Сводки о подвигах Филиппа в Ай-Лаке Ги приготовился читать внимательнее всего. Начав с реформы системы управления, смены коррумпированных чиновников и реставрации туземного короля, он избавился от всех крупных игроков на политической арене колонии. Сосредоточив в своих руках неограниченную власть, де Валансьен начал эксперименты…
– Знаешь, – Ги поднял голову. Мирти стоял, опираясь на кипу неразобранной корреспонденции на столе, и корчил нервические гримасы.
– Знаю, причем очень многое. Но можешь просветить еще.
– Знаешь, я решил составить тебе компанию. Не каждый четверг можно живьем услышать речь будущего победителя.
Де Валансьен предпочитал выступать на открытом воздухе. Так он мог собрать больше слушателей, подчеркнуть скромность и близость к народу. Плас Сен-Луи, площадь, располагавшаяся с внешней стороны стен Верхнего Города и названная в честь святого покровителя нищих и калек, была идеальным вариантом для решающей речи. Заключенная в кольцо доходных домов и крытых торговых рядов Сен-Луи вмещала несколько тысяч человек.
Со стеной спин Ги с Мирти столкнулись уже на подходах к площади. Улицы полнились народом. Неудачливая бригада трансляторов, зажатая в толчее, тщетно пыталась протащить сквозь толпу разобранную машину фантазий. Обескураженный визор держался за руку одного из спутников, словно малый ребенок за подол матери.
– Сюда.
Ги впихнул Мирти в ближайшую лавку.
– Есть черный ход?
Торговка молча указала на дверь, располагавшуюся на противоположной от входа стене. Судя по всему, не один Ги догадался в этот день подобраться к площади с внутренних переулков торговых рядов. Он бросил женщине монетку.
Постучавшись в заднюю дверь еще одного магазина и расставшись со второй монеткой, они выбрались на улицу почти у самого ее слияния с площадью. Растолкав собравшуюся публику локтями, Ги вывел Мирти на переполненную Сен-Луи, в самом центре которой высился деревянный цилиндр трибуны. Пробиться ближе к ней было невозможно, так что Ги пришлось довольствоваться тем, что у него хотя бы вышло прислониться спиной к стене дома. Большая часть собравшихся не удостоилась даже столь ничтожного комфорта.
Шум на площади стоял соответствующий случаю. В какофонический гул слились щелканье настраиваемой аппаратуры визоров, искаженные фильтрами и громкоговорителями предостерегающие крики криомантов, скандирование речевок, брань и даже ржание лошадей.
– Кто додумался притащить сюда коней? – прокричал Ги, наклонившись к самому уху Мирти.
– Ты же не думаешь, что де Валансьен обходится без кареты? Слышал, он старомоден и мобили не жалует.
Как выяснилось, де Валансьен не обходился также без двух магов и пятерых полицейских оперативников, поднявшихся на трибуну вместе с ним. Вскинув правую руку со сжатым – насколько Ги разглядел с такого расстояния – кулаком, лидер Партии Справедливости вызвал рев восторга. Публика обожала его за то, что слышала из его уст все, чего так долго ждала, и не сомневалась, что уже вскоре все желанные слова претворятся в жизнь. Рубанув рукой воздух, де Валансьен моментально погрузил площадь в молчание. Помимо его голоса тишину нарушало лишь шелестение машин фантазий.
– Друзья! – обратился де Валансьен. – Сегодня воистину славный день! День, когда я полностью убедился в победе – нашей с вами победе.
И он заговорил о преданности и долге, двух составляющих будущих успехов на ниве изменения страны. Будучи предан Эльвеции, он в свою очередь ожидал преданности от народа. Поддержка в любых начинаниях, оправданные надежды на перемены, ни шага от линии Партии и другие догматичные, но оттого и столь привлекательные фразы так и сыпались с языка де Валансьена. Ничего нового ни Мирти, ни Ги, ни остальные мало-мальски смыслящие в политике слушатели не слышали ровно до того момента, когда политик добрался до середины речи и, переведя дыхание, медленно повернулся, осматривая толпу.
