Сообщили ни много ни мало - самому провизору. Это правая рука всеорденского магистра и самый главный в том, что касается болезни, сплотившей всех братьев и сестёр в монолит.
- Малыш не болен - во всяком случае, болен не проказой. Полуденное солнце обожгло его, но почему - я боюсь даже представить, - сделал вывод старший из медиков, простерши руку над ящиком, куда спешно поместили ребёнка. - Но поскольку грех оставить беспомощное дитя без лечения и ухода...
Тут упомянутое дитя вздрогнуло, затрепетало, извернулось - и вцепилось провизору в мизинец, да так крепко, что оттуда брызнула кровь. И зачмокало, будто припало к материнской груди.
К чести провизора надо сказать, что тот, хоть и отпрянул с риском потерять палец, но рассудил здраво.
- Мальчик явно голоден, и так продолжается явно больше того срока, который мы ему дали. Зубы, по крайней мере, как у шестимесячного. Возможно, его и бросили оттого, что он норовил откусить соски всем своим кормилицам.
- Такое бывает чаще, чем принято думать. Отчего же было не выкормить дитятю из рожка? - возразили ему. - Эта кроха - нежеланный гость на земле.
Тем временем предмет их спора облизывал губки бледно-розовым язычком. Глаза его чуть приоткрылись, и стало видно, что они прямо сияют бледным золотом.
- А ведь непохоже, что перед нами альбинос, - проговорил кто-то из свиты провизора. - У тех глаза розовато-серые.
- Принесите молока, - скомандовал тот. - И лучше от козы или кобылы, которая ожеребилась, чем от кормящей матери. Не дай Бог, чтобы дурачок от меня заразился.
Тем временем компания перенеслась из жаркой караульни в более тенистое и прохладное помещение.
Молоко было доставлено, разбавлено водой и влито в серебряный рожок. Однако мальчик выплюнул конец рожка, забрызгавшись с ног до головы и замарав сердобольного сержанта, кто ради удобства взял его на колени.
- По крайней мере кишочки у него с натуги заработали, - заметил кто-то. - А вот питьё явно не пришлось по вкусу.
Отчего-то побитый жизнью народ, которого не хватало и на свои собственные беды, задался целью непременно выходить найдёныша. Вспомнив, что бывают случаи, когда желудок человека не варит никакого молока, помимо материнского и даже от родной матери, стали пробовать всякое, но насилу впихнули несколько капель. Занести в желудок младенца заразу уже никто не боялся: лепра убивает в течение долгих лет, а голод - в считанные дни.
Однако ничего не помогало по-настоящему. Тогда одна из сестёр-лекарок, которая много повидала в бытность повитухой, сказала:
- В стране, откуда пришли на наши земли войска тартаров, грудному младенцу, оставшемуся без матери, дают кусок мягкого ягнячьего сала, завёрнутый в тряпицу. Не думаю, что это может спасти кого-то не из их варварского племени, но даёт небольшую отсрочку.
- Кто эти тартары? - негромко спросил подросток, который попал в беду месяц назад и не успел пообтереться.
- Иерусалимские рыцари собирались натравить их на сарацин, но мамелюки в Алжире сломали им хребет, - объяснили ему.
- Про Египет я немного слыхал, там были Хулагу, Кутуз и Бейбарс. Всё равно сало - чистая отрава, - возразил отрок. - У меня мать сама была бабкой.
Все слегка улыбнулись такому обозначению родства и опечалились слову "была" - родных заставляли отречься от тех, кто заболел, и они с завидной лёгкостью соглашались.
- Погодите, - возразила акушерка, - мы ведь видели, как ребёнок попробовал свежей крови, и ведь ему не стало дурно - напротив.
- И что теперь - подставляться под укус? - горько рассмеялись окружающие.
- Нет. Дайте ему пососать кусочек сырого мяса. Но только парного.
Это было сделано - и принесло ощутимую пользу. За короткое время приёмыш легко избавился от ожогов, хотя по-прежнему был бледен, как мучной червь, и начал прибавлять в весе, Глаза прояснились, бледная шевелюра подросла и закрывала уши, чуть заострённые, зубы окрепли и слегка покривились от роста. На ногах он удерживался с трудом, но ползал бойко и явно не торопился на тот свет.
