Откланявшись семейству Трегубовых, оба Ланских вышли из столовой. Подхватив племянника твердою рукой, Павел Сергеевич вместе с ним проследовал в его покои. Плотно притворив за собой дверь, он, нахмурившись, спросил:
- Что это сейчас было, Алёша? Ты не забыл, кто тут хозяин, а кто гость? Твой тон был непозволительным и слегка резковатым. Что ты задумал?
- С ними так и надо! - процедил Алексей. - Благодаря их стараниям, мой друг теперь на конюшне, а его мать вынуждена расплачиваться за то, что любила прежнего хозяина и подарила ему сына!
- Они крепостные, Лёша, а Трегубовы их хозяева, не вмешивайся в это! – пытался убедить его дядя.
- Ни Трина, ни Мефодий этого не заслужили. Не такой участи я хотел для своего друга. Если бы ты знал его раньше, то понял, что я имею в виду. И если существует какой-нибудь шанс выбраться ему из того дерьма, в котором он оказался по милости этих завистливых людишек, я должен ему помочь.
- Ты так похож на своего покойного батюшку, моего брата, - изрек Павел Сергеевич, кладя руку на плечо племянника, – справедливый, добрый и решительный. Ты уже почти взрослый, Алёша и, надеюсь, поступаешь правильно.
Павел Сергеевич Ланской, как и его старший брат, Петр, посвятил свою жизнь науке. Был географом и картографом Российской академии и часто, как и отец с матерью Алексея, странствовал по миру, открывая новые земли.
Племянника он мог видеть не так часто. В первый раз графу посчастливилось присутствовать на его крестинах, потом - когда ему минуло годков пять и вот теперь, посетив пансион Бергера, он видел перед собой двенадцатилетнего юношу, в глазах которого стояло неузнавание и непонимание происходящего.
- Алёша, вы, наверное, меня плохо помните, - начал Павел, не зная, как подготовить юношу к горькому известию о том, что тот стал сиротой, - я ваш дядя Павел Сергеевич Ланской.
- Вы привезли весточку от маменьки с папенькой? – с надеждой в глазах и нечаянной радостью в голосе спросил юноша. – Ибо за два года пребывания здесь я получил от них всего одно письмо.
- Мужайтесь, сударь, как бы ни было горько, я должен вам сообщить, что ваши родители погибли в корабельном крушении при заходе в порт Архангельска.
С навернувшимися слезами и тихим всхлипом Ланской бросился к дяде, и тот крепко обнял его, пытаясь разделить с ним боль потери.
«Мефодий! Где ты сейчас, когда так мне нужен?! - стучало в голове юноши, отчего тот еще теснее прижимался к Павлу Сергеевичу, ища утешения. – Говорил, что убежим вместе, а сам кинул меня на произвол судьбы, скрывшись неизвестно куда! Зачем?! Ведь все было так хорошо, а ты бросил меня, ничего не сказав! А вот теперь и папенька с маменькой меня покинули!»
Душу юноши заволокло такой тошнотворной печалью, а сердце болью нестерпимой, что долго сдерживаемые рыдания вместе с горькими слезами прорвали плотину, возведенную сдержанностью и попытками быть мужественным при любой ситуации. Возможно, в тот момент Ланской выплакал все свои слезы, так как эта предательская влага, свойственная кисейным барышням, больше никогда не опозорит его как мужчину и потомственного дворянина.
- Я пробуду в Петербурге недолго, - тихо сказал Павел Сергеевич, когда Алёша, все еще находившийся в его объятиях, затих и отстранился. - Вы можете остаться здесь и продолжить обучение, либо я, как опекун, могу забрать вас отсюда и отвезти обратно в Архангельск. Когда вы чуть подрастете, я бы смог брать вас с собой в экспедиции, - предложил он, кладя руки юноше на плечи и заглядывая в покрасневшие глаза.
- Сколько у нас времени до отъезда? - поинтресовался Алёша, сглатывая ком в горле.
- До отплытия корабля всего неделя, - ответил дядя, пожимая плечами.
Оглядев стены просторного помещения пансиона Бергера, учащихся и учителей, снующих по его коридорам, которое без его друга и правда выглядело удручающе и смахивало на клетку, юноша уверенно сказал:
- Через неделю я буду готов к отплытию.
