– И многие пойдут?
До Виттара доходили… странные разговоры. О землях за Перевалом. О людях, которые слишком верны прежней хозяйке. И о тех, в ком осталась кровь Туманной Королевы.
О том, что король чересчур мягок.
Он слишком многих пощадил, не понимая, что зло необходимо выкорчевать с корнем. И есть те, кто не боится замарать рук.
– Боюсь, что многие… Прости, Виттар, но твой брат и вправду был бы удобнее мертвым.
Об этом тоже говорили, сначала намеками, потом открыто, в лицо, требуя не выполнять очередные просьбы королевы Мэб. И если бы она попросила о чем-то, несовместимом с честью дома…
Но королева знала, где остановиться.
– Сейчас он – красивый символ. А символ легко станет знаменем для тех, кто хочет мести. Здесь нет ни твоей, ни его вины, но… я не думаю, что тебе стоит отправляться за Перевал.
– Опасаешься, что я не сумею себя остановить?
– Я опасаюсь… – Взгляд Стального Короля не получается выдержать долго, да и дерзость это – смотреть ему в глаза. И кто-то другой за дерзость поплатился бы. – Я опасаюсь, что скажут, будто ты не сдержался. Этого будет достаточно.
Он мог бы добавить, что Оден обречен. И был обречен изначально. Что четыре с половиной года в руках королевы – это больше, чем можно выдержать, не лишившись разума, и если вдруг случится чудо и Одена удастся найти, то вряд ли он выживет. А если выживет – останется калекой. И не Оденом вовсе, но искореженной оболочкой, заставлять жить которую – жестоко.
Так стоит ли ради этого рисковать таким хрупким миром?
– Я хотел бы попробовать свой вариант поиска. – Виттар поднял взгляд на человека, которого безмерно уважал. – Я не уйду надолго. И не поведу большую стаю. И не трону ни человека, ни альва, ни кого бы то ни было, если он не попытается причинить вред мне или моим людям.
– Слухи? – Король усмехнулся.
– Только слухи.
– Хорошо.
– Я вернусь. И к первой проблеме тоже. Я подготовлю список малых домов, которые достойны внимания. И имеют девушек подходящего возраста. Полторы дюжины хватит?
– Вполне, – сказал Стальной Король. – Не спеши. У тебя еще есть время. И полная свобода.
Ложь. Ни у кого нет ни времени, ни свободы. Слишком многое поставлено на карту.
Оден.
Великие дома. Перевал и земли по ту его сторону. Война пропитала их ненавистью, словно черной земляной кровью. Достаточно искры, чтобы начался новый пожар.
Дом Виттара, старый, пропыленный и почти мертвый, как мертв был сам род Красного Золота, встретил хозяина торжественной тишиной. И вновь она не принесла успокоения.
Собственные шаги звучали громко, грозно даже.
Виттар, подымаясь по лестнице, считал ступени. Мраморные перила ластились к ладоням… Пустота и ничего, кроме пустоты. Пыли. Плесени. И старых портретов, с которых из-под слоя грязи на Виттара смотрели предки. Смотрели, казалось, с презрением. Как он, последняя капля металла в иссохшем русле древней жилы, посмеет привести сюда жену из низших?
Позабыл о гордости? О чести?
Обо всем, о чем стоило помнить?
Его брат никогда не поступил бы подобным образом.
Перед дверью из мореного дуба Виттар остановился. Руки дрожали. Всего-то надо – толкнуть, услышать знакомый скрип: за четыре с половиной года он так и не нашел времени смазать петли. Кивнуть слуге. Принять свечу. Поднести к родовому гобелену и…
Свет пламени отразился на металлической нити.
Живое железо не умело лгать.
Оден еще жив.
Глава 4
Бытовые вопросы
Огонь горел. Вода в котелке кипела. Каша варилась. Пес спал. А я пыталась понять, зачем с ним связалась. Жалко стало? Пора бы усвоить, Эйо, что жалость никого еще до добра не доводила. Возможно, раньше, до войны, в ней был какой-то смысл, но тебе ли не знать, насколько все изменилось.
Вот что с ним делать?
Сидеть, гладить по головке и рассказывать сказки о том, как все наладится чудесным образом?
Сопли вытирать?
И водить за ручку, пока видеть не начнет? А если начнет, то где гарантия, что, увидев твое личико, заглянув в глаза, он просто-напросто не свернет тебе шею? Он тебя человеком считает… скорее всего, считает человеком.