Вот только продолжаться так всю жизнь не могло. Не выдержало и полугода.
Больные - не значит по умолчанию милосердные. Мальчик не получил ничего сверх необычной диеты, поспешного крещения - назвали его Ноем, очевидно, не желая ни отказать в спасении души, ни отдать его под покровительство святого, довольно и праотца - да ещё истории появления на свет. Именно так - словно не мать его родила.
Впрочем, слов Ной, казалось, не воспринимал. Едва научившись передвигаться, избегал рук, ласкающих и наказывающих в равной мере. Не смущаясь нравственными установками, о коих ему некому было сообщить - его главный покровитель к тому времени скончался в мире, - пил воду из лунок, оставленных каблуками и копытами, и крал еду из корыт и мисок, всё реже отличая скота от человека.
А что самое непонятное - мальчишку тянуло пить из кровеносных жил. Его отгоняли и пытались прибить, но он легко выучился осторожности, угадывал время, место и нечувствительные ткани. Подбирался лишь к тем, кто спал в одиночестве. Мяса крупных животных ему уже давно не перепадало, мышами и подобной мелкотой он, по-видимому, брезговал и питался по преимуществу объедками, которыми в него бросали.
И никакая хворь не могла ему повредить хуже его собственной.
По всей видимости, он спасался той кровью, хотя плохо помнил то время. Одна-единственная капля оказывала на него животворящее действие. Неделя сухости преображала в урода: начинала облезать кожа, дёсны опадали, показывая ряд тусклых зубов, по всему телу рождались язвы - гнойные и мерзостные, как у тех, кто его окружал. А ведь своё собственное безобразие меньше трогает, чем чужое, - вот на мальчишку и грозились пальцами: всеми, какие оставались.
Бесприютное существование поневоле сделало Ноя знатоком мусорных ям и сумрачных закоулков, причём знатоком бесстрашным и осмотрительным.
К тому же не был он и неучем - чуткий слух и свежий разум позволяли схватить и усвоить любое устное знание, которое достигало глаз и ушей. Возможно, мальчик различал и буквы, иначе как объяснить авантюру, что переломила надвое всю его жизнь?
Ночью в самое удобное для того время, Ной охотился, днём забивался в одну из облюбованных нор, где спал и, пожалуй, мечтал о чём-либо своём. Солнце ослепляло и вгоняло его в ступор, от сухого воздуха першило в зобу, но пасмурные, холодные и дождливые дни нисходили как милость, наполняя благодатью.
Как-то он решил сменить убежище из самых любимых - ему показалось, что там пахнет не так, как раньше, нюху же своему он привык доверять.
Не знаешь, куда идти, - следуй за кошкой. Они умеют находить тайники и чистоплотны, но с ними надо суметь поладить. Ной обычно умел, потому что никогда не навязывался и никого из них не презирал.
...Эта кошка была чёрной - масть, гонимая и презираемая больше всех прочих. Ещё она была ужасающе худой, с отвисшим животом, но ступала как королева.
Ной верно подметил: где-то в самом укромном месте должен быть спрятан помёт. Если мамаша стерпит его слежку и присутствие рядом, лучше места не найти во всей цитадели.
Когда кошка нырнула в еле заметный снаружи ход, мальчик, нимало не колеблясь, последовал за ней. Только постарался не обрушить стенки, сложенные из векового мусора.
Вниз вели на удивление крепкие ступени кованого железа. То была винтовая лестница, которая содержала себя в относительном порядке: трудно было вообразить, что кошка и её усатые кавалеры заметают свой след хвостами.
Внизу находился подвал, куда почти не попадало света. Лишь кошачьи глаза и глаза Ноя могли как-то ориентироваться в темноте.
Животное, не обращая внимания на спутника, ринулось к своей лёжке и опрокинулось набок, открыв набухшие соски. Котят было шестеро, счастливое число, подумал мальчик; все они были такие же чёрные, как мать, только у одного на лбу светилась белая звёздочка. А ещё они оказались почти с неё размером.
Внезапно мальчик обнаружил, что сам не больше котёнка. Мать громко мяукнула и лапой подоткнула его под брюхо. Он, урча, ухватился губами за это - сладкое, млечное, с еле заметным железистым привкусом - и стал, с утробным причмокиванием, - сосать.
