Тот плюхнулся в воду, разбрызгивая по полу красную воду, а Твердош сцепил пальцы кольцами да к лицу своему бледному поднёс, изображая глаза здоровые.
– А зубы с палец, клац! Возле да самого уха, чуть голову не откусил! Так и лёд по телу, а потом и ты, Мирослав Светославович, завопил, я дух-то чуть и не испустил.
И так он смешон был, холоп этот, что Мирослав хотел было захохотать, да не смог, сил не хватило, и только хмыкнул дураку неразумному:
– Хорошо, что не обделался.
– Леший это всё, княжич. Надо его задобрить.
– Уже задобрили, глянь, кровищи-то сколько человеческой по лесу разлито. Пировать ему всё лето круглое.
Твердош таращился во все глаза на обессиленного княжича, вовек не видел хозяина своего таким жалким. Длинные жилистые руки холопа безвольно повисли вдоль тела, а потом вдруг это тело рухнуло на колени, и завыл служка душераздирающе:
– Что же мне от князя, батюшки твоего, будет? Что есть, убьёт! Сгубил тебя, Мирослав Святославович, не сберёг я!
Однако чудён был холоп, Мирослав даже позабавился. Это что ж получается – служка этот мнил из себя охранника княжеского сына? Смешно, ничего не скажешь.
– Кожу сдерёт, бороду вырвет. Ты живи, княжич, главное, держись. Можа за помощью мне? Дюжа далеко же не ушли, поди рядом будем, я по реке-то, что рядом журчит, и выйду.
– Ага, выйдешь прямо к татям в зубы, как раз пополудничают тобой, не побрезгуют – это я тебе обещаю. Река эта, олух, ведёт прямо в сердце леса, – напомнил Мирослав.
– Если ты, княжич, помрёшь, то я прямо камень на шею и в воду…
Мирослав сделался серьёзным, прожигая холопа безродного гневным своим взглядом. Невыносимы княжичу малодушие и трусость, так что он зубами заскрипел, а на душу омерзение легло. Кнута рядом нет, а то бы он огрел холопа беспутного по хребту до крови. Но ныне у княжича сил не имелось не то, чтобы за кнут схватиться, даже чарочку поднять – и то не смог бы.
– Помолчи, – только и прошипел Мирослав сквозь зубы. – Голова заболела от тебя. Сопли пускаешь, как баба, как молокосос сопливый… замолчи или сам тебя утоплю, а прежде бороду выдеру.
Твердош так и захлопнул рот, задрожали губы.
– Прости, княжич, – холоп снова упал, стукнувшись лбом о пол.
– Недаром тебя Твердошом прозвали, лоб, как орех, твёрдый, так и пол им испортишь, – усмехнулся княжич.
– Прости тугодумца несчастного, брешу я почём зря, от страха не разумею ничего.
Мирослава заворотило, и ком дурноты подступил прямо к горлу.
«Вот мука-то! – взмолился только княжич, закатив глаза. – И так мочи нет, ещё этот дурак».
– И дёрнул меня леший взять тебя, – злость придала Мирославу немного сил, он попытался подняться.
Встать удалось, и он направился к выходу.
– Ты куда, княжич?
– Воздухом подышу, тошно мне от тебя, – проговорил он ослабшим голосом.
– Боги, не оставьте, смилуйтесь… – затараторил Твердош, но Мирослав его больше не слышал.
В глазах полетели чёрные мухи, а клеть полыла, адли княжичу всё же удалось устоять на ногах, благо успел он ухватиться за косяк дверной рукой здоровой. Вышел на порог, не забыв пригнуть голову, чтобы не садануться о притолоку. Нет, притолока не низкая и вполне себе высокая, но Мирослав привык, что балок в каждой простолюдинской избе ему приходилось остерегаться из-за своего высоко роста, коим он пошёл в отца, князя Святослава. В хоромах – иное дело. Дверные проёмы не только высоченны, но и широки. Избы тесные, аки10 игрушечные, только для челядинцев, которые привыкли по делу и без дела гнуть спину да лбом пол бить, от того они и рождались малорослые.
