Черная шляпа
Песня об осени
Сегодня ночью мне снилось то, о чём лучше не вспоминать. Я уже и забыла, когда в последний раз спала. Кроме того, в последнее время мне кажется, что кошмары потихоньку выбираются из снов, причудливо сплавляясь с реальностью, опутывая её, как паутина. Но сегодня мне почему-то стало спокойно.
В лужах отражается небесный шатер и шмущиеся друг к другу кривые стены, лабиринты переулков и немногие огни окон. Это был разгар осени, и потрескавшийся асфальт был усеян кроваво-красными листьями клёна. Переулок дышал сыростью, влагой и старьём. Ко мне жмётся кошка. Этакое воплощение изящества, от мягких подушечек лап до изогнутой спины, от пушистого хвоста до острых ушек. Глядит двумя омутами пронзительно-синих глаз. Под цвет осеннему небу. Я рассеянно глажу её ногой и улыбаюсь.
Накормила её колбаской. Она послушно съела, кивнула и убежала в лабиринт подвалов. А я вышла навстречу залитому солнцем городу. Навстречу мне — люди в пальто и шарфиках, девушка с пестрым ушастым зонтиком, дети рисовали что-то цветными мелками на сухом участке асфальта. Я направилась в облюбованную мной закусочную, села на стул, усеянный листьями, не став их смахивать. На столе тоже были листья. Мягко падала тень от листов. Лучи света делали наряды деревьев золотыми, сияющими. Я с наслаждением вдохнула запах сухой мяты, острой приправы и сиропа.
— Это что? Клэр?
— Она самая. Жутко выглядит.
— Эй, Ларра, ты же соседка её? Она всегда такой была?
— Насколько я помню, она всё время слоняется по заброшенным домам и разговаривает с кошками.
— Я училась с ней в начальной школе. Она постоянно несла бред про какие-то свои сны, тоннели всякие и подвалы.
— Жуть! У меня домовладелица такая. Хорошо, что всеми делами заправляет её муж и нам не приходится с ней разговаривать.
— А я слышала, что она до десяти лет писалась в кровать!
— Кто знает, может, и сейчас писается. А что, с неё станется! Ха-ха-ха!
Я не обращаю внимания на эти назойливые голоса. Клеймо странной девочки сопровождает меня ещё с начальной школы, и нового они уж точно не скажут — я прекрасно знаю, что я стремная, мрачная и вообще психованная. Ко мне подскочила официантка с огненно-рыжими спутанными волосами.
— Чего заказываете? — спросила она медовым голоском.
— Молоко с мёдом, — сказала я.
Она в удивлении скинула нарисованные брови.
— Не чай с молоком?
— Нет. Почему-то сегодня хочется молоко с мёдом.
Она понимающе улыбнулась.
— Да, всё-таки в жизни необходимо какое-то разнообразие.
Она ускакала, громко цокая каблучками.
— Это единственное в её жизни разнообразие, — сказала Нэнси.
Компания заржала. Компания — орава несносных девченок во главе с Нэнси. Часть из них учатся в нашем классе, а часть — в параллельном.
Я пожала плечами и развернула рулон ежедневной газеты. Читала рассеянно, вглядываясь в очертания букв, но не понимая значения слов, в которые они складывали. Потом решила отложить её. Голова нестерпимо болела. Что-то не давало мне покоя.
В мою голову полетела записка. Я подумала, что кто-то опять подшутил, но всё же развернула её:
Дождись сумерек и повернись к западу. Я наблюдаю за тобой.
До сумерек ждать долго. Сейчас почти вечер. Горожане лениво слонялись по магазинам, строчили за столами в своих комнатах, читали книги в маленькой городской библиотеке, обнимались на полуразрушенном вокзале, усеянном пёстрыми листьями, со стеклянной крышей, тоже усеянной листьями и ветками и загаженной птицами. Сидят группками у домов, целуются на скамейках, играют в баскетбол, посылают за водой и чипсами мелких и разбивают окна мячами. У нас в деревне только работали, отдыхали от работы и спали. И всегда было тихо. Особенно ночью. Поэтому я шумела. Включала музыкальный центр, подпевала, плясала, топала, пугала соседей, гоняла птиц, выла волком на луну. Всё что угодно, лишь бы заглушить тишину. И никогда в неё не вслушиваться.