Впервые в жизни - живое.
Рядом возились и месили материнский живот лапами такие же, как он.
Когда он насытился, отвалился от кормящего лона и встал сначала на четвереньки, потом на руки и колени, а потом, выпрямившись во весь рост, - на ноги, перед лицом оказалась картина, может быть, зеркало, завешенное густой паутиной. Пелена колебалась, изнутри выглядывал неподвижный силуэт.
Ной в два приёма смахнул липкую пелену, сам едва в ней не заплутав.
Это не было ни картиной, ни зеркалом. То была икона Матери.
Потемневшее от времени лицо было вырезано из дерева, фигура, нарисованная маслом, держалась величаво, глаза были устремлены в невидимую точку, где и встречались с таким же тёмным взором Младенца. Личико Сына тоже выступало за пределы плоскости. Мать обняла Дитя обеими ладонями за пояс, словно неупиваемую чашу; поражали взрослые и вполне зрелые пропорции небольшого тела, в которых не чувствовалось условности старинного письма. Руки Младенца - если можно было так его назвать - были распростерты, как бы желая объять весь мир.
- Какое чудо. Ты хочешь, чтобы я забрал их отсюда?
Кошка молчала, только её дети возились и скакали вокруг.
- Мне надо оставить их здесь?
Раздалось еле слышное мурканье.
- Может статься, ты желаешь, чтобы я приходил сюда сам?
Мурканье превратилось в громкое мурлыканье,
- И молил Мать? Или не так - немо любовался её красотой и величием?
Кошка мяукнула так звонко, что мальчик... проснулся.
Хотя, собственно, он и до того не спал. Если употребить последний глагол в самом грубом смысле.
- Вот я рассказал тебе, мой Арсенио, первую главу истории, - заключил Ной.
- Это правда или иносказание?
- Не вижу особой разницы. Она есть, быть может, но куда меньшая, чем между сном и явью.
Ной помедлил:
- Ты понимаешь смысл? Мы с тобой оба приёмные дети Матери-Кошки. Но от тебя она взяла, меня напоила молоком и кровью. Ты берёшь и отдаёшь, но я, как и прежде, только беру. Я стал здоров, моё тело обросло бронёй смуглой кожи, хотя волосы не изменились. Мои мышцы налились силой. Но жажда осталась прежней - только обрела более достойную цель.
Он вздохнул.
- Ученик мой, брат мой! Ты позволишь мне испить от тебя?
Арсен молчал, но зрачки его полыхнули изнутри чистым зелёным пламенем.
Ной склонился над его запястьем и поцеловал - жарко и трепетно. Нечто изошло не из вены - из самого сердца ученика, на миг сделав его подобием учителя и возлюбленного.
А когда этот миг прервался, Арсен с усмешкой произнёс, словно бы желая развеять морок:
- Знаешь, Ной, а ведь та баранина, которую я съел благодаря твоим советам, была очень, очень старая.
И оба ото всей души рассмеялись.
3
В их с Ноем слиянии кровей было нечто настолько сокровенное, что едва расставшись, Арсен кинулся исповедоваться. Он давно приметил, что хотя внутренности Тампля представляют собой лабиринт не хуже того, что в соборе, но даже к себе в келью попасть куда труднее, чем во внутреннюю церковь, и воспользовался этим обстоятельством. Благо его духовный пастырь, добродушный с виду бернардинец по имени Томас, как раз отсиживал положенные часы в резной кабинке, закрытой со всех сторон.
Вопреки его тревогам, новичка ждало вместо покаяния - одобрение, вместо епитимьи - посвящение в тайну.
- Иди-ка ты с миром, сыне, и не сомневайся. Этого можно было ожидать от доброго брата Ноя, - сказал в заключение отец Томас. - На правах старшего попотчевал тебя фабулой, иначе говоря, басней.
- То есть это неправда?
- Нет, зачем же. Мало ли что привидится с голодухи. Но вот зачем ему понадобилось слить воедино два недуга, твой и свой собственный, того никто не может сказать. Он весьма даровит как воин и как медикус, в твоей крови бродят антидоты, сиречь противоядия от многих тяжких болезней - вот он, видимо, и решил, что укрепит себя телесно и отчасти духовно.