Но я-то альва. Наполовину.
Отражение в яме показало, что указанная половина за день не исчезла. Узкое лицо с чрезмерно длинным, по человеческим меркам, носом. Резко очерченные губы. Характерный разрез глаз. И единственной уступкой маминой крови – пара родинок на левой щеке.
Бабушка вечно пыталась их запудрить. И волосы уговаривала перекрасить, мол, светловолосых альв не бывает. Ей казалось, краска и пудра мигом все проблемы решат. Хорошо, что бабушка не дожила до войны. А лицо… какое бы ни было, но на рабском рынке за меня дадут неплохую цену, особенно с учетом некоторых нюансов. А может, ну его? Пойти, продаться… попаду в хороший дом, буду жить на всем готовом дорогой игрушкой, редкой птичкой, которая особо бережного обращения требует. И ни забот, ни хлопот…
…если не прирежут, пытаясь создать источник, что куда более вероятно.
Следовало признать, что я сама себе ходячая проблема, а еще и пес.
Как быть?
Раздевшись, я нырнула в черную воду с головой.
Холодно. До того, что дыхание перехватывает. Но холод, рожденный родниками, сменяется благословенным теплом. Я расслабляюсь, позволяя тончайшей сети пузырьков опутать себя.
С водой мы всегда умели найти общий язык. И сейчас она отозвалась на прикосновение упреком.
…злое думаешь.
Как уж получается.
Я коснулась топкого вязкого дна. Пальцы провалились в илистую подушку, а ладони уперлись в осклизлые стены бочага. Вода ласкала кожу, и постепенно я успокаивалась. Мысли становились неспешными, ленивыми, как рыбина, которая поселилась на дне ямы. Она не показывалась, лишь изредка касалась ног, царапая тяжелой чешуей.
Да, пес будет мешать.
Он слишком приметный, а в этих краях собак ненавидят искренне и люто. Кто бы ни вывел его сюда, он хотел одного – чтобы пес умер и смерть эта была мучительна.
А я помешала.
И чем это грозит?
Если поймают, убьют обоих… что еще? Ему нужна одежда – от его лохмотьев, даже если постирать и зашить, проку мало. Обувь. Кормить придется, а я себя с трудом прокормить могу. Он же втрое крупнее и болен. Быстро идти не сможет, и вообще не уверена, сможет ли… а мне нужно попасть к Перевалу до наступления зимы. Я чудом пережила предыдущую, и вряд ли получится повторить подвиг. Если застряну здесь, погибну сама. Самое разумное решение – оставить его здесь. Тихо собраться и уйти… или дать сонного зелья, он выпьет из моих рук. Уснет. И просто перестанет быть.
Это тоже своего рода милосердие. Но почему мне тошно от одной мысли о подобном милосердии?
…не думай о плохом. Не слушай лес.
Вода подтолкнула меня к поверхности.
Не буду. Попытаюсь о хорошем. Что у нас есть? Пес – одна штука. Чистокровный. Из высших. А эти своих не бросают. На то, что ко мне проникнутся любовью и благодарностью, рассчитывать не стоит, но к долгу крови высшие относятся серьезно. И если все-таки выживем, то… я попрошу награду, такую, чтобы хватило на жизнь. Вдруг да окажется, что брат не слишком-то счастлив внезапному моему воскрешению.
Ну да, с чего ему меня любить? Он – наследник, будущий райгрэ, вожак… или уже не будущий, а состоявшийся, как-никак семь лет не виделись. Я – позор рода… точнее, позор – моя матушка, а я так, живое свидетельство глубины ее падения. Во всяком случае, пока еще живое, а там – время покажет. Главное, что деньги мне всяко пригодятся.
Прогонит брат – куплю себе домик в деревне.
Огород заведу. Стану овец лечить, коров… поля заговаривать. Чем не радужная перспектива?
Будем считать, что с мотивами своих алогичных поступков я разобралась.
Вода зажурчала. Смеется? Пускай. Она в отличие от леса легкая. Ей корысть непонятна, вот и сочиняет для себя собственные истории.
…ниже по течению мучной орех растет.