Мне лень вставать и хочется ещё долго сидеть в плетеном кресле, потягиваясь и зевая. Надоедливая компания ушла. Я положила голову на стол и решила вздремнуть. Я спала как минимум восемь часов, но было такое чувство, что я восемь часов бежала без передышки. И так продолжалось неделю. Неделя погонь во сне. Понятно, что моя производительность упала и об уроках речи идти не может.
— Ужасно выглядишь, подруга, — раздался голос откуда-то сверху.
— Спасибо, Мира.
Мира — чуть старше меня, кудлатые волосы, грушеобразное тельце и родинка на пол щеки. Любит задавать риторические вопросы. Риторические, потому что ответом всё равно будет "да", другого она не примет.
— Опять кошмары снились? — с участием спросила Мира.
— Не хочу об этом говорить.
Она недовольно цокает язычком. В руках пакет с соком и полосатой трубочкой.
— Чего скучаешь? Сегодня Риша поёт. Пойдём? — спрашивает она.
— Нет, я лучше посижу, — отвечаю я.
Она удивленно приподнимает правую бровь. Раньше ей не отказывали. Я отворачиваюсь, давая понять, что разговор окончен.
— Ну как хочешь, — мирно соглашается она и уходит.
Я ложусь головой на стол и засыпаю. Мне снятся золотые горы осенних листьев, сдуваемые ветром. Ураган из сухих листьев, когда-то составляющих горы до небес, проносится мимо меня и рассыпается в пахучую пыль.
— Опять бессонница? — будит меня девичий голос.
Риша склоняется надо мной, гремя жемчужными бусами. Она пахнет ананасами и пеплом. В руках бумажка в крупную клетку. Я пытаюсь прочитать отрывки строк. Кажется, что-то про корабли.
— Что это такое? — спросила я.
Она достает зажигалку и подносит к листу. Тот вспыхивает огненным цветком и рассыпается в черный пепел в её побелевших пальцах. Она бросает остатки на землю и топчет.
— Это стихи, — поясняет она, — Огненные стихи.
— Поэтому ты их сжигаешь?
— Просто если их дать кому-нибудь прочитать, то они потеряют силу, — говорит она, — Единственный благодарный слушатель их — это огонь. Огонь поймёт их страсть и глубину.
— Есть что-нибудь почитать?
— "Дверь в стене" Уэллса Герберта.
— Подойдёт.
Она вручила мне книгу в потрепанной обложке. У Риши дутая жилетка, мягкие вельветовые штаны, косички с тесемками. Её называют кайфоломом. Пугливая, раздражительная, вытирает после гостей ручки двери и никогда не здоровается за руку.
— Нужна помощь? — поинтересовалась она.
— Забирать сны умеешь?
— Нет…
— Тогда не надо.
Я открываю книгу, внюхиваясь в аромат новых страниц. Она кивает и уходит. Каблучками не цокает, потому что не носит их. Сейчас на неё громоздкие резиновые сапоги с уточками.
Я читаю, дерево с любопытством склоняет надо мной ветви. Буквы сливаются друг с другом, я отчаянно пытаюсь вникнуть в смысл слов, но понимаю только половину. Но её вполне достаточно.
— Хорошая книга, — говорю я ему где-то на середине, — Мне это всё так знакомо. Только я бы дверь не пропустила. А ты бы пропустил?
Дерево согласно шелестит своими листьями. Парочка остается на моих плечах. Я с удивлением обнаруживаю, что уже начинают сгущаться сумерки. Всё тело затекло, особенно филейная часть. Начинало клонить в сон.
— Я тебя с утра тут вижу. Ты всё время здесь сидишь или с перерывами?
Это владелец магазина. Ненамного старше меня. Жакет, хвостик, усталый вид и папка наперевес.
— Всё время. И я не с утра сижу, — отвечаю я.
— Для меня это утро, — хмыкает парень.
— Для тебя и 12 ночи утро. Для тебя вообще любой час — утро.
— Верно. Ты очень проницательная.
Он внимательно посмотрел мне в глаза. В его глазах отражалось северное сияние. Откуда оно может быть здесь?
— Ты не с Северного Полюса пришел к нам? — спрашиваю я.
— Ага. Пингвином приплыл.
— Пингвин бы не переплыл.
— А я кита оседлал.
Он выпрямился.
— В магазин много дисков новых поступило. Зайдёшь? Ты любишь такое, — неуверенно начал он.
