- Спасибо! - она шумно вдохнула аромат цветка и, отломив колючий стебель, воткнула розу в петельку блузки.
- На здоровье, - сдержанно улыбнулся Гельмут и отправился к шатру, где Хорёк колдовал над огромным, многоярусным тортом. Бегал на цыпочках вокруг стола, втыкал в шоколадную глазурь разноцветные, витые свечи.
Ему помогала Мэйли. Изящная и хрупкая, с прямой спиной и грацией балерины, она напоминала танцовщицу из музыкальной шкатулки. Крутилась, выставляя на стол башенки из пластиковых стаканов и тарелок, ни на секунду не теряя безупречной осанки и четкости движений. Подол её нежно-розового платья разлетался балетной пачкой.
- Какой вы сегодня нарядный, будто жених! - мягкий грудной голос, лучистый взгляд раскосых глаз и приветливая улыбка не произвели на Гельмута никакого впечатления.
- Вы лучше за учениками смотрите. Насколько мне известно, Джереми - ваш любимый ученик? - тон не оставлял сомнений - профессор не настроен шутить.
- Да, он очень способный мальчик, - сдержанно кивнула китаянка.
- Так почему же вы не развиваете его способности? Почему он не пишет музыку, а занимается какой-то ерундой?
- До него иногда трудно достучаться, - ответила Триоль, - он весь в себе. Творческие люди часто бывают интровертами.
- Задача учителя именно в этом и состоит - достучаться. Заронить в податливую детскую душу интерес к предмету. Нотной грамоте и обезьяну можно научить. Заинтересовать, дать толчок - вот что входит в ваши обязанности.
- Я понимаю, - Триоль почтительно склонила голову с аккуратным пучком на затылке. - Джереми нуждается в большем внимании. Я помогу ему влиться в коллектив и раскрыть дремлющие таланты на благо своё и общества.
- Постарайтесь, пожалуйста. Я на вас рассчитываю.
- Гельмут! - Хорёк излучал детскую радость. - Посмотрите, какой шедевр я приготовил для Софи! Наша великолепная госпожа Лэй согласилась мне ассистировать и вуаля! Полюбуйтесь на эту красоту! Видели вы в своей жизни что-то подобное? Я думаю, Софи будет в восторге!
- Да, прекрасный торт, - равнодушно бросил Верхаен, оглядываясь в поисках именинницы.
Над пляжем сгущалась синева, твердела, сбиваясь на тёмно-фиолетовый. Она почти погасила розовые и оранжевые краски заката, растворила очертания темнеющих пальм и вертлявые фигуры подростков. Вот загорелся один костер, за ним - второй, и вскоре весь пляж расцвел огненными цветами. Шум прибоя смешивался с мягким треньканьем гитары. Донеслись обрывки песни, её перебил взрыв смеха и выкрики звонких, молодых голосов.
Профессор неожиданно почувствовал себя старым, побитым молью экспонатом.
Музейной редкостью, до которой давно никому нет дела, и которую тут же забывают, выныривая из душного зала на свежий воздух, в настоящую жизнь.
Он вдруг совершенно четко осознал - его поезд ушел. Он сел не на той платформе и уехал не туда. Вот она - настоящая, неподдельная радость. Такая, какую увидел он в глазах Софи. А какая радость есть у него? И была ли она? Он потратил свою юность на капризную, избалованную дочку банкира. Для чего? Зачем? Да он бы швырнул сейчас всё свое состояние к босым ногам этой маленькой художницы - за право разделить её радость, её молодость, её способность наслаждаться жизнью, не думая об обязательствах, недовольных спонсорах и завтрашнем дне.
А вместо этого ему придется паковать чемодан и возвращаться к надоевшей жене, с её сплетнями, жалобами на мигрень, выходами в свет к таким же мумифицированным победителям жизни и тоскливому исполнению супружеских обязанностей.
