А я все думала, как мне жаль ту лягушку, которую обезглавил Аксель. Она ведь ни в чем не была виновата, она послушалась меня. Я, кажется, одна понимала, что все эти монстры - беззащитные, беспомощные существа, калечные по самой своей природе, несчастные, испуганные, изуродованные моим папой или тем, кто был до него. Мне хотелось пожалеть их, и я ненавидела Акселя за то, как он обошелся с этим созданием, к которому никто и никогда не проявлял сочувствия, которого достойно человеческое существо.
Я чувствовала себя Герхардом, на меня накатила такая нежность, что захотелось плакать. В этот момент я услышала, как кто-то скребется в дверь. Не так, как это делало бы животное или человек - звук был непрерывный и многотональный, множество лапок ходило по дереву, одни нажимали сильно, другие едва-едва.
- Войдите! - сказала я. И оно вошло.
Мы уже были знакомы. В комнату, с неудобством и неестественно шатаясь, вползла, с трудом оставаясь в вертикальном положении, гигантская сколопендра. Ее длинное тело было сплошной раскрытой пастью, живот рассекала вдоль открытая рана, по бокам которой блестели белизной в темноте зубы, эти зубы шевелились, будто были прикреплены не к неподвижным деснам, а к постоянно сокращавшимся мышцам. Сколопендра прерывисто, быстро дышала. Ее верхние лапки неловко обвивали фарфоровую миску с золотистым орнаментом, идущим по ее блестящим бокам.
- Привет, - сказала я. - Ты понимаешь мой язык?
Я говорила медленно и ласково. Я так давно ни с кем не говорила, и я прежде не испытывала ничего подобного. Я никогда ни о ком не заботилась, мне казалось глупым быть нежной, но сейчас все было по-другому. Это существо не знало другого языка, кроме языка любви, а мне хотелось достучаться до него. Прежде им только повелевали, я не хотела быть такой, как все вокруг.
Оно подошло ближе, комната наполнилась стуком бесчисленных лапок. Жвала открывались и закрывались, беспомощный, беззащитный рот не исторгал из себя человеческих звуков. Я протянула руки, и оно склонилось ко мне, передав мне миску.
Запахло розами и медом, вода в емкости была розоватая, то ли как детские духи в пластиковых флакончиках, то ли как щедро разбавленная водой кровь.
Я вопросительно посмотрела на мою сколопендру, но она только опустилась в свое естественное, горизонтальное положение и принялась крутиться на месте, как глупая собака, гоняющаяся за собственным хвостом. А я все не могла перестать думать о том, что это ведь был человек.
Когда-то.
Я снова склонилась над водой. Она пахла приятно, так что я могла представить скорее духи, чем кровь. Я коснулась жидкости пальцем, она оказалась холодной, кончик моего пальца заблестел. Что мне было с этим делать?
- Что мне делать? - спросила я у сколопендры. - Можешь мне подсказать? Пожалуйста.
Я говорила очень медленно. Мне было жаль, что Герхард, Констанция, Астрид и Адриан в своих башнях. Мне хотелось к ним, даже просто услышать их голоса. Вместе мы бы могли что-нибудь придумать. А я была одна.
Сколопендра еще некоторое время не прекращала свое навязчивое движение по кругу, а потом вдруг выпрямилась изогнувшись странным, наверняка болезненным образом. Как могло быть в одном существе столько боли? Сколопендра замерла, будто смотрела на меня, и теперь я уже не знала, слепа она или нет. На секунду я испугалась, что сейчас это существо бросится на меня, и его протяженная пасть выпотрошит меня, как рыбку. Но ничего такого не случилось, сколопендра зашевелила самой верхней парой лапок, будто протирала места, где должны были быть ее глаза.
Мне показалось, что она плачет.
Но почти тут же я поняла, что имеется в виду. Мои пальцы снова коснулись розоватой, пахнущей, как духи Розы, воды, пальцы заблестели, будто в эту жидкость всыпали мельчайшие, совершенно неощутимые частички драгоценных камней. Я закрыла глаза, запрокинула голову и смазала веки жидкостью. Глаза приятно зажгло, я ощутила тепло, оно будто проникало в мой мозг, текло сквозь глазные нервы, втягивалось внутрь.