– Знаю, я видела. – Зачерпнув горсть, я позволила каплям стекать по коже. Вода любит ласку. И мои волосы растащила по прядкам, украсила воздушными пузырьками, еще и тонкие стебельки травы вплела. – Орехи только-только появились. Им еще месяц зреть.
…прошлогодние. Крупные. Много.
Значит, уж точно больше двух. И мне следовало бы самой подумать, что не все плоды прорастают.
– Спасибо.
Вода нежно лизнула в щеку.
– И я тебя люблю.
Распластав собачье тряпье, к которому и прикасаться было противно, на дне ручья, я придавила его камнями. Вода вымоет грязь, вернее, сменит одну на другую, но глину я позже выполощу. Главное, чтобы высохло за ночь. Вот не отпускало меня ощущение, что скоро мне предстоит распрощаться с оврагом.
Впрочем, пока хватало дел насущных, которые – лучшая помеха мрачным мыслям.
Пес уже проснулся. Надо все-таки назвать его как-нибудь, а то неудобно разговаривать, на «пса» еще обидится. Он сидел в куче листьев и вертел головой.
– Я здесь. – Я подходила, стараясь наступать на все ветки, чтобы он слышал.
Судя по запаху, обед был готов. Надеюсь, пес не станет отказываться, потому что мяса при всем своем желании я ему не найду.
Пес наблюдал за мной, словно мог видеть. А глаза-то опять гноем затянуло… и, значит, пойду я не только за мучным орехом. Неподалеку рос старый дуб, который не откажется поделиться корой. Ромашку и мать-и-мачеху на берегу видела. Где-то рядом была и таволга…
Как обычно, что найду, то и мое.
Вот и миска пригодилась, не зря же я ее столько времени с собой таскала, стеклянную, с узором из белых лилий. Миску я оставила себе, а псу подвинула котелок. И единственную ложку в порыве благородства отдала. Ему небось без ложки совсем непривычно, а мне руками вкуснее даже.
– Вот. – Я провела его пальцами по краю котелка. – Только осторожно, горячее пока. Подожди, пусть остынет немного.
Ожидание давалось ему нелегко. Пес склонился над котелком, вдыхая запах, и выражение лица у него было таким, что я губу прикусила. Нельзя с ним так. И отвлечь вряд ли получится, но попробовать стоит.
– Как мне тебя называть? Я понимаю, что не могу спрашивать родовое имя…
Повернул голову, но при этом лег так, что стало ясно – котелок не отдаст. Я и не собиралась забирать, просто… в лагере тоже любили шутить. По-всякому.
– …но мне как-то надо к тебе обращаться.
– Оден.
– Эйо.
– Помню. Радость.
Надо же, а я и не думала, что он тогда был в состоянии понимать что-либо. Пес же вновь повернулся к котелку. Зачерпнул варево. Подул. Попробовал.
– Когда ты в последний раз ел?
– Давно.
И вкус ему безразличен. И ложка не нужна. Я ведь помню себя, когда впервые оказалась по ту сторону ограды, когда поняла, что могу наесться досыта, и уже неважно было, что в миске, главное – горячее и много. В храме были хорошие дрессировщики, знали, что мясная каша в тот момент эффективнее хлыста и угроз. Да и чего будет бояться тот, кто еще вчера стоял на пороге смерти? И позавчера. И за день до этого. За проклятую бездну дней. Разве что подавиться едой, такой долгожданной, обильной, которую глотаешь, не жуя, движимый одной мыслью – утолить наконец голод.
И ласковый укоряющий взгляд Матери-жрицы сдерживал лучше угроз.
Нам так хотелось ей понравиться, но не потому, что она красива и милосердна, но потому, что стоит у котла. И значит, от нее зависит, будет ли добавка.
Пес был умнее. Он ел аккуратно, тщательно разжевывая сечку, которая после варки не стала мягче. Котелок вылижет до блеска, тут и думать нечего. Главное, чтобы эта еда впрок пошла.
Меня от жадности рвало.
Да и не только меня…
– Оден, – все же хлеб и сыр я оставила на потом, мало ли, вдруг вода ошиблась, да и завтрашний день тоже пережить надо, – сейчас я уйду.
Дернулся и от еды отвлекся.
– Ненадолго. Я вернусь, обещаю. Надо силки проверить. И кое-каких трав собрать.
Ниже по течению сныть росла. Из нее суп сварить можно. Если еще крапивы и молодых листьев папоротника собрать, получится вкусно. Да и все лучше, чем ничего.
