Пролог: Время пришло
Город умирал в одиночестве, как брошенный всеми неизлечимый больной. Люди покинули его, но отзвуки угасающей жизни всё ещё тревожили предсмертный покой. Хлопали на ветру двери и разноцветные тенты на плоских крышах, журчала вода в акведуке, трещали и жалобно постанывали деревянные балки – скелеты всех здешних строений, – надломанные и покосившиеся после первых подземных толчков.
Изредка в глубине спускающихся к гавани кварталов что-то с грохотом рушилось, и эхо прокатывалось по опустевшим улицам, вымощенным разноцветным туфом, а уцелевшие дома в страхе жались друг к другу, предчувствуя, что тоже ждет не менее страшная участь.
Лишь старый орел-бородач был безмолвным свидетелем последнего дня жизни города. Он восседал на крыше высокого трехэтажного особняка. В отличие от большинства живых существ, орел по доброй воле решил остаться на погибающем острове.
Немигающим взглядом пронзительных старческих глаз с широкой ярко-красной каймой вокруг желтоватого белка он наблюдал, как уходит в небытие весь его мир – мир сытой, довольной жизни в одном из самых красивых и богатых мест Ойкумены.
Стронгиле был непохож на другие участки суши, обжитые людьми в Минойском море. В переводе с местного наречья, представляющего собой смесь минойского языка с островными диалектами, это название означало «круглая земля». В действительности же над уровнем моря выступало сразу два, будто бы вложенных друг в друга округлых острова.
Первый – большая широкая подкова с долинами, лесами и городами. В её центре, заполненном морской водой, – второй, небольшой гористый участок суши, макушка притихшего до поры вулкана. Местные называли их просто: Большой остров и Гора, а вместе они составляли одно из самых мощных, богатых и поистине прекрасных островных государств того времени.
В отличие от многочисленных каменистых, выветренных осколков тверди, выступающих из блестящего, как лазуритовая египетская эмаль, моря, Стронгиле был настоящей жемчужиной архипелага. На соседних островах люди ютились в небольших бедных городках, орошая потом неподатливую землю и мастеря нехитрые поделки на продажу редким купцам, а на Круглой земле жизнь была преисполнена довольства и достатка. Казалось, чем бы ни занимались местные жители, всё они превращали в чистое золото.
Почва Большого острова была плодородна как сама Великая Матерь Деметра, а реки чисты и полноводны, так что крестьяне могли собирать по несколько урожаев за сезон. Ремесленники всех сортов, от гончара до златокузнеца, создавали дивные произведения искусства, пользующиеся спросом везде, где знали толк в роскоши.
Торговать здесь тоже умели, как нигде, – расположение обязывало. Ведь Стронгиле стоял на пересечении важнейших путей, по которым разнообразные товары шли от жарких пустынь Египта и Южных Царств до лесистых гор Пелопоннеса и от изъеденных ветрами Бриареевых столпов до крепкостенной Трои. Здесь встречались купцы со всего света, затоваривались и продавали привезенное.
Заслуженной славной пользовались и местные корабелы. Уникальный ландшафт позволял оборудовать до сотни верфей по внешнему и внутреннему периметру Большого острова, которые никогда не простаивали. Чужестранцы платили баснословные суммы драгоценными металлами и товарами, только бы их корабль был построен руками этих мастеров. Ведь после того, как суда спускались на воду, сама Морская Владычица Афина благоволила их творениям – не было кораблей быстрее, крепче и маневреннее. Но еще ценнее были карты и периплы1, которые можно было здесь раздобыть. Ни один народ, дерзающий ходить по океану, не знал его лучше жителей Круглого острова, разве что сами критяне.
Веками люди здесь жили в благополучии и роскоши, но даже царю с супругой, свитой и приближенными, в итоге пришлось оставить эти земли. Они погрузили на крутобортые корабли всё свое драгоценное добро, подняли якорные камни и направились к Криту, спасаясь от грядущей катастрофы.
Хотя люди, как известно любой птице, непроходимо глупы, а потому оказались в числе последних, почуявших смерть. Еще семь дней назад все летуны, от грозного ястреба до маленькой ласточки, со страшным гвалтом поднялись в небо. Покружив на прощание над щедрыми лесами, полями и долинами, они устремились в море.