Когда я открыла глаза, все было неверным и расплывчатым, но только пару секунд. Затем я увидела стоящего у стены человека. Он был во всем черном, но строгого впечатления не производил. На нем были старомодные, лаково блестящие в лунном свете туфли, брюки в настолько тонкую белую полоску, что в нее даже не верилось, легкий черный плащ и шейный платок. Он был франт из начала двадцатого века, такой же неподходящий этому средневеково-сказочному месту, как и я.
- Доброй ночи, Делия, - сказал он. А я все не могла отвести от него взгляда. Это был удивительно красивый человек, не молодой, но еще и не старый, точнее его возраст нельзя было определить. Он был темноволосый, но белокожий, его тонкие, нервные черты казались удивительно, даже неестественно красивыми, но в лице была некоторая напряженная беспокойность, делавшая его несколько отталкивающим. Я тут же проследила, что в папе есть что-то от него, но папина внешность была разбавлена чем-то земным и теплым, а этот человек обладал ангельски-холодной красотой. Самыми удивительными были его глаза - яркие, желтый и красный, и в обоих зрачки расплывшиеся, как желток у плохо приготовленной яичницы, совершенно неправильной формы. Эти глаза испугали меня больше, чем все монстры вместе взятые.
Я отодвинулась на край огромной папиной кровати.
- Доброй ночи, - сказала я без охоты. Сколопендра замерла, перестав подавать всякие признаки жизни. Я надеялась, что он ее не заметит.
- И давно вы здесь? - спросила я тихонько. Он пожал плечами, его движения обладали той обаятельной небрежностью, которая или очаровывала или отталкивала.
- Некоторое время. Мне было интересно за тобой наблюдать. О человеке лучше всего расскажет его поведение в полном одиночестве.
Он улыбнулся, и я почувствовала себя Алисой в Стране Чудес. Только это был очень недобрый Чеширский кот. Вот бы от него осталась одна улыбка.
- Но теперь-то я буду знать, что здесь нельзя быть уверенной, что я одна.
- И тогда мне тоже захочется на тебя посмотреть. Ты будешь проситься домой или перейдем сразу к делу? Я думаю, ты устала. Мне не хотелось бы отвлекать тебя больше положенного.
Он говорил абсолютно нормально, даже слишком, так что это казалось подозрительным. Я смотрела на него и ждала. Аксель говорил, что Неблагой Король был абсолютно безумен. Но его безумие не было очевидно с первого взгляда, поэтому и пугало. Он был вежливый, обходительный, старомодно одетый человек с глазами, в которые невозможно было смотреть.
Он сказал:
- Ты достойная дочь своего отца. И ты займешь его место.
Он кивнул на монстра, без брезгливости, но и безо всякого внимания, будто он был не больше, чем безделушкой.
- Они слушаются тебя. Чтобы они служили мне, я и твой отец пытали их, подчиняли их, ломали их. Тебе достаточно слова. А знаешь, что самое главное? Ты можешь заставить их не бояться. Ты можешь утешить их боль. Я всегда говорил, что дети лучше родителей.
- Ваши дети лучше вас?
- Наверняка.
Он улыбнулся, сделал шаг ко мне, и я дернулась.
- Не бойся, - посоветовал он.
Но мой страх был сильнее любых советов. Неблагой Король вызывал у меня инстинктивный ужас, как мысли о собственной смерти, настоящей, а не той, где я присутствую на собственных похоронах в качестве бесплотного духа в стиле готических романов конца девятнадцатого века.
О смерти подлинной, о небытии, в котором не мир теряет тебя, а ты теряешь весь мир, об ужасе и пустоте, с которыми никто не может смириться. В детстве, когда я узнала, что умру, что однажды меня не будет, я начала кричать и кидаться вещами, чтобы папа что-нибудь по этому поводу исправил. Сейчас я ощутила такой же позыв, совершенно глупый, капризный, отбросивший меня на двенадцать лет назад, в самое начало моей жизни.