"Happy Birthday to You! Happy Birthday to You! Happy Birthday, Dear Sophie, Happy Birthday to You!" - репродуктор грянул так неожиданно, что Гельмут вздрогнул и тут же устыдился этого. Он воровато оглянулся посмотреть, не заметил ли кто его оплошности, но никому не было до него дела.
"Дорогие друзья! - неслось над пляжем усиленное микрофоном контральто Триоль. - Подходите к шатру! Вас ждет великолепное угощение в честь семнадцатилетия нашей дорогой Софи!"
На её призыв слетелись крикливые гости и, словно голодные чайки, окружили длинный стол, над которым шоколадной башней высился украшенный свечами торт.
- Софи! Где Софи? Ребята, пропустите именинницу!
Хорёк взобрался на возвышение позади стола и оттуда, словно дирижер, размахивал тонкими руками.
- Я здесь! Уже иду! - откликнулся радостный, звонкий голосок.
Гельмут увидел, как Софи уступают дорогу, она пробирается сквозь толпу к Фреттхену и тот помогает ей взобраться на импровизированный постамент - прямо над сияющим облачком свечей.
В тёмных бархатных глазах отражаются язычки пламени, нежные детские губы расплываются в улыбке - она поглощена своим праздником. А в вырезе блузки торчит роза - увядшая и бледная, как и подарившая ее рука.
Верхаен повернулся и быстро пошел прочь.
За спиной раздались хлопки и шипенье салюта, восторженный гул, крики и аплодисменты. Песок под ногами окрасился в синий, потом в зелёный цвет, а в следующую секунду небо полыхнуло ярко-красным заревом.
Стремясь поскорее слиться с темнотой, Гельмут ускорил шаг. Начал, торопясь, взбираться по крутой тропинке и упал коленями на острые камни. Попытался ухватиться за траву, но только ободрал до крови руки.
От шатра донесся раскат дружного смеха. Сердце бешено заколотилось - Верхаену показалось, что смеются над ним.
"Чёрт, будь оно всё проклято", - выдохнул он в темноту, и снова полез наверх. А после, прихрамывая, брёл к дому, испытывая дикое желание достать пивную кружку, вылить в неё всё содержимое пузатой бутылки Курвуазье и осушить залпом, словно банальное, дешёвое пиво.
Однако, добравшись, наконец, до дома, он поступил проще. Открыл коньяк и унес его с собой в ванную.
"Чёрт знает, что такое, - бормотал Гельмут, раздеваясь. Он порядочно нахлебался прямо из горлышка, пока шёл по коридору, и захмелел. - Придется выкинуть эти брюки. Да и черт с ними! И мокасины туда же! И рубаху!"
Профессор совал в ведро перепачканную травой и кровью одежду и утрамбовывал её желтоватой ступней. Любимую пару обуви аккуратно водрузил сверху. Осмотрев композицию, печально покачал головой и полез в ванну.
"Ну и пусть веселятся, - объяснял он бурлящему крану, - пусть! Мне никто не нужен. У меня всё есть! - он обвел зажатой в руке бутылкой отделанную мрамором комнату, со всеми её зеркалами и золочёными светильниками. - Я - Гельмут Верхаен!"
Из бутылки в жадно раскрытый рот с бульканьем полилась янтарная жидкость.
"Я - Гельмут Верхаен! Профессор прикладной психологии и победитель мира! Да, вот так - я вошел в круг победителей, а ты как думал?"
Кран ничего не ответил и продолжал равнодушно изрыгать потоки воды. Вместо него из мусорного ведра подал голос телефон.
"Пошли вы все к чертям собачьим", - неожиданно равнодушно сказал профессор прикладной психологии и снова присосался к бутылке.
Гельмут допил коньяк и почти заснул прямо в ванне, но его разбудили назойливые, переливчатые трели. На этот раз звонили в дверь.
Он устало махнул в сторону двери рукой, но трезвон не прекращался. Чертыхаясь, он выбрался