Солнечный свет обжёг глаза. Княжич огляделся. Мохнатые сосны с вётлами в бахрому заслоняли старенький обветшалый сруб. Вряд ли в таком жили молодые, тесна больно, а печь топили по-чёрному. Мирослав понял это по одному лишь запаху, коим полнилась клетушка. Скорее всего, жильё скудное бабки какой али старицы, волхвицы или отшельницы. А то, что жила женщина в нём, Мирослав не сомневался, угадал он верно, приметив топор у плетня, нарубленные дрова – горка небольшая… да и рядом со ступой пучки льна и крапивы, никак ткать что собралась хозяйка? А одежда выстиранная и рубаха с воротом лодочкой да с широким рукавом, висевшие на задворках, только женщине и принадлежат. Княжич посмотрел под ноги. Вокруг полынь не скошенная поднялась в высоту пояса, тоже неспроста, злых духов отгоняет трава эта.
Мирослав подумал и не припомнил, чтобы в краях здешних, вокруг Кавии, селились волхвицы. Те всё в лес уходили да поглубже, в чащобы и буреломы непролазные. Подальше от людей, поближе к духам, дабы силы свои колдовские проявлять да костры возжигать, и не только светлых, но и тёмных богов прославлять, жертвы им приносить. Но не кровавые жертвы, коими пугали отроков малых, чтобы те в лес одни не бегали, а жертвы бескровные. Но то если добру и свету поклонялись жрецы, а те, кто кривде – уходили ещё дальше, селились в скалах и пещерах. А потому княжич решил, что всё же отшельница жила в избе ветхой.
Кем бы ни была хозяйка, княжич возжелал, чтобы поскорее явилась она. Посылать холопа за помощью безрассудно. Глупый, заблудится да и сгинет. А самому возвращаться – только на корм зверям лесным идти.
Княжич посмотрел на руку. Кровь текла, но теперь не так яро, как миг назад.
«Подожду, авось Дарён спохватится младшего-то, да в поиски кинется».
А может Мирослав и сам ещё оправится. Чего раньше времени панику наводить, ведь проклятие проклятием, но сухим из воды выходил.
«И в этот раз выйду».
На порог высунулся Твердош. При дневном свете видно стало, что у бедолаги от переживаний в лице ни кровинки нет, так можно и за нежить принять.
– Княжич, вернись назад, в тень-прохладу. Лежать тебе надобно, да и волки могут на запах крови сбежаться.
Мирослав обернулся, чтобы отправить холопа обратно в избу, но тут мохнатые ели покачнулись. Небо и земля неожиданно завалились набекрень, опрокидывая княжича навзничь.
Очнулся Мирослав от того, что его кто-то хлопал по щекам, да так увесисто, что возмутился княжич, однако из горла вышел лишь сдавленный стон.
Он с трудом разлепил ресницы и сквозь туман различил белое продолговатое пятно, которые медленно, но приобретало ясные очертания. Вскоре он узнал своего кровного брата Дарёна с русыми, до плеч, как у него самого, волосами и такими же серыми глазами.
– Слава Богам, очнулся, – выдохнул старший княжич. – Какого лешего ты в лес попёрся? – накинулся он тут же, не дав Мирославу прийти в себя.
Княжич проморгал и поднял голову с подушки, да только не удержал, бессильно уронил обратно.
– Голова раскалывается…
Гневно сверкнули серые глаза Дарёна на брата, будто не поверил он словам младшего.
Мирослав повернул голову набок, выхватывая взглядом в вечерних сумерках раскалённую печь у двери. И тут же ощутил духоту, а весь он покрылся липкой испариной. Густо пахло травами. Княжич разжал и сжал кулак. Вернулась прежняя чувствительность. Царапина его на плече ладно перевязана была белым лоскутом, на котором не виднелось ни следа крови. Однако рубахи ему так и не нашлось в избе.
– Как же ты меня отыскал? – спросил он у Дарёна хриплым голосом.
– Пёс твой прибежал, я и понял всё. А там по следу, – буркнул Дарён.
Мирослав и запамятовал, что брал с собой Лохматого, а тот, по-видимому, кинулся за помощью, как только хозяин напоролся на сук.
– Умный же пёс, – улыбнулся княжич. – А Твердош где?
– Твердош на улице ждёт.
– Оставь брата, княжич. Пущай отдохнёт, сил наберётся, – услышал Мирослав женский с хрипотцой голос и обратил взгляд на дверь, ожидая увидеть старую каргу с седыми паклями, но…
… Мирослав сглотнул, различив в дверном проёме молодую статную женщину немного старше его самого. Отшельница усмехнулась и отвела жгучие чёрные глаза свои, которые горели так ярко, что напомнили Мирославу звёзды. Она прошла вперёд и бросила на лавку выпачканное кровью тряпьё.