Для Ланского оставшаяся до отъезда неделя была опутана сетью томительных ожиданий и несбывшихся надежд. Он до последней минуты верил, что Мефодий обязательно вернется, объяснит причину своего очередного побега, и все будет как прежде. Но у них не было шанса даже попрощаться. Когда Алёша вместе с дядей покидал заведение Бергера и Санкт-Петербург, Трегубов так и не вернулся.
Окончив работу в конюшне и в кузнице, ближе к вечеру Мефодий засобирался было к себе в ветхую избу, которую он делил с матерью. Проходя мимо барского дома, его окликнул Николай Карпович.
- Чего изволите, барин? – процедил Мефодий сквозь зубы, глядя мимо помещика.
- Изволю, чтобы ты вымылся да в порядок себя привел. Пусть Трина тебе рубаху даст чистую, да штаны одень поприличнее. Алексей Петрович изъявили желание завтра утром к реке прокатиться, - сказал, словно выплюнул помещик. – Приготовь также коляску и лошадей для нас с его милостью, Павлом Сергеевичем, они желают вотчину свою будущую осмотреть, перед тем как решиться приобрести. Ни меня, ни барыни с Антошей тут не будет, оставлю за главного приказчика Платова. Ступай!
- Как скажете, Николай Карпович. Чего-нибудь еще изволите?
- Гляди у меня! – повысил тон помещик, взирая ненавистно на своего племянника-байстрюка. – Веди себя подобающе с его милостью, да не смей искать его защиты и покровительства. Не забывай, кто ты, а кто он! Ежели вы с матушкой думаете, что при покупке сего имения перейдете в руки к новому владельцу, то спешу тебя огорчить - вы тут не останетесь. У меня на тебя и Трину особые виды, - добавил помещик, змеёй ощерившись. – Ступай, холоп, это все!
Мефодий попервах зубы стирал в порошок да до хруста кулаки сжимал, слыша эти пренебрежительные оскорбления. А потом просто стал их мимо ушей пропускать, браня про себя барина разными словами да представляя его жирной свиньей или напыщенным индюком, что скоро лопнет от гордости.
Вести себя подобающе с Ланским была для Мефодия задача трудная. Он вообще не знал, как себя с ним вести, после того как бросил его в пансионе и сбежал на столь длительный срок, но уже совсем по другой причине, нежели насмешки эгоистичных учеников и наказания строгих учителей.
К четырнадцати годам Мефодий стал крепким, рослым и сформировавшимся юношей. Голос его ломался, и спустя время, в нем уже слышались тембр и интонация взрослого человека. Глаза глядели более выразительно, линия губ стала жёстче, скулы и подбородок выделялись чуть резче.
Чувства Трегубова обострились, он стал более раздражительным, несдержанным, а временами и агрессивным. Но все это быстро сменялось необъяснимым чувством эйфории, нечаянной радости и абсолютно непонятно откуда взявшегося влечения. Мефодию снились странные сны, а поутру его льняные кальсоны были непривычно мокры и тесноваты в паху.
Возможно, то же самое происходило и с Ланским. За эти два года, что они проучились вместе, он вытянулся, возмужал, но при этом оставался все так же ангельски красив. Алые губы, молочная кожа с проступившим от усердия румянцем, небесно-голубые глаза, скулы и лоб обрамленные светлыми локонами, которые он подвязывал ленточкой. Детские, миловидные черты лица Ланского уступили место юношеским, чуть угловатым.
И когда только всепоглощающее чувство крепкой дружбы переросло в нечто совсем другое? Когда они вот так время от времени шептались по ночам, изредка засыпая рука в руке? Или когда делали уроки, обмениваясь колкостями по поводу непроходимого тупизма и врожденной неповоротливости? Или же когда выполняли сложные танцевальные па, наступая при этом друг другу на ноги, готовясь к приезду в их заведение барышень из института благородных девиц.
О, да! В тот день Ланской пользовался огромной популярностью среди юных прелестниц. Они, шепчась и хихикая, глядели на него и гадали, кого из них он первой пригласит на полонез.
- Ревнуешь, байстрюк? – услышал Мефодий в спину ехидную реплику одного из ненавистных ему учащихся. – Твою барышню, кажись, закадрили.
Трегубов, сперва отмахивался от этих «участливых» комментариев, как от назойливых мух. Но с каждым днем ему все труднее было отмахнуться от своих чувств, начинавших выходить за рамки приятельских. Тело Мефодия стало слишком чувствительным к дружеским похлопываньям по плечу, панибратским объятиям Ланского и его мягкому рукопожатию перед сном, как это бывало раньше, что теперь вызывало необъяснимый трепет и томление плоти.