- Я не причиню тебе вреда. Ты - моя внучка, моя кровь, моя победа над временем. Я становлюсь лучше в каждом из вас, моя сущность путешествует в вашей крови. Я трепетен к такого рода вещам.
- Я видела кладбище на клубничном поле.
Он сложил руки на груди.
- Множество моих детей и детей моего брата погибли, не сумев доказать, что они достойны нести эту кровь. Ты очень красивая. Моя порода.
- Что я буду делать?
- То, для чего ты создана. Ты будешь управлять моими мертвецами, Принцесса Пастырей, Делия, дочь своего отца, владелица всех, кто боится и кого боятся, хранительница внутренней боли и свидетельница тех, кто не может сказать.
Он вдруг вытянул руку, жестом, которым папа частенько приглашал меня пойти с ним куда-то, и меня передернуло от сходства моего отца и этого страшного, инстинктивно отвратительного мне человека.
На его неподвижной ладони переплетались тени и лунный свет, они сходились отовсюду, сплетались в черное с серебром, и я смотрела на этот удивительный танец вещей, которые прежде вовсе не считала материальными. Блеск и абсолютная тьма тонули друг в друге, выныривали друг из друга, и в самом этом движении я видела, как борются между собой два начала. Темнота и лунный, изменчивый свет. Мне пришло в голову, хотя я и не знала, почему, что это о моих родителях, это их сущности путешествующие в моей крови, сцепились сейчас на ладони у Отца Смерти и Пустоты.
Наконец, я увидела, что тьма и свет начинают принимать очертания большого, изрезанного в замысловатом орнаменте кольца. Наконец, все окончательно обрело твердость, форму, вышло из небытия.
Черный металл, я даже не знала есть ли такой на земле, и лунный камень, украшающий диадему. Моя корона, подумала я, а потом Отец Смерти и Пустоты, наш Неблагой Король, короновал меня. И я почувствовала себя окольцованной птичкой, но тяжесть диадемы была и приятна.
Лунный камень был связан с Розой, изменчивый свет и мед, это было о ней. Цветы врезанные в черненый металл - папа, все о боли и о любви, красивое и уродливое. Моя грубоватая корона с самым прекрасным из камней была на мне, и я боялась пошевелиться, будто она могла изранить мне голову.
Еще стоило обрадоваться, что у меня такая готичная корона.
- Вот теперь ты окончательно дома, принцесса, - сказал Король. А я вспомнила, как часто папа называл меня принцессой. Мне стало неприятно, что это делает другой человек.
Он развернулся, направился к выходу и обернулся только у порога, запятнанный луной, от которой его глаза казались еще ярче.
- Кстати сказать, кровь моих детей всегда хорошо удобряла эту землю. Мои дети, это магия, а магия питает мою Реку. Я обречен снова и снова приносить их в жертву моей Реке. Такая моя участь. А какая твоя?
Но он не стал слушать ответа. Может быть, так было и хорошо, потому что у меня его не было.
Глава 10
Помещений в Замке было бесчисленное множество, они сохранили в себе слепки всех веков, всех стран. Сначала Флори этого не понимала. Замок был слишком огромен для нее, чужое, оглушающее место, которое намного больше внутри, чем снаружи. Когда Флори впервые взглянула на этот замок из ее детских книжек, она подумала, что внутри, наверное, сотни комнат. Оказалось, что внутри их тысячи. И она видела далеко не все. Король коллекционировал, как марки, моменты человеческой истории. Если знать, что ищешь, оно всегда находилось. Римские термы жаркие настолько, что невозможно дышать, большущие, пахнущие вечным камнем и пыльной сухостью египетские храмы, звенящие от шагов залы Ренессанса, броские, почти безвкусно красивые спальни в стиле барокко. Куда Флори только не попадала, она терялась в Замке, как Музее Истории Искусств в детстве. Флори чувствовала себя маленькой девочкой, потерявшей маму во сне, заблудившейся в здании, где нет никого родного. Ей было страшно и очень-очень хотелось домой, в Вену. А ведь прошло уже тридцать лет, она должна была привыкнуть. Не получилось. Флори всюду была совсем одна. Роза, ее приветливая и удивительно красивая сестра, жила в Башне в лесу, Каспар и Аурелиуш наперебой старались услужить своему дяде, единому, единственному теперь королю. А Флори еще помнила, как добр был к ней ее Отец, благой, справедливый король. Он всегда был в белом, похожий на ангела, про которых мама пела в детстве.