Но орел остался. Его огромные серебристо-черные с белыми росчерками крылья, которые давно могли помочь птице оказаться вдали от этой обреченной земли, были покорно сложены. Ветер трепал густое пушистое бело-рыжее оперенье на мощных когтистых лапах, груди и голове орла. Черная бородка – пучок жестких перьев и щетинок под голубовато-серым загнутым клювом, металась в разные стороны, но сам хищник был совершенно неподвижен.
Где-то в глубине птичьего сознания пульсировал привычный, столько раз выручавший его сигнал опасности, взывающий, приказывающий, умоляющий расправить крылья и унестись прочь от отвратительного сернистого запаха, отравившего источники, от подрагивающей в предсмертных конвульсиях земли, и, в первую очередь, от почерневшей, разбухшей, ожившей горы, торчащей из воды как гнилой зуб в пасти гигантского чудовища.
Но орел был стар, и жизнь многому его научила. Например, он знал, что травма крыла, полученная пару лет назад в драке с тем молодым нахалом, посмевшим покуситься на его добычу, не даст ему долететь до ближайшей суши, где можно было бы укрыться, как это сделали люди. Да и как бросить свои горы? Здесь среди холодных скал много лет назад он свил большое, крепкое гнездо, ставшее домом для него самого, его верной орлицы и множества птенцов, вскормленных за долгие годы совместной жизни. Он пережил свою спутницу уже на добрый десяток лет, но, видно, пришла пора присоединиться к ней в последнем полете.
К тому же, не престало почтенному орлу трепыхаться перед смертью, как какая-то глупая рыбешка, растрачивая драгоценное время в метаниях над сгоревшим гнездом. Орел решил, что гораздо интереснее наблюдать за тем, как стремительно изменяется облик родного острова, каждым перышком чувствуя, что и это – всего лишь прелюдия к чему-то ещё более ужасающему, грандиозному и захватывающему одновременно.
Окончательно город опустел два дня назад, когда чистый весенний воздух в одночасье побелел от взвеси тонкого, похожего на хрупкий высокогорный снег, пепла. Вершина в центре заполненной морской водой кальдеры несколько раз содрогнулась, и робко задымила, пробуждаясь от долгого сна.
Хотя первыми шум подняли жрицы. Они знали, что когда-то это случится. Благочестивые служительницы Великой Матери месяцами не уставали повторять, что гнев Её страшен, и кара настигнет всех нечестивцев, когда двери Её подводного дворца распахнутся. «Нам выпала великая честь, великое счастье – говорили они, – быть привратниками, жить там, где мир богов встречается с миром людей. Но теперь Она предупреждает нас и дает время уйти с её земель, чтобы они могли вернуться в огонь и воду».
Как и предрекало предание, Богиня подавала множество знаков и те, кто внял им, получил шанс на спасение. Первыми она отправила к людям своих посланников – гигантских глубинных рыб, которые задолго до того, как вулкан проснулся, стали попадаться в рыбачьи сети и десятками выбрасываться на берег.
Орел и его собраться тогда всласть полакомились мясом огромных, в три-четыре человеческих роста, морских созданий, похожих на серебристо-белых змей. Вдоль всего длинного плоского тела этих устрашающих и прекрасных существ шел ярко-красный плавник, превращающийся на маленькой хищной голове в настоящий венец, из-за которого рыбаки прозвали их рыбьими царями2, и найдя на берегу, не ели, а хоронили с почестями. Глупцы.
Затем привезенный из Египта в храм Владычицы Зверей крокодил в ночь перед первыми толчками отказался принимать подношения и принялся страшно гортанно рычать, изгибаясь мощным кожистым телом, задирая к небесам клыкастую пасть и шипастый хвост. Тогда египтяне как один подняли паруса и, побросав дела, ринулись прочь с острова, твердя, что, если священное животное Себека так беснуется, значит гнева богов не миновать. А за ними потянулись финикийцы и остальные торговцы.