— Не хочу.
— Отказываешься? — вкрадчиво переспросил он, — Может, это не ты, а злой двойник, похитивший Клэр и сунувший её в подвал?
— Ты меня раскусил.
— Вот как? Тогда я пошёл спасать её.
Он махнул мне рукой на прощание и ушел. Его ботинки оставляли грязный след. Пока мы разговаривали, сумерки сгустились ещё больше, окутав город, словно большая черная кошка. Остались только поздние посетители, как правило тихие, обособленно сидящие. Внутри гремели тарелки и сновали подростки со швабрами. Кафе спешило закрываться.
Я повернулась на запад. И не увидела ничего, только темный силуэт заброшенного дома, зловеще вырисовывающегося на фоне пустыря.
Он не страшный, догадалась я. Просто очень-очень старый. И хранит много-много воспоминаний. Они накладываются друг на друга, переплетаются, как узор. Я встаю и иду к нему, словно манимая мелодией флейты, словно он — Крысолов, а я жалкий грызун.
Пустырь скалится осколками и гвоздями, усмехается ямами и арматурой, вдали к небу тянется струйка дыма и пахнет чем-то горелым. Трава мокрая, и лучше выбирать, куда вступать — могут поджидать сюрпризы вроде гвоздей, стекла или ям. Я подхожу к заброшенному дому, и он сквозит многолетним холодом. Внутри рыжий кирпич, балки, окурки, зелень бутылок и холмы мусора. Каждый, кто тут побывал, хочет оставить свой след. Чем больше и заметней, тем лучше. Следы перебивали друг друга, кричали, подразумевая пустоту или что-то большее. И попробуй выуди что-то стоящее из всей этой кутерьмы. Я не любила такие места — в них проще всего наткнуться на кошмары.
Она как комар или что-то вроде этого. Вгрызается в меня, а чтобы я не вырывался, впрыскивает наркотик. Но ей и впрыскивать ничего не надо — я бы и так отдал ей всю свою кровь. Но не чужую. Отравится ещё.
На закате море обычно превращается в малиновый сок. Было бы здорово нырнуть в него и пить, пить, пить, пока живот не лопнет, как у быка из сказки. Жаль только, что у нас нет моря. А с лужами это не прокатит. Разве можно сравнивать лужи с морем?
Стихи? О, деточка, я знаю все стихи, которые есть, и кое-какие стихи из тех, которые могли бы быть!
Понимаешь ли, когда ты с человеком видишь один и тот же сон, то это означает, что вы с ним необычайно близки. А если вы всегда видите одни и те же сны?
Они не умолкали. Голоса девушек и юношей. Как правило, молодые. Звонкие, восторженные, громкие. Болтуны.
Я поднимаюсь на второй этаж. Лестница грозилась рухнуть. Грозилась, грозилась, но не рухнула. И не рухнет. Так всегда в подобных местах. Что-то невидимое держит детальки, готовые рассыпаться в пыль.
Второй этаж пустыннее первого. С дырявой крышей, через которую видно полсатое небо и гнездящихся птиц. Птицы это место любят, а вот крысы нет. На первом этаже граффити, а тут просто надписи. И несколько рисунков. Моё внимание привлекла дверь. Нарисованная, деревянная. Я приложила к ней ухо. Повеяло сквозняком. Я отняла ухо и легла на пол. Тут не было мусора. Даже окурков не было. Из пустых окон дует ветер, врываются стаи листьев.
На этот раз были кошмары. Вереница кошмаров, ровно сто лет — я отрывала листы календаря. Сто лет и рекурсия неуловимых дней. И черное озеро, похожее на нефть. И разбитый циферблат часов. И катакомбы, ведущие в бесконечную неизвестность. Никто не мог составить их точную карту, потому что никто не мог пройти их полностью. Из них вообще мало кто возвращался. И то — не совсем. Если заглянуть в глаза вернувшихся, то модно увидеть эти темные извилины тоннелей и слизистые стены. Серые-серые катакомбы, темные и непонятно какого времени. О них мало кто знает, это и к лучшему — как можно жить, зная, что под вашими ногами гудит полая тьма, полная всякой гадости?
