Нужно было встать. Об осенней слякоти, из которой я пришла мне напоминали только комья мокрой грязи на моих тяжелых ботинках. Зато теперь можно было порадоваться, что я не взяла куртку. Можно было даже выдать это за дальновидный поступок.
Я не без труда встала на ноги, кости все еще ломило. Я не знала, что это за ощущение - оно было неясным, так что я не могла понять, это начинающийся грипп или последствия падения. Логика указывала на второе, но мое тело определиться не могло.
Поднявшись на ноги, я избавилась от зелено-клубничного духа, царившего внизу, и вдохнула полной грудью здешний воздух. Он оказался сладким, но эта сладость не была знакома мне прежде, не отдавала ни одним известным мне запахом. Сильно абстрагировавшись, можно было сказать, что здесь пахло как будто особенно вкусной родниковой водой - влажный запах, но к нему примешана и прохладная, неизвестная мне сладость.
Поднявшись на ноги, я увидела бескрайнее земляничное поле, посреди которого поднимались величественные статуи, заросшие зеленью. Некоторые из них совсем развалились, некоторые покрылись мышьяково-зеленым налетом, некоторые были сколоты, но общий смысл просматривался - это была Долина Королей, не иначе. По крайней мере, если бы мне пришлось писать низкосортное фэнтези, так бы я ее и назвала. То есть, моя предыдущая мысль была сексистским дерьмом, потому что королевы тут тоже были. Всюду были высокие, изумительно красивые люди в богатых одеяниях, их мраморные головы венчали золотые диадемы, в которые ложилось солнце. Обычно художники и скульпторы, которым выпало на долю творить образы влиятельных людей, стараются приукрасить реальность. Тот, кто создавал эти статуи превзошел в лести, наверное, всех своих коллег. Все эти люди из холодного камня обладали удивительной, какой-то божественной, языческой красотой. Это была красота, которой можно поклоняться, мне захотелось упасть на колени перед одной из этих статуй и целовать усыпанную алыми ягодами землю у ее ног. Мысль была такая абсурдная, что я поежилась. Раскормленная, толстая земляника зазывала попробовать ее, обещая сладость, которой я не испытывала прежде. Поесть я любила всегда, причем настолько сильно, что не могла считать себя настоящим готом, страдающим от ангедонии на серой, смертной земле. Тортики повышали мое настроение, хотя я никому, даже Хакану, не говорила об этом. И хотя у меня не было никаких идей о том, где я оказалась, я прозревала, что пищу тут лучше не пробовать. В сказках лучше было не есть и не пить за пределами человеческого. А пределы человеческого явно были преодолены - я попала в лето из осени, провалившись под землю. У меня мелькнула мысль, что, может быть, я умерла и попала в рай или в Элизиум, то есть на Елисейские поля. Вот даже поле абсолютно точно было. Вот бы Хакан разочаровался, если бы узнал, что умерев, мы попадаем в еще более милое место, чем Стокгольм. Но что со мной в таком случае случилось? Без сомнения, Джордже и обвивающие мои руки цветы, и разрытая могила, все это было галлюцинацией моего умирающего мозга. Может, мой мозг и все еще умирает, и я переживаю свои последние секунды в иллюзии, которую устроила сама себе. Но как так вышло? Я попала в аварию? Тогда почему я не помнила какой-нибудь фуры, вылетевшей мне на встречу, как в "Пункте назначения", или хотя бы резкого поворота, за который вылетела моя машина, врезалась в дерево, и я пробила головой лобовое стекло моему «Доджу Чарджеру», чтобы тихо скончаться, пока мои мозги стекают с ветвей. А может у меня случилась аневризма? Говорят, это быстрая и совершенно не мучительная смерть, можно даже не успеть понять, что случилось. Я расстроилась. Не сильно, потому что если уж случилось, то случилось, ничего с этим не поделаешь. И все-таки было жалко, что все так глупо и в мой собственный день рождения. Ка настоящий гот я должна была испытать удовлетворение, но у меня не вышло при всем желании.