Храмовые обезьяны, верные прислужницы жриц, тоже словно сошли с ума. Они покинули свои излюбленные заросли папируса у Тихого озера, огромным клубком взъерошенной серо-голубой шерсти влетели в храмовое святилище и с оглушительными криками стали скакать под его каменными сводами, опрокидывая чащи с дарами, лампады и кувшины с маслом. Даже покусали кого-то из пытавшихся успокоить их служителей.
Все звери, да и сам орел, чувствовали, что надвигается немыслимое – нечто намного более страшное, чем смерть от стрелы охотника или под лезвием ритуального топора. Будто вся земля – вода, воздух, сама почва запела многоголосым хором, не слышным уху, но стучащим в сердце: «Спасайтесь! Бегите! Конец близок!». Даже толстокожие люди в конце концов вняли этому призыву, хотя многие до последнего не хотели верить, что их мир, такой надежный, твердый и незыблемый, может сгинуть в объятиях стихии.
Столица Стонгиле, город Аталасос пустовал всего пару дней, а орел уже привык к разлившемуся повсюду безмолвию. Но казалось тишина, как слишком туго натянутая тетива лука, могла лопнуть в любой момент, с треском порваться и возвестить о начале конца. Он чувствовал неизбежное и бесстрастно наблюдал как сумерки, возможно, в последний раз в его жизни, окутывали землю мягкой пушистой дымкой. Вот и Гора стала еле видна отсюда, с южной оконечности Большого острова.
Сегодня здесь не зажгутся теплые красные огоньки масляных светильников. Аппетитные запахи готовящейся в очагах еды не разнесутся по извилистым улочкам. Звонкие голоса матерей не позовут за стол заигравшихся на улице детей, а сытый довольный смех, разноголосая болтовня и мелодичные протяжные песни не наполнят стены домов. Стронгиле замер, как несчастный, приговоренный к казни, который только и может надеяться, что рука палача не дрогнет, а смерть будет легкой и быстрой.
Но что это? Птица резким движением повернула голову. Там, справа, по дороге двигалось несколько фигур. Люди, откуда они здесь взялись? Неужели кого-то не достигли вовремя вести о надвигающейся напасти, и несчастные идут в опустевшую столицу, ожидая найти здесь помощь и объяснение происходящему? Или это такие же как он упрямцы, отказавшиеся бежать и решившие погибнуть вместе со всем, что им дорого?
Сначала на небольшую треугольную площадь перед домом, на котором сидел орел, вышло двое – мужчина с факелом в руке и женщина. Внешне выглядели они как обычные островитяне. Он – в мягкой кожаной юбке выше колен и вышитой фаянсовым бисером накидке из тонкой шерсти, на руках – широкие мужские золотые браслеты с искусной чеканкой, выдающие знатного господина. Она – в многослойной разноцветной юбке, вышитый желтыми лилиями корсет туго затянут под грудью, смоляные локоны уложены в сложную высокую прическу, серьги, бусы и браслеты тихонько позвякивают при каждом шаге. Но вели они себя странно даже для этого места и времени.
Женщина постоянно одергивала одежду, поправляла волосы, теребила украшения, вынимала из сандалий камешки, и что-то выговаривала мужчине. Спутник же монотонно ей отвечал, хотя мысли его явно были заняты другим: он оглядывался по сторонам, всматривался в сгущающиеся сумерки, будто ждал чего-то.
– И все равно я не понимаю, зачем было тащить весь Совет сюда, в город, который вот-вот будет погребен под шестидесятиметровым слоем пепла, пемзы и лавы и надолго пропадет с карты Истории, – ворчала недовольная особа, пытаясь заправить за уши непослушные пряди жестких волос. – Столько сил зря угробили, вон у меня руки до сих пор трясутся, – она протянула собеседнику две загорелые подрагивающие ладони, унизанные крупными перстнями, – или это у нее? Если бы такие наши совместные усилия на пользу направить, а не на болтовню, точно бы пару войн или эпидемий удалось предотвратить.
– Как ты возможно помнишь, дорогая, проблема как раз и заключается в том, что уже очень давно в Гильдии Историков никто и ничего не делает совместными усилиями. Мы скованы по рукам и ногам ежегодными переизбраниями, системой голосований по поводу и без, и в итоге много лет не можем осуществить ни одной мало-мальски значимой миссии.