– Вы ждете от Партии не просто слов, друзья, – хрипло выговорил де Валансьен. – Думаю, мало у кого хватит смелости обвинить Партию в бездействии, но сегодня я решил объявить о чем-то особом. Я верю в принципы равенства и справедливости, как гласит наш устав, но есть один принцип, в который я верю еще сильнее. Верю всей душой, всем сердцем, всем существом.
Драматическая пауза – и де Валансьен продолжил.
– У каждого из нас много путей, но одна миссия. Не знаю, как вы, а я в своей убежден. Это работа на благо нашей любимой Эльвеции. Это война, это череда сражений с несправедливостью, и, как и у почти всякой войны, у нее есть две отличительные черты. Во-первых, неизбежность генеральной битвы. Во-вторых, жертвы. Каждый из вас, моих верных друзей, внесет свой вклад в победу в решающей схватке, отдав свой голос. Кто-то принесет жертву, лишившись благосклонности толстосума-работодателя или верящего в божественность монархии соседа. Члены Партии рискуют гораздо большим. Но я, я несу ответственность за победу, и мой вклад, моя жертва, – де Валансьен приложил руки к сердцу, – они должны быть самыми значительными, иначе я зря занимаю свое место. Они уже принесены на алтарь нашей победы. Вчерашним днем мной подписаны кое-какие бумаги, друзья. Я продал все свое имущество, кроме дома, в котором вырос, и все вырученные деньги планирую использовать, чтобы не оставить врагам шансов лишить нас победы.
Это была революция. До этого момента ни одному из жителей Эльвеции не могло даже прийти в голову, что богатый человек может поступить подобным образом. Мирти толкнул коллегу локтем в бок и постучал по виску. Губы беззвучно произнесли: "фанатик". В ответ Ги покачал головой. Де Валансьен прекрасно отдавал себе отчет в том, что сделал. Непонятно было лишь одного: тонкий ли это расчет при уже выигранной войне или ставка ва-банк.
Понимая, что после такого сказать больше нечего, де Валансьен еще некоторое время развлекал публику историями о грядущих реформах и о том, какой замечательной будет жизнь после победы Партии Справедливости, затем распрощался, пожав руки пробившимся к трибуне последователям, и скрылся из вида.
– Безумец, – твердил Мирти на обратном пути. – Надолго таких красивых жестов не хватит.
– Ему и не нужно.
Ги запрыгнул на подножку трамвая. Ехать до конторы оставалось не дольше четверти часа.
– Когда он добьется победы, нынешние богатства не спасут никого. Скажи спасибо, если нашему Шедерне позволят оставить фирму себе. Могут и растащить для нужд угнетенных.
– Мне казалось, ты поддерживал де Валансьена, – скривился в очередной гримасе Мирти.
– Поддержка никуда не делась.
– Тогда откуда такая трогательная забота о деле шефа?
– Я на него пока еще работаю. Не забыл?
Мирти оскалил в улыбке зубы, белые и ровные. Зубы хорошо зарабатывающего человека. Если Ги был полнейшим дилетантом в юриспруденции и помнил исключительно декреты, что-либо запрещавшие, его приятель прекрасно разбирался во всех хитросплетениях законов и потому получал существенно больше. Мирти олицетворял все, чем славились юридические фирмы: полнейшая внешняя невзрачность при способности отравить жизнь любому гражданину монархии вплоть до министров. Естественно, ему было, что терять. Де Валансьена с его справедливостью и равенством Мирти ожидал с такой же тревогой, как и сам Шедерне.
– Шкурный интерес, да, Ги?
– Я родился там, где при наплевательском отношении на шкуру ее могли содрать и пустить на шаманский барабан.
– Ах, оставь! – отмахнулся Мирти. – Лутеция – не Кемет, где перемены в порядке вещей.
Ги усмехнулся, заметив, что низкорослый негр с Кемета, державшийся за соседний поручень, неодобрительно посмотрел на его товарища. Интересно, что он забыл в Верхнем Городе? Неужто катит на смену в Трансконтиненталь?
– Перемены нужны, дружище.
– Но не такие.
– А какие? Повышение налогов – тоже перемены, да и захват новых колоний. Но желает ли подобного народ? Судя по тому, что сегодня наблюдалось на Сен-Луи, ему нужно далеко не это.