- Странно ставить убийцу и целителя на одну доску, - заметил Арсен, нисколько не возражая по сути вопроса.
- Солдат по призванию не убийца, но защитник. Врачу нередко приходится идти на риск и даже без затей убивать одного, вернее, одну, чтобы спасти жизнь другому. В старину говорили так. Если тот, чьё ремесло - наносить раны, должен уметь их заживлять, то и лекарь должен научиться убивать ради защиты. Вот почему брат Ной постарался заполучить оба креста - и носит их с честью.
Арсену показалось, что отец Томас чуть запинается перед словом 'брат'. 'Должно быть, мой побратим по-прежнему носит клеймо изгоя, хоть оно и приуменьшилось со времён его детства', - решил он в уме. А вслух произнёс:
- И всё едино они не равны. Медикусу то и дело приходится изобретать новые методы и материалы, совершенствовать старые и самому совершенствоваться в таких отраслях знаний, что сразу и не придёт в голову. Например, в том, как добывают руду, плавят металл и придают форму куску раскалённого стекла.
- Ты отчего-то упомянул лишь изготовление пригодных к делу вещей, - улыбнулся отец-исповедник. - А ведь всякий мастер хочет не только усовершенствовать инструментарий, но и по возможности украсить, верно? И это область не только творчества, но и искусства. Теперь скажи, что богаче всего украшено из плодов рук людских. Думаешь? Я тебе скажу: боевое оружие. Мечи, стрелы, арбалеты и новомодные... эти... пистоли и пищали. Знаешь, как говорят? Творчество лекаря коренится в несчастьях. Творчество человечества коренится в войне. Почти стихи получились, а?
- Но что было дальше с иконой? - спросил Арсен по внезапной аналогии, продолжая линию изящных искусств.
- Не с иконой, дружок. Центральная часть рельефа, который покрывал всю стену и был изваян из драгоценного морёного дуба, - ответил отец Томас. - Вот что это было. Юный простак раза два сходил туда помолиться и навестить кошачье семейство, как его выследили. К тому времени животинки, сделав своё дело, удалились в неизвестном направлении, а сам он вырос и пробуравил изрядный проход в обломках кирпича. В то время власть над крепостью только и делала, что переходила от одного ордена к другому. Нашему Ною повезло, что обнаружили его ковчег или ковчежец мы сами, а не рыцари родом с Кипра, которые к тому времени сильно заматерели в боевом варианте христианства.
- Ковчег? - повторил Арсен машинально, поняв, что воспоследует дальше.
- Заброшенный катакомбный храм на месте древней святыни. Ты помнишь историю катаров?
- Катары. "Чистые"?
- Отставь в сторону. Сами они себя так никогда не звали. Добрыми людьми, в другом переводе - богумилами, или "богу милыми". А вот враги ещё до альбигойских войн использовали это прозвище как оскорбление. Видишь ли, оно производится от латинского слова 'catus' - кот, потому что, видишь ли, когда Люцифер являлся им в образе кота, они целовали его в зад. Черный козёл тогда, кажется, ещё не был взят на вооружение клеветой. К тому же доить козла, по пословице, дело бессмысленное и конфузное до крайности.
- Но брать молоко у кошки - иное дело, - тихо прибавил Арсен, чтобы не мешать Томасу. У него было чувство, что в следующий раз монах так не разоткровенничается.
- Как понимаешь, и добрые люди были как никто далеки от поклонения нечистой силе, и кошку - не кота-самца - они почитали за нечто совершенно иное. В их сознании это была Мать всего живого, как египтянка Баст, но рангом куда выше. И немного оборотень: вернее, поклонялись ей как человеку, но кошка была её священным животным, стражем и одновременно символом. А поскольку мир для Милых Богу был поделён между Светлым Властелином и Тёмным, оба они происходили от одной и той же Матери. Сама она, я говорю о женщине, изображалась двояко, в связи с ролью. Светлая Мать и Светлое Дитя, Тёмная Мать и Дитя с тёмной эбеновой кожей. Ни разу не видел её с обоими близнецами.
- Так пресвятых Матерей было не одна и не две? - спросил Арсен.