Бесконечные археологические раскопки, сбор артефактов, анализ документов, ковыряние и выискивание крупиц истины среди куч мусора… Хватит! – Он вспорол воздух резким рубящим жестом, а глаза его вспыхнули плохо сдерживаемым гневом. – Ты знаешь, зачем я вытащил сюда эту кучку засидевшихся по своим пыльным библиотекам и университетам стариканов. Они забыли, что значит вершить Историю! Так я им напомню.
Женщина примирительно погладила говорившего по плечу.
– Да, любимый. Я понимаю и поддерживаю тебя в стремлении к переменам и настоящим действиям, но не будь к ним слишком строг. Эти, как ты изволил выразиться, стариканы, все-таки – самые могущественные историки нашего Времени. Мой отец, как и твой, был с ними дружен и уважал их мнение. Каждый из них прожил по паре-другой жизней, тысячелетие на всех уж точно наберется, они тоже не раз стояли на путях времени…
– И что с того? Именно что стояли! Топтались, как кучка провинившихся школьников перед кабинетом директора. Что они изменили? Хотя бы на твоей памяти, Вера? Войны, теракты, геноциды, эпидемии, катастрофы, голод, бедность, уничтожение всего прекрасного в человечестве и самой нашей планеты… хоть чего-то можно было избежать, скажешь нет? – лицо говорившего исказилось, словно сама эта мысль причиняла ему физическую боль.
– Мы – историки, – продолжил он, все больше распаляясь, – и мы должны, просто обязаны охранять ее течение от всего этого, от результатов людской глупости, алчности и безустанных попыток самоуничтожения!
Они же боятся и пальцем пошевелить, «как бы чего ни вышло, как бы не нарушить баланс», – мужчина презрительно спародировал старческое брюзжание – Да какой баланс, когда мир давным-давно попросту катится ко всем чертям! – Он несколько раз вдохнул полной грудью, чтобы взять себя в руки, и закончил уже более тихим, спокойным голосом, в котором звучала та твердая непоколебимая уверенность, которая спустя годы пленяла и вдохновляла его последователей. – Пришла пора меняться, хотят они того, или нет.
– И как же вы планируете меняться, молодой человек? – из полумрака на освещенный дрожащим светом факела островок мостовой выступило ещё двое мужчин. Первый, тот что говорил, по виду – рабочий с окрестных полей или виноделен, даже руки его были черны от живицы, сосновой смолы. Часто по весне на Стронгиле господа отправляли крестьян в леса собирать янтарные «слезы деревьев», ведь смола прекрасно залечивала раны и была одним из важнейших ингредиентов лекарственных составов. Этот работяга и маслом-то не успел отереться, так и ходил с грязными руками, хотя держался на удивление уверенно и гордо.
Второй – более скользкий тип, такие десятками крутятся в каждом крупном приморском городе, поджидая удобного случая увести оставшийся без присмотра тюк или подобрать нежданно выпавший на землю кошелек. И попахивало от них изрядно, будто только из портового кабака вывалились.
Мужчина с факелом моментально подобрался, и напряженно посмотрел на тех, кто так неудачно ворвался в разговор.
– Видимо, нас своим присутствием почтили мистер O’Доннал и профессор Бэлл? В этих телах трудно быть уверенным на сто процентов.
– Патрик O’Доннал, к вашим услугам. А вот я вас узнал без лишних расшаркиваний, юный господин Даль. Хотя хороший тон – залог конструктивного диалога, так что и нам стоит быть чуточку более формальными, да, Джон?
– Несомненно, – поддержал эту нехитрую мудрость сурового вида мужчина, нос которого выглядел так, будто его владелец знал толк в хороших потасовках, но не умел должным образом защищать столь выдающуюся особенность своего лица, из-за чего она, каждый раз срастаясь после нового перелома, приобрела весьма причудливые очертания. – Джон Бэлл, к вашим услугам, господин Даль, мадам Раевская – он галантно поклонился, что совершенно не вязалось со внешностью мускулистого мужлана.