– Да народ сам не понимает, чего ему нужно, – при этих словах на Мирти уставилось еще два пассажира.
– А кто понимает?
Этот вопрос поставил коллегу в тупик. Он пожал плечами и замолчал. Ги не стал тревожить его и остаток пути смотрел в окно на трясущиеся за мутными стеклами лишенные индивидуальности здания Верхнего Города. Столица по-прежнему сверкала безупречной стерильной красотой, но молодой человек знал, что на самом деле она содрогается от вершин Элизийского холма до дальних предместий, где улицы внешних районов переходят в проселочные дороги.
Распрощавшись с Мирти на втором этаже, Ги поднялся к шефу и рассказал ему обо всем, что говорилось на площади. Смотря одним глазом на экран визора, где спорили два политика-теоретика, Шедерне выслушал долгую речь. На том моменте, когда де Валансьен объявил о продаже имущества, шеф перебил подчиненного.
– Остальное – хлам.
– Согласен.
Оторвавшись от визора, Шедерне воздел глаза к потолку, надул щеки и с шумом выпустил воздух. На экране элегантный молодой человек, представитель правящего Благословенного Союза, рассказывал о последствиях прихода к власти социалистов. Картина выходила исключительно мрачной, но политик безбожно перевирал факты и придумывал для ПСР грехи, которые за ними вряд ли водились.
– Еще б ты не был согласен, – выговорил шеф. – Тут уж даже законченный идиот все поймет. На тебе сопровождение переговорщиков из отдела обработки к Рыбьему Черепу. Завтра с десяти. До того времени отгул.
– А де Валансьен?
– Ты его собрался пристрелить, как этого ублюдка с серпами? – саркастично осведомился шеф. – Поверь, я бы с радостью дал добро, да только к нему и на винтовочный выстрел не подберешься. Знаешь, кто такой мэтр Амарикус?
Ги не знал.
– Колдун у него на службе. Нигде не показывается, но на деле второй человек в партии. И самый опасный. Думаешь, на де Валансьена не устраивались покушения? – Шедерне сощурился, что позволило заключить, что к некоторым из заявленных покушений он имел не последнее отношение.
Ги неопределенно помотал головой. Разговаривать о покушениях не хотелось. Хотелось отправиться домой и в конце концов выспаться.
– Ладно, – смилостивился шеф. – Иди уже. И чтобы закрыть разговор о де Валансьене: никаких поручений, связанных с ним, давать больше не буду. Просто забудь и занимайся тем, что я велю.
Что ж, по крайней мере, Ги не собирались увольнять. И то хлеб.
***
Отсутствие консьержки стало первой встревожившей Ги приметой близкой опасности. Обычно разговорчивая старушка покидала свой пост после полуночи. Теперь же, несмотря на раннее время, окошко ее наблюдательного пункта было прикрыто. Поднимаясь по лестнице, молодой человек обратил внимание на пыльные следы на ступеньках. Это не может быть связано с убийством Денн, подумал Ги – и замер, глядя на распахнутую дверь в квартиру 32. Третий этаж, вторая дверь, так он и запомнил ее номер. Вот уже полгода после тяжелых будних и пьяных выходных он топал именно сюда. Теперь же, похоже, в ней завелся незваный гость.
Щелкнув предохранителем револьвера, Ги зашел внутрь. Взломщик превратил квартиру в подобие свалки. Взору предстали искромсанная мягкая мебель и поломанные табуретки со столами. Одежду вышвырнули на пол и растащили по коридору. Но хуже всего было не то, что Ги увидел, а то, что из спальни явственно доносился подозрительный шум. Ги посмотрел под ноги. Серые отпечатки ног вели в квартиру, но не из нее. Злоумышленник еще не успел ее покинуть.
Стараясь не шуметь, Ги прокрался по коридору. Рука с зажатым револьвером предательски тряслась. Прислонившись спиной к стене, он заглянул в комнату… и едва успел отпрянуть, спасаясь от коварного удара. Лезвие серпа царапнуло дверную раму, а Ги, потеряв равновесие, отшатнулся назад в коридор. Из комнаты выпрыгнул нападающий – и в тот самый миг Ги понял, сколь наивным было считать, что несчастных актрис потрошил покойный Раву.