Я вспомнила о папином письме и подумала, что буду по нему скучать. А уж он там без меня с ума сойдет. Письма рядом со мной не было, и я стала кружить по полю в его поисках. Наверняка, оно упало сюда же. Я бродила по земляничному полю, иногда наступая на упавшие от своей тяжести ягоды, и брызгал сок, смешивавшийся с грязью на моих ботинках. Иногда я смотрела на удивительно красивых людей в золотых коронах. Оплетенные зеленью лица выражали величественное спокойствие и скорбь. И я поняла, что это надгробные статуи. Не то чтобы что-то конкретное на это указывало, но в каменных глазах застыла тоска, которую ничто уже не могло утолить. Зачем выбивать в камне такую неизбывную боль, если человек, с которого творили статую еще улыбнется хоть раз. Я села на корточки перед статуей совсем молодого мужчины, сжимавшего скипетр. Его красивое лицо выражало агонию, боль, и я увидела, что из его каменного живота торчит железный кинжал, и каменная кровь, хорошо надо сказать исполненная, каплями застыла на его теле. На постаменте не оказалось никаких подписей, или, что менее вероятно, время не оставило на камне и их следа.
Но теперь у меня не осталось никаких сомнений в том, что земляника укрывала погост. Вот почему земля здесь была черная, жирная, хорошо удобренная. Я стала рассматривать другие статуи, совсем позабыв о письме. Мужчины и женщины невероятной красоты подсказывали причины своей смерти. Пронзенные стрелами тела, вскрытые глотки, истекшие замершей кровью руки с надрезами, набухшими от нее, одна женщина держала в руках свою голову, на ее щеке, позеленевшей от влаги, сидела бабочка с яркими, синими крыльями, отливающими драгоценной пыльцой. Иные сжимали в руках чаши с вином, наверное, это значило, что они были отравлены, уголки их красивых губ дернулись в отвращении и замерли по воле скульптора. Странно было видеть такие надгробия. Я всегда думала, что нужно изображать живых людей, чтобы память о них была светлой, а не ужасающей. Над трупами полагалось оставаться изображениям живых людей, на которые и смотрели другие живые люди, приходившие на кладбище. Мне подумалось, а вдруг раз изображения здесь мертвые, люди под землей наоборот живые. Раз это мир мертвых, может это и не кладбище, а место рождения, отсюда выходят к новой жизни мертвецы, и могилы им не нужны.
Но я-то не откопалась, а пришла в себя на земле. Может быть, я какой-то особый гость или наоборот все, включая проход сквозь землю, включено лишь у королей и королев.
Письмо нашлось совершенно случайным образом. Я стояла рядом со скульптурой женщины, ее губы были приоткрыты, хотя слетевший с них когда-то вздох давно затих. Не удержавшись, я коснулась ее точеных скул, камень был теплый от солнца. На женщине была широкая мантия с невероятно реалистично выполненными складками, а длинная рана, наверное от меча, рассекла ее грудь. Из провала выползали большие, рогатые жуки. Я отвела взгляд, будто посмотрела ей в самое сердце, и мне стало неудобно. На земле передо мной лежало папино письмо. Я быстро схватила его, будто кто-то мог утащить письмо, будто я была здесь не одна. Я скользнула глазами по строчкам, папин почерк вызвал у меня вдруг страшное ощущение одиночества, я поняла, насколько я далеко от дома. Как только я нашла строчки, на которых остановилась, чернила вдруг начали жить своей жизнью. Буквы потеряли форму, линии разрывались и срастались, складывались в удивительные узоры и распадались на некрасивые, ущербные островки хаоса. Я встряхнула письмо, будто это помогло бы ему прийти в норму, но чернила задергались еще быстрее, как будто встревоженная кровь под тонкой кожей бумаги. Я стала громко ругаться, реакции разумнее у меня не нашлось.
А потом я увидела, что линии складываются в карту. Конечной точкой был схематично нарисованный замок. С него будто аккуратно срезали верхушку - все башни были лишены шпилей, основное здание не имело крыши. До замка я видела линию реки с шевелящимися чернильными волнами, по краю этой реки шел темный лес. Через широкую реку был перекинут мост, от которого начиналась дорога к замку, усеянная какими-то черными точками. Начиналась карта с поля, символические, будто ребенком нарисованные клубнички обрамляли мое украшенное вензелями имя. Над буквами красовался знак крестовой масти в картах. Почему-то он удивил меня больше всего. Черный, ровно закрашенный, он оставался неподвижным над переливающимися, текучими буквами.
