соорудил колодец. На деле колодец оказался на месте, но вот родник был самым обычным источником. Либо я не сообразила, в чем кроется волшебство. Но так всегда в моей жизни. Есть знамения, предпосылки, а волшебства не получается.
Когда я в поисках сухих дров и подходящей посуды захожу на кухню, в дальнем углу, там, где дремлет древний холодильник, я замечаю какое-то движение. Объятый паникой мозг говорит: «Это он пришел за тобой». Закрыв глаза, пячусь к стене, пока спина не упирается в шершавые камни.
«Я же говорил, что найду тебя, тварь. Вырежу твое сердце, разбросаю кишки по всей округе. Ты не убежишь».
Нет, тебя здесь нет. Это не ты, Джейкоб. Ты не мог меня отыскать.
***
Когда вода закипает, бросаю в кастрюлю кукурузную крупу, купленную несколько дней назад, и немного сухих грибов. Не самое лучшее сочетание. Прямо как мы с Элис. Два почти несовместимых ингредиента.
Я, как правило, торчала рядом с дверью. Она сидела за лучшим столиком в столовой. С лучшими девчонками. Но для Элис они были все равно недостаточно хороши. Однако ей тоже выбирать не приходилось. В Форксе всегда была только одна школа, и мы все варились вместе, как в большом котле. Наши мысли бурлили, кипели и выливались через край.
Она первая заговорила со мной. Сказала:
- Ты так странно на меня смотришь.
- Шутишь, на тебя ведь все странно смотрят.
- Они смотрят на меня, как на королеву, а ты как будто готова принести мне жертву.
- Если будет нужно, - я скромно опустила глаза.
- Сделаешь это для меня?
На следующий день я стащила из раздевалки вещи Джес Стенли и позвала парней. После этого пошли слухи, что Джес шлюха и спит с каждым. Можно сказать, это была первая моя медиа кампания. В тот же день Элис пригласила меня в гости. Подарила старый розовый свитер, который ей надоел, и обещала записать к приличной маникюрше. В обед она оставила своих «золотых» подруг и поставила свой бокс с салатом, обезжиренным йогуртом и кусочком лимонного пирога на мой стол. Кажется, в тот день несколько сотен человек разучились дышать. А потом разом выдохнули.
***
Время как поток. Время словно ручей, и я позволяю дням утекать куда-то вперед. Бездумно впитываться в иссохшую почву рутины. Я не делаю ничего. Не пытаюсь улучшить свою жизнь. Или хотя бы что-нибудь изменить. В замке много часов, но ни одни не показывают время. Заряд в телефоне нужно беречь. Может быть, в этих стенах живут призраки, но розеток точно нет. Ближайшая находится в городе. Туда я выбираюсь раз в две недели. Сажусь на украденный велосипед и несколько часов в сосредоточенном молчании налегаю на педали. В такие моменты я чувствую себя еще одним чудовищем, обитающим в замке. В отличие от остальных, способным покидать место заточения, но таким же брошенным и забытым.
Тело действует без подсказок и усилий, мне не нужно включать голову для того, чтобы не врезаться в дерево или потеряться. Дорога одна, она прямая и безлюдная. Такая же, как я ее запомнила. Обрывок черной ленты, брошенный между старых деревьев, покрытых мхом, и коричневых полей.
Прожив месяц в замке, я забываю, что в мире существуют другие цвета. Что-то, кроме темных приглушенных тонов. Самый яркий – это цвет моей старой майки. Бордовый. Такой же, как цвет последних виноградных листьев, которые я изредка нахожу по углам. Они добивают треснувшие стены и гнилую мебель.