– Княжич, ты испортил все мои рушники, теперь только выбросить их в топку…
– Я возмещу убытки, – сказал Мирослав.
Уж он-то знал, как. Черноокая отшельница весьма неплоха собой. Весьма. Высокая, пышная грудь, узкая талия, покатые бёдра. Очень даже неплоха. И одна в лесу. Странно…
– Как звать тебя? – спросил Мирослав, позабыв о том, что рядом с ним Дарён.
– Веденея, – ответила она сразу.
Мирослав приподнялся, скидывая с груди тяжёлую руку Дарёна.
– Во рту пересохло, жарко тут у тебя, хозяйка. Принеси воды родниковой, – попросил Мирослав, не выпуская из-под своего пристального взгляда отшельницу.
– Не расплатишься со мной, княжич, – лукаво сверкнули глаза Веденеи, но к порогу отступила.
И стоило ей уйти, Дарён с гневом кинулся на Мирослава.
– Ты что вытворяешь?!
– Что?
– Я тебе сейчас скажу, ЧТО! – Дарён поднялся с лежанки во весь свой аршинный рост, заметался по маленькой клети, прямо как тот дикий секач, которого Мирослав, если бы не злосчастный сук, завалил бы.
– Припомни, что отец наш с поклоном по соседним княжествам разъезжал, едва ли не в ноги кланялся князьям местным, всё невесту тебе выискивал, – серые глаза с золотистым отливом яростно сверкнули на Мирослава. – А всё ради чего? Чтобы ты чуть ли не с каждой бабой кувыркался? Курощуп ты проклятый, ты княжне всё семя своё должен отдавать, своей невесте!
Почему-то оскорбления Дарёна не разозлили и даже не обидели Мирослава, напротив, он внимал словам старшего и веселился, а может, радовался он вновь обретённой силе.
– А разве отец мне не нашёл точно такую же деревенскую бабу… – Мирослав запнулся. Конечно их подслушивала Веденея, но он княжич и может говорит всё, что захочет, на то он и княжич, а правда – она и есть правда. – Из глухомани деревенской, тоже мне девица благородных кровей. Ничем она не отличается от остальных девок, те же… – Мирослав руками изобразил женскую грудь.
– Ну и дерзок же ты, и борз! Одурел ты совсем от своего про… – Дарён тоже запнулся, плотно сжав зубы, да так, что желобки заходили на широких скулах его. – Не ты сам виноват? Не трогал бы дочку ведуньи, не было бы никакого… наказания. Женился бы на девице родовитой и богатой.
– Хочешь сказать, дарёной кобылице в зубы не смотрят?
– Дурак ты! – только и ответил Дарён. – Между прочим, говорят, невеста твоя из Зеленолесья, острога Калогоста, красива, что белая лилия, глаза зелёные, волосы, что небо ночное. Ты сам не упади перед ней лицом в грязь, выглядишь убого.
Веденея не спешила. Или не хотела прерывать спор княжичей.
– Всё, подымайся, нечего валяться! – Дарён подступил и столкнул Мирослава с лежанки.
Силён был старший княжич, хотя Мирослав ловко справлялся с ним на поединках. Сейчас же был слаб и слетел с перины, как пушинка. Мирослав начал злиться, а когда такое случалось с ним, за себя княжич не отвечал. Дарён редко позволял себе распускать руки в отношении младшего, а тут словно с цепи сорвался. А всё из-за баб, больно сердобольный стал.
– Мой тебе совет, не срами отца. По-хорошему тебя прошу. По этой же глупости ты силы своей мужской лишаешься. Одумайся, – Дарён устало провёл широкой ладонью по лицу. – Ладно. Леший с тобой. Нечего лясы точить в чужой избе. Пошли, – пихнул он к двери Мирослава. Стянув с себя кафтан бархатный, кинул брату на плечи. – В божеский вид тебя привести ещё нужно, как за невестой поедешь своей? Чего глядишь, глаза вытаращив? Едет твоя Ладушка, скоро в Саркил прибудет, и мы должны поспеть к следующему дню.
В дверях тут же появилась Веденея.
– Смилуйся, княжич Дарён, – склонила голову отшельница и посмотрела на него большими чёрными омутами. – Куда же ему на ноги, не окреп поди ещё, ляжет по пути, сердечко-то слабое ещё.