Я исходила эти грязные тоннели, в мою кожу впиталась грязь, в легкие забилась гниль теплого воздуха, а барабанную перепонку больше не тревожил звук. Да и что это — слышать? Обрывочно помнила, что это такое, но не представляла, как это работает. Я забыла и о свете, и о ветре, и о свежем воздухе, даже о поверхности. И мне казалось, что так было всегда — виляющие коридоры, наполненные ощущением присутствия чего-то неуловимого. Кого-то неуловимого. И я сходила с ума от страха, покрываясь холодным липким потом, загибалась от боли в животе, меня рвало, кружило, мутило. А потом я подумала — вдруг это я? Тогда я, получается, боюсь самой себя?
Весь мир коллапсировал до размеров этих катакомб. Микроскопическая бесконечность и полнейшая непроницаемость. Я забыла, что есть другие. Забыла лица знакомых, потом вообще забыла, как выглядит человек. И тогда мне стало по-настоящему страшно. Я наедине с бесконечностью, лицом к лицу, я наедине с тьмой и катакомбами, и некому меня вытащить. Я даже не помню, как я выгляжу. А есть ли у меня вообще облик?
Страх стал частью меня. Я стала страхом. Не рвалась наружу — некуда. Меня не пугало одиночество — не с чем сравнивать. Я сливалась со слизистыми стенами, потоками нечистот и гнилым потолком. И растворялась, растворялась…
Когда я проснулась, то удивилась, что не состарилась. А потом долгое время вспоминала, кто я, что это за место и зачем я здесь. Ущипнула себя, чтобы убедиться, что реальна.
— Засыпать здесь — это не самое лучшее решение, скажу я тебе, — сказал голос из темноты.
Я вздрагиваю. Вспоминаю, что есть ещё люди кроме меня. Вспоминаю, кто такие люди. Рыскаю вокруг в поиска незнакомца. Обнаруживаю его в углу, сидящего на корточках. Зеленая куртка с капюшоном. Лица не видно, как бы я ни силилась его разглядеть.
— Ты лучше напиши своё имя. Забудешь ведь.
Кто я? На глаза попадается брелок, на котором написано:
КЛЭР
Клэр… Это моё имя? Странно… Так странно. Но что-то внутри отозвалось на это причудливое сочетание букв и звуков.
Я выцарапываю его ногтём на руке. У меня черная кровь. Я пугаюсь и вскрикиваю.
— Плохо дело, — говорит он, — Теперь процесс не обратить.
— Что это значит?! — взвизгиваю я, — Как от этого избавиться?!
— Да никак. Из тебя выпустили твою кровь и заменили её тьмой. Теперь тебя не спасти.
— Но… Но… Я не понимаю!
— И не понимай. Лучше такие вещи не понимать. Особенно если они происходят с тобой.
— Значит, от тьмы не избавиться?
— Вообще-то можно. Если кто-нибудь согласится за тебя разбить сердце. Спроси Маму — она охотно поведает тебе об этом. Хотя нет, вру, неохотно. Я бы сказал, крайне не охотно.
— Зачем тогда сказал?
— Сам не знаю. А ты уникальная личность, — я почувствовала его сверлящий взгляд на себе, — И Тьма, и способности Знающего. Черная кровь охотно пропускает кошмары. А вот не кошмары — не слишком охотно. Очень мешает это вздохнуть полной грудью. А порой она создаёт кошмары. Большой ошибкой будет им поверить, спутав их с настоящими воспоминаниями…
— Ещё бы не мегало вздохнуть. Меня с детства таскают по специалистам. До 11 лет я каждую ночь мочилась в кровать.
— Это бремя Знающих. Тот, кто разбил своё сердце, прекрасно бы понял тебя. Хотя Тьмы в нём не было.
— Знающие — это мудрецы, что ли? Пророки?
— Нет-нет, — засмеялся он, — Просто очень проницательны. Видят воспоминания и суть вещей. Ну, не всю суть и не всяких вещей, но больше обычных. даже больше Иных. И этим уязвимы. Хорошо, что их не так много.
— Вот как. Остальные считают меня странной. Рассказывающей небылицы. Слышащей голос стен. Шутят, что это заживо замурованные в стенах кричат. А мне после этого кошмары с этими самыми замурованными снятся.
— Этому горю можно временно помочь. Кошмары не исчезнут, но их станет меньше. Ничего гарантировать не буду, но это лучше чем ничего, так? От тебя потребуется педантичное исполнения всего, что я скажу.
— Убийство девственниц и пожирание плоти младенцев?
— Нет.
— Тогда ладно.