И вот тогда, спустя краткое время он совершил свой очередной незапланированный побег, пытаясь убежать от этих необъяснимых чувств и самого себя.
========== Глава 4 ==========
Проводив ненавистного конюха-байстрюка колючим взглядом, Николай Карпович сделал очередную затяжку дорогой сигары, выдыхая сизый дым в вечернюю мглу. Каждый раз глядя на Мефодия, он видел в нем черты своего старшего брата, с которого в юности пытался брать пример и чуть ли не боготворил.
Но с появлением в их имении Трины Изотовой, которую Кирилл выкупил у какого-то князька, все изменилось. Чего греха таить, Господь девку не обидел, наградив стройной фигурой, красивым личиком и рассудительным умом. Его старший братец, забыв о приличиях и не обращая внимания на пересуды, стал жить во грехе с крепостной, растворяясь в ее щедрых ласках и речах любви, раздаваемых в его постели и вне ее.
Он и слышать не хотел о женитьбе, семейной чести и продолжении рода Трегубовых, возложив на меньшого брата сию обязанность. С появлением незаконнорожденного ублюдка, Кирилл, как показалось Николаю, стал и вовсе лишаться здравого смысла. Велел челяди слушаться Трины, словно барыни, их байстрюка отдал на обучение в один из престижнейших пансионов Санкт-Петербурга, благо в семье деньги водились и немалые.
Спустя время, его ненаглядный братец изволил отбыть за границу, даже словом не обмолвившись предложить подобное младшему брату или законному племяннику, прихватив с собой своего холопского отпрыска.
Николай Карпович терпел долго и основательно, пока шесть лет назад Кирилл в пьяном бреду не стал лелеять надежду жениться на своей крепостной, как в свое время поступали некоторые знатные вельможи, а их байстрюка Мефодия сделать законным наследником.
Если бы Господь в тот солнечный день сам бы не прибрал братца к себе, Трегубову бы пришлось взять сей тяжкий грех на собственную душеньку.
Будто это было только вчера. События трагически закончившейся охоты живой картиной стали перед глазами помещика. Их лошади мчали совсем рядом. Кирилл опережал Николая всего на пару корпусов. По бокам от его жеребца громко лая бежала свора собак, загоняя дичь на открытую поляну. На пути всадников лежало огромное поваленное дерево. Азарт охоты и безграничной уверенности в себе подстегивал Кирилла и его охотничьих гончих быстрее добраться до заветной добычи. Его жеребец взмыл, беря высокую преграду. Одна из гончих, взяв слабый старт для разбега, оказалась в аккурат под его копытами. Все произошло в один миг. Собака громко визгнула, получив копытом в ребра, ноги лошади стали запутываться и она, сбросив седока, кубарем грохнулась в траву, громко заржав от боли.
Резко затормозив у самого дерева, Николай спрыгнул на траву, не в силах поверить в развернувшуюся картину. Основная свора убежала в лес, собака, что помешала коню Кирилла взять препятствия, громко скулила, лежа в кустах папоротника. Жеребец барина хрипел, копыта его были неестественно вывернуты. Подобный перелом для лошади все равно, что смерть. А сам Кирилл, ударившись о камень, с проломленной головой и, как потом узнал Николай, перебитой хребтиной, лежал подле коня, глотая воздух открытым ртом. Его глаза были широко раскрыты, он силился понять, что произошло.
- Кирюша, братец, я здесь! – запричитал младший Трегубов, хватая брата за крепкую руку.
Но последними словами старшего брата, прежде чем провалиться в благословенное забытье, избавлявшее от боли, были не воззвания к Богу и матери, и уж тем более не к младшему брату, его законной плоти и крови со словами сожаления и любви, а просьба позаботиться о Трине и ее выблюдке.
- Я там… вольные… - с надрывом пытался сказать Кирилл, сглатывая скопившуюся во рту кровь, - Трина… Мефодий… отпусти… - выдохнул он, впав в беспамятство.
Николай громко закричал от разочарования, злости и обиды. Давясь горькими слезами и тяжело дыша, он скинул с себя ружье и пристрелил сперва пса, потом жеребца, что явились причиной разразившейся трагедии. Но потом, быстро перезарядив оружие, помещик приставил дуло ружья к голове еще живого, тихо хрипящего от боли и скопившейся в легких крови, старшего брата. Руки Николая дрожали, а глаза жгли слезы боли и ненависти.