– Поэтому если тебе куда-то надо, например, в кусты…
Мотнул головой. Ну, мое дело предложить.
– Хорошо, тогда, пожалуйста, сиди тихо.
– Я понимаю.
Это вряд ли. Я даже не людей опасаюсь – леса.
– Это место небезопасно. Лес может причинить тебе вред. Ты пока… – Обвинить высокородного в слабости – значит нанести смертельное оскорбление. – …не совсем здоров.
– Слеп. Беспомощен. Не выживу. Ты нужна.
Вот и хорошо, будем считать, что договорились.
– Я вернусь, – зачем-то повторила я и, не устояв, коснулась светлой макушки, а Оден, вместо того чтобы отшатнуться, все-таки он не настолько же собака, – потянулся за этой нечаянной лаской.
Нельзя к нему привязываться. И нельзя привязывать его.
Мы просто дойдем до Перевала, а там… как-нибудь.
Оден представлял себе свободу иначе.
Он точно знал, как это будет. Он рисовал себе этот момент в воображении… сколько? Недели? Месяцы? Там, под Холмами, время становится другим.
Нет больше дня и ночи, но только шаги стражника над головой. На нижнем уровне их четверо. И Оден быстро учится различать каждого. Первый и третий – безразличны. Второй не упускает момента остановиться и заговорить.
Он рассказывает о том, что Королева Туманов прошла над Перевалом. И что долина, та самая, которую пытался защитить Оден, перестала существовать, как и город, и все, кто в городе…
Что Стальной Король слаб и отступает.
Что рудные жилы гибнут одна за другой. И скоро наступит момент, когда род Железа и Камня прекратит свое существование. Оден жив лишь потому, что королева желает провести его по улицам.
Тот, второй, был влюблен в королеву.
Он произносил ее имя с придыханием, и запах его – когда Оден еще умел различать оттенки запахов, – менялся. Он вещал о долге, чести и милосердии, которое не позволяет королеве избавиться от ничтожества.
Четвертый молчал. Он вставал на решетку и просто стоял, прислушиваясь к тому, что происходит. Иногда ронял что-то вниз. Хлеб. И вонючий козий сыр, который так любят дети лозы. Однажды он все же открыл рот:
– Дочь королевы угодила в западню. Возможно, тебя обменяют.
Кто еще слышал эти слова?
Больше четвертый не появился. А про Одена вновь вспомнили.
Королеве Мэб был к лицу багряный, оттеняющий совершенную белизну кожи. И корона Лоз и Терний сияла в полумраке подвала.
– Я предложила им обменять тебя на мою девочку. – Иногда она позволяла голосу изображать нежность. – Зачем им дочь несчастной королевы? Но нет, отказались. И моя девочка умерла. Так почему я должна оставить тебя в живых?
И время застыло.
На ее руках – пурпурные рубины, и отблески их окрашивают кожу розовым, словно королева Мэб пыталась смыть кровь, но не оттерла до конца.
– Почему? Ты не нужен им… – Она желала услышать ответ на свой вопрос. И повторяла его вновь и вновь… – И, упрямый, цепляешься за жизнь. Чего ради?
– Потому что у меня есть невеста…
Ее смех – стеклянная пудра на свежих ранах.
– Что ж… – Женщина с рубиновыми когтями закрывает глаза. – Живи… Возможно, когда-нибудь я подарю тебе свободу.
Она сдержала слово.
Оден ждал, что за ним придут. Слушал землю, надеясь уловить тот момент, когда старые глыбы начинают трескаться, пропуская огненный ручей. И песню железа, разрывающего землю. Шаги, не охраны, другие. Голос, который он узнает, несмотря ни на что.
Брат вытащит.
Скажет, что все уже закончилось. Отвезет домой. Не в городской особняк, но в старое поместье, в его, Одена, комнату, окна которой выходят на тисовую аллею.
Стены из яшмы и нефрита, прошитого тонкой золотой нитью. И старый камин, который вечно начинает чадить при первой растопке. Тяжелое кресло – в нем хорошо думалось. Стол из каменного дерева. Оден помнит его и узор из царапин на боку. И даже то, что правая створка окна слегка провисает, а летом на бархатных портьерах оседает тополиный пух. Тополь в саду лишь один, и каждый год появляется желание его спилить, но посажен он был еще прадедом Одена…