- Карта Мародеров, - пробормотала я. И если мое место на ней обозначено, то, наверное, здесь мог быть еще кто-то. Присмотревшись, я обнаружила под знаком пиковой масти, у начала другой реки, ведущей не к замку, имя "Герхард". Судя по всему, идти до замка было не так уж далеко, хотя разобраться с масштабом не было никакой возможности. Чуть дальше я заметила червовое сердечко, под которым было написано "Констанция". И почти у моста были два бубновых ромбика. Один стоял на месте, а другой то и дело перемещался, будто его обладательница по имени Астрид ходила туда и обратно. Значит, это были мои товарищи по несчастью. Мальчика рядом с Астрид звали Адриан. Герхард, Констанция, Адриан и Астрид. Я обернулась на клубничное поле. Карта прерывалась на его середине, а вот оно длилось еще далеко-далеко, и только на горизонте я видела острые силуэты скал. Я подумала, что такие скалы бывают у моря, но не могла быть уверена. Я двинулась к концу поля, который с другой стороны был вполне обозрим, и мое имя поплыло сквозь нарисованные клубнички. У меня в руках был бумажно-чернильный навигатор.
На самом деле я не могла сказать, что меня что-либо очень сильно удивляло. Моя способность к демонстрации ошеломленного ужаса явно умерла вместе со мной. Интересно, подумала я, а как там Герхард? И кто такой этот Герхард? Мальчик, который тоже сегодня умер? Мне было очень любопытно, от чего. Я долго шла по клубничому, а может земляничному полю. В своих мыслях я называла его то так, то этак. Ягоды были большие, пахли скорее как земляника, но превосходили клубнику по размеру. Статуи стояли на протяжении всего поля, и я подумала, если оно такое огромное, неужели эти статуи мертвецов простираются до самого моря, которое я там предположила. Получалась маленькая каменная армия, исступленно красивая и жуткая. Я шла долго. Астрид и Адриан на карте тоже двигались, но не в замок, а в лес. Наверное, у них не было карты. Или в ней было другое место назначения. Констанция и Герхард, к счастью, оставались неподвижными. Солнце лило на меня свой бесконечный, жаркий, золотой свет, и я ужасно хотела пить. Я бы все отдала за глоток холодной, может даже ледяной воды. Соблазнительность сочной клубники, так влажно лопавшейся под подошвами моих ботинок, стала нестерпимой, но я боролась с этим искушением. Когда мое терпение было уже на исходе, поле закончилось, резко, будто за определенной чертой не росла клубника. Я услышала шум текущей реки и, судя по карте, в которую превратилось мое письмо, я и вправду была недалеко. Трава под ногами была такая мягкая, будто я шла по ковру. Я побежала и, сама не заметив, спугнула с насиженных мест целое море бабочек. Они взвились передо мной, большие, с пол-ладони, яркие, всех возможных цветов, как драгоценные камни переливающиеся под солнцем. Шелест их крыльев почти заставил меня зажать уши. Они кружили вокруг меня, как ураган, иногда их легкие крылышки или шершавые лапки касались моего лица и рук.
- Прошу прощения, - пробормотала я.
Я и не заметила, что улыбаюсь. Они были такие красивые и хрупкие, я никогда не видела ничего подобного. Когда вихрь вокруг меня улегся, я пошла вперед осторожно, стараясь не спугнуть еще одну такую вечеринку. Вскоре я увидела реку, она была прозрачная, яркая, будто светилась изнутри. Я видела камни, которые ласкали волны, видела плывущих во чреве реки рыбок. И, судя по всему, я должна была увидеть Герхарда. Это случилось не сразу, я некоторое время рассматривала берег, поросший полевыми цветами, потом снова смотрела на карту, а потом додумалась оглянуться в другую сторону. Герхард сидел позади меня. Он мерно раскачивался, наблюдая за течением воды. Так, я видела в фильмах, делают очень испуганные или взволнованные люди, но он не казался ни испуганным, ни взволнованным. И он совсем не обращал на меня внимания, но это было даже хорошо - я могла его рассмотреть. Он был очень красивым парнем, моим ровесником. Наверное, самым красивым парнем, которого я когда-либо встречала. У него были правильные, мягкие черты лица, большие очень светло-голубые, даже жутковато прозрачные, глаза, аккуратный острый подбородок и светлые волосы. Его портила какая-то совершенная блеклость расцветки - слишком светлые глаза, слишком бледная кожа. Он был высокий, поджарый, и в то же время крепкий. Такой себе красивый рабочий парень из деревни под Гетеборгом. Кроме того, возможно, он тоже был готом. На нем была черная толстовка и рваные, темные джинсы. Я даже смутилась немного, хотя обычно парни казались мне скорее смешными, чем привлекательными. Кроме того, я не знала, что ему сказать. Как вообще начать разговор в подобной ситуации? Я покашляла, но Герхард не обратил на меня никакого внимания. Тогда я сказала:
- Э-э.