Флори, если можно так выразиться в отношении своего настоящего, биологического отца, испытала сильную трансферентную реакцию. Он был с ней добр, и учил ее, что они не могут помочь всем, но если они могут помочь хоть кому-то, то живут уже не зря.
Теперь он лежал в гробнице, хрустальной и тесной, увитой жадным плющом, а Флори все еще выполняла его завет. Аурелиуш вовсе бросил работать, Каспар предал его, Роза жила в уединении, и Флори не знала, выполняет ли она свою часть договора. Флори выполняла. Терпеливо, день за днем, Флори сотворяла людям вещие сны, сны, которые могли спасти им жизни, если они только обратят внимание.
И на ее счету было множество тех, кто не вошел в поезд, который сойдет в рельсов, множество тех, кто вовремя попал ко врачу, множество тех, кто навестил своих стареньких близких и тех, кто не дал несчастью случиться со своими детьми.
Если подумать, это то, ради чего она когда-то захотела стать врачом. И хотя, в конечном итоге Флори скорее врачевала головы, чем тела, для нее все еще было важно, что она могла кого-то спасти.
И, как и в ее земной профессии, все на самом деле зависело от человека. Не все принимали ее дары, для многих это были последние в жизни сны, и Флори было жаль таких людей, но она ничего не могла поделать. Единственным ее способом связи с миром снаружи были сны. Было забавно, что будучи психоаналитиком, Фрэнни трактовала сны, а теперь она создавала их, пользуясь собственными же знаниями о том, какие чувства у людей способны вызвать определенные образы.
Она любила ту работу, которую дал ей Благой Король, и ей не хотелось бросать ее, хотя Каспар частенько намекал ей на то, что власть переменилась, а следом перемениться должен был и род занятий. Каспар предал дело своего Отца, Каспар развязал самую огромную бойню в истории человечества, в которой сгорит и город Фрэнни, так любимый ею город. А Каспар смеялся, пробуждая в людях темную, слепую силу, готовую обрушить мир в пропасть. Каспару нравились такие вещи, он был создан для этого. Неблагой Король предлагал Флори владеть теми, кто умрет во сне, но она отказалась.
Он терпел ее здесь, не мешал Флори делать свою работу, и этого было достаточно.
В тот особенный день, который ей навсегда запомнился, Флори сидела в гостиной. Так она называла эту комнату, потому что она была очень похожа на гостиную у Флори дома. Флори любила эти глубокие кресла, обтянутые бутылочного цвета тканью, обои с цветочным орнаментом отсылавшим к индийским мотивам, но сильно европеизированным, запах сигар, усыпляющий и успокаивающий, тяжелые шторы и морские пейзажи в массивных позолоченных рамках. Шахматный стол, длинное зеркало, выглядывающие из вазы свежие белые цветы, все это напоминало ей не то о ее собственном доме, не то о доме ее лучшей подруги Гретхен, так часто бывает с приметами времени - они кажутся очень родными, но в собственном прошлом абсолютно точно не припоминаются, все это интегральное, слитое воедино дежа вю начала двадцатого века. Флори казалось, что стоит ей выглянуть в окно, и она увидит редкие машины, взлетающие по подъему дороги. Теперь-то машин стало гораздо больше, и были они совсем другие. Огромная эволюционная разница, как между волком и пуделем.
Флори не всегда находила гостиную среди все время меняющих свое местоположение комнат. Только башни были стабильны в Замке, как оси, вокруг которых все и вращалось. Получалось не всегда, но Флори не теряла надежды однажды запомнить алгоритм путешествия по коридорам. Флори специально одевала платье, в котором была, когда Отец забрал ее из Вены. Она представляла, что снова дома.
И хотя Флори плела сны, а не строчила отчеты о своей научной работе, ее посещали радостные, спокойные мысли о том, что она, наконец, вернулась.