– Ничего, он здоровый, как бык, выдержит, и так весь день светлый тут провалялся, – потеснил Дарён отшельницу, не поддаваясь её уговорам и подталкивая Мирослава к порогу, обернулся. – Благодарствую, хозяйка, что приветила и выходила, за то в долгу не останемся, щедро награжу златом и мехами, завтра же.
– Да куда мне злато?! – всплеснула Веденея руками. – Беду насылать? А если тати прознают? Не нужно мне ничего.
Дарён не стал возражать и вышел в след за Мирославом, хлопнув за собой дверью.
– Зря ты так, ведь хороша баба, я б её… – подразнил брата Мирослав злорадства ради.
– Попортил бы я тебе, братец, лицо малость. Но не стану, боюсь, невеста твоя засмеёт.
Глава 4. Жених и невеста
Разбудила, растревожила
Да дверь открыла
Кроткая моя подруга Ночь.
Во двор водила.
Там на камне у ручья,
Где молчат грозы,
Тень кручинилась одна,
А с нею звезды.
Alkonost (муз. Группа)
Алое солнце, словно тлеющий уголёк, медленно угасало, закатываясь за окоём леса. Сизые сумерки охватили величественный город Саркил, что возвышался на крутом берегу над лентой зеркальной воды. Громадный деревянный тын имел башни-вежи, высилась и колокольня, в случае тревоги били в набат. Уже три капища встретила Влада по пути. Впрочем, она с матушкой не раз ездила на ярмарку к стенам города. Правда, в самом детинце не довелось побывать ей. Но сколько себя помнила, стольный город всегда покорял могуществом и величием. По сравнению с её родным острогом Калогостом, гнездом перепелиным, Саркилская твердыня представала перед Владой гнездом соколиным. Посад же открывался взору россыпью построек, раскинувшихся по берегу беспорядочно. Ближе к стенам – избы жилые, с амбарами, хлевами, срубами, а у кромки реки громоздились клетушки ремесленников. Пристань полнилась ладьями с красными и белыми парусинами, а сети рыбацкие, как паутина, по берегам раскинуты. Повсюду горели костры, и дым, поднимающийся над городищем, сгущался в небе туманным смогом. Звенели кузни, лаяли собаки, блеяли овцы, слышались людские голоса, и, вместе соединяясь, рождали один единый гул. И от этого всего необъятного голова пошла кругом, да и притомилась Владислава с дороги. Непривыкшая она находиться в седле так долго. Хорошо, что к ночи поспели прибыть. Она уж и не чаяла прилечь отдохнуть.
Князь Будевой так и не обмолвился с Владой словом, на привалах не удостоив дочь даже взгляда. И сейчас пустил коня вперёд всех, подгоняя вереницу, спеша поскорее добраться до родного порога. Весь путь Владислава наблюдала его ровную стать. И теперь смотрела, глаз не сводила. Чёрные волосы чуть ниже плеч взбивал ветер, ворошил корзно, плащ хлопал по крупу мерина. Влада даже немного свыклась с тем, что сопровождает князя, но ещё не приучилась называть Будевоя, этого сурового, грозного воина отцом. Вот в кого у неё угольные волосы. Обычно у калогостовских косы льняные, пшеничные или золотистые, как мёд. Даже русалки имели шелковистые светлые пряди. Но у Влады же они чёрные, словно всё дурное ушло из её крови и напитало косу.
Владислава смотрела на Будевоя и думала обо всём этом. Она могла бы прочесть заговор, чтобы отец повернулся, но усилия лишь истощали. Да и нужен ли ей его взгляд? Совсем нет. Так даже спокойнее, что он в стороне от неё.
Владислава вспомнила о княжиче Мирославе. Мысли о том, что вскоре она распустит свою девичью косу и разделит её на две, принесла неподвластное Владе волнение, обжигающее и холодящее одновременно. Теперь она будет мужняя… А ведь в Саркиле иная традиция сватовства, нежели в Калогосте. И традиция чуждая Владе. Жених не должен видеть невесты, как и невеста – жениха. Так было заведено среди боярской знати и богатых княжеских родов, и связывали своих чад по равенству. Если жених богатый, то и невеста должна быть не нищенкой. Строго соблюдалась чистота крови. Байстрюков11 не признавали. А значит, не стоило ждать ей одобрения со стороны, добровольной сговоренности и добрых напутствий.