Спустя миг, он убрал ружье, слыша, что на выстрелы приближаются подручные и челядь.
- Гореть тебе в аду, братец! - процедил Николай, в глазах и тоне которого засквозило неприкрытое торжество, отлично понимая, что Кирилл Карпович не задержится на этом грешном свете долго, и теперь он, Николай Трегубов, следующий наследник и хозяин всего имущества брата.
Пострадавшего погрузили на телегу и привезли в поместье. Обмыв и перевязав видимые раны, срочно послали за доктором из соседней деревни и священником из приходской церкви. Один в бессилии развел руками, а другой соборовал Кирилла Карповича, так и не пришедшего в себя.
- Николай Карпович, голубчик, дозвольте с барином попрощаться! - со слезами молила Трина, бросившись к нему в ноги и целуя руку.
- Ступай! – сквозь зубы процедил помещик, давая милостивое разрешение.
Он, стоя в дверях братовых покоев, смотрел, как Трина подбежала к кровати с умиравшим возлюбленным, поцеловала и, взяв Кирилла за руку, пробыла с ним до самого его смертного часа.
***
Воротившись домой уже поздним вечером, Мефодий сам поставил огромный казан в печь и нагрел воды для мытья. Разбавив в деревянном ушате кипяток ключевой водой, он стал тщательно себя скоблить мочалом, смывая с тела запах навоза, копоть и грязь. Зачесав мокрые волосы костяным гребнем, он надел чистую рубаху и портки и, растянувшись на полатях, устланных холщевой мешковиной, набитой душистым сеном, попытался уснуть.
Мысли конюха устремились прочь, унося на десять лет назад, когда его батюшка, после очередного длительного побега юноши, изловил наглеца неблагодарного и, окончательно рассвирепев, избил его так, что Мефодий боялся, Кирилл Карпович на нем живого места не оставит.
Отхаживала его Трина долго, а когда он поправился, Трегубов-старший собственноручно отвез его обратно в Петербург, без обиняков пригрозив:
- Ежели ты, пакостник безмозглый, еще раз сбежишь, лучше бы тебе на глаза мне не попадаться! Убью паскуду, и рука не дрогнет!
Узнав, что кадет Ланской неделю назад покинул пансион Бергера и отправился вместе с родным дядей обратно в Архангельск, Мефодий чуть не завыл, словно пес бездомный от тоски и одиночества.
Он надеялся, что его разгул и праздные шатания в окрестностях Москвы и Санкт-Петербурга, слегка развеют его странные порывы души, а отцовская твердая рука усмирит плоть и выбьет всю дурь и блажь, что роились в голове касаемо Ланского.
Но понимание, что его закадычного приятеля Лёшки больше нет, ввергло Мефодия в пучину такой непередаваемой тоски и печали, будто он потерял ощутимую часть себя самого. Словно, не догадываясь о том, Ланской увез с собой в Архангельск кусок кровоточащего сердца Мефодия, а другая его часть, что зияла в разверстой груди под ребрами, еле справлялась с поставленной анатомической задачей.
Быстро оглядев ненавистный ему пансион, учащихся и учителей, Мефодий впервые в жизни бросился отцу в ноги и стал возбужденно говорить:
- Не останусь я здесь, батюшка! Лучше сразу убейте! Заберите меня, куда вам будет угодно! Только не оставляйте здесь! Я буду делать все, что ни прикажете! Я за два года многому научился!
Сделав глубокий вдох, Кирилл Карпович внял просьбам сына, сменив гнев на милость. Два оставшихся года Мефодий проучился в Москве, а когда ему минуло шестнадцать годков, отец взял его за границу.
Поездка эта для Мефодия была неплохим подспорьем. Изучаемые в пансионе языки и науки пришлись как нельзя кстати. Глядя, как отец вел торговые дела и общался с нужными людьми, Трегубов-младший старался все мотать на ус и запоминать как вести взрослую состоятельную жизнь, делая ее богаче и финансово и духовно.
За три дня до отъезда на родину, Кирилл Карпович привел юношу в довольно интересное заведение, как потом он узнал один из здешних и дорогих борделей, где дамы и господа позволяли себе вольности, как в одежде и высказываниях, так в действиях и поступках интимного характера.