Он не обернулся в мою сторону. Какой он, наверное, заносчивый с такой-то внешностью. Раздражение придало мне сил:
- Ты, наверное, Герхард? - спросила я с некоторой небрежностью. Он нахмурился, а потом, наконец, посмотрел на меня. Он смотрел на мои губы, лицо его приняло извиняющееся выражение.
- Что? - спросила я. - Я спросила: ты, наверное, Герхард?
И он ответил:
- Наверное, я Герхард.
Чуть помолчав, он добавил:
- А ты знаешь, как доехать отсюда до Стокгольма?
Я подумала, что ошиблась, он не мог быть шведом. У него был очень заметный акцент, какого я прежде никогда не слышала. Не нужно было заговаривать с ним на шведском, наверное. Акцент был мягкий, почти певучий, но со странными интонациями, как будто Герхард делал в словах два ударения одновременно - правильное и нет. Он говорил медленно, делая паузы перед тем, как произнести какой-либо звук, как будто задумывался, как он на самом деле звучит, как будет лучше его воспроизвести. Он заметно картавил, поэтому я предположила, что, может быть, он француз. Но ведь Герхард такое не французское имя. Может, он Жерар? Может, на моей карте стоял автоперевод имен?
И вместо того, чтобы спросить, как он здесь оказался, я спросила:
- Откуда ты знаешь шведский?
Герхард смотрел на мои губы и, судя по всему, внимательно слушал. Он нахмурился, когда я закончила, но раздражен не был, скорее задумался.
- Потому что шведский - мой родной язык, - сказал он, наконец. - Я просто плохо говорю.
Цвет моих щек в тот момент, наверняка, сравнялся флагом Китая. Но сказала я невозмутимо:
- Извини.
- За что?
- Не делай все еще более неловким!
- А я делаю?
И тут я засмеялась, и он засмеялся тоже. Вся неловкость, которую я испытала от его красоты куда-то пропала. Видимо, две неловкости аннигилировались друг с другом, и я почувствовала себя хорошо рядом с ним.
Я подошла и села на берег, взяла камушек и пустила его в полет над прозрачной водой.
- А ты как сюда попал? - спросила я. Спешить, честно говоря, было особенно некуда. Я перестала волноваться. Герхард почесал затылок, протянул:
- Упал.
- И я упала.
- Значит, так сюда и попадают.
Я раскрыла перед ним карту, его светлые глаза расширились от удивления, он осторожно, бережно обращаясь с моей вещью, провел пальцем по бумаге. Я, куда менее трепетно, ткнула ногтем в замок.
- Я думаю, нам сюда.
Он еще некоторое время смотрел на карту, глаза у него были светлые и задумчивые, как будто он видел на карте больше, чем я. Я прежде дурачков никогда не видела, но мне неожиданно не было неловко. Я посмотрела в реку, там в воде, чистой, как воздух, плавали блестящие рыбы. Чешуя у них была почти прозрачная, так что я видела биение разноцветных внутренностей. Иногда они выпрыгивали из воды и переливались искорками радуги, как хрусталь или бриллианты на солнце. Наконец, Герхард сказал:
- Правда, сюда.
Не то чтобы его мнение могло что-нибудь изменить в моих планах, но я была довольна, что и он так считает. Герхард коснулся пальцами воды, потом отдернул руку, не испуганно, а будто игрался с волной, как с кошкой. Он сказал со своим странным, неземным акцентом:
- Родители говорили мне про это место. Но я думал, что они...