Настоящий маньяк выглядел куда более устрашающе, чем наркоман, убитый вчерашней ночью. Треугольная шляпа с ниспадающей на лицо и половину груди непроницаемо-черной вуалью, просторный комбинезон с перехваченными латунными браслетами рукавами и штанинами, широкий пояс и сапоги составляли полный комплект описанного Мартеном Одервье наряда убийцы. В каждой руке маньяк держал по серпу.
Вскочив на ноги, Ги бросился прочь из квартиры. Убийца ринулся следом: тяжелая поступь его шагов раздавалась за спиной, как тиканье часов смертельного рока. Он не бежал, но, похоже, и без этого перемещался со сверхъестественной скоростью. Между вторым и первым этажами лишь отчаянный прыжок через пять ступенек, стоивший падения и неудачного приземления на левую руку, спас жертву от удара серпа. Острие заскрежетало по стене, а Ги перекатился на спину и дважды выстрелил наугад. Обе пули попали в цель. Маньяк пошатнулся, но, похоже, даже не почувствовал боли. Он продолжил спускаться, издевательски красиво поигрывая серпами.
Любоваться на его экзерсисы с оружием было самым глупым, что можно было вообразить в такой ситуации, но ужас буквально приковал Ги к месту. Опомнился он, только когда маньяк встал между ним и дверью, открывавшей путь к спасительному людному проспекту. В чувство Ги привел свист серпа, увернуться от которого в лежачем положении было практически невозможно. Он заслонился левой рукой, и предплечье обожгла острая боль.
Наверное, тогда он что-то закричал. Он не помнил; даже сильно сосредоточившись, Ги не смог бы повторить, что именно выкрикнул в занавешенное лицо. Страх смерти словно придал ему сил. Одним рывком Ги вновь оказался на ногах. Второй серп распорол на груди безрукавку и майку и оставил неглубокую царапину, боли от которой Ги даже не почувствовал. Вскинув правую руку, он вогнал пулю прямиком под вуаль врага. Маньяк сделал шаг назад, и это позволило повернуться к нему спиной и ускользнуть через черный ход.
За все время проживания на квартире Ги ни разу не приходило в голову ознакомиться с переулками, в которые выводила задняя дверь. Ругая себя за это последними словами, он бежал по узким проходам между домами. Под ногами скрипело дерево: вымостить эти огрызки уличной системы власти большого города явно не считали нужным. Ги старался петлять. На большой дистанции маньяк нагнал бы его довольно скоро, но в лабиринте переулков громадному тяжеловесному убийце приходилось постоянно сбавлять ход, чтобы вписаться в очередной поворот.
Погоня завершилась возле глубокого и широкого канализационного стока. Перепрыгнуть его не смог бы даже знаменитый акробат, выступления которого собирали публику в большом цирке. В глубину же он, на первый взгляд, превышал три метра. Внизу, как назло, не текло даже собиравшейся с улиц Верхнего Города воды: последний дождь прошел недели две назад.
Удар под колено поверг Ги наземь. Он успел перевернуться на спину, но лишь для того, чтобы маньяк поставил ногу ему на грудь вместо того, чтобы сломать позвоночник. Хрустнуло ребро. Стальные клювы серпов не спешили опускаться, но убийца явно чувствовал, что деваться загнанной добыче некуда. Впрочем, Ги мог сделать еще три выстрела и не собирался сдаваться без боя.
Серп прорезал правый бок как раз в тот момент, когда три последние пули одна за другой вошли в череп убийцы. Этого оказалось достаточным, чтобы свалить его с ног. Глухо зарычав, маньяк завалился на спину, пробив деревянные настилы. Дожидаться, пока он встанет, Ги не стал. Бросив бесполезный револьвер и выдернув серп, он уцепился обеими руками за край стока и перевалился через край. Несколько секунд блаженного полета, удар о кирпичное дно – и закономерный жестокий финал. Какое-то время Ги еще мог ощущать боль в разбитом изрезанном теле, затем ушло и это. Проваливаясь во тьму, он злорадствовал в адрес маньяка. Пусть я умру, думал он, но по крайней мере не от серпов убийцы. Только не так…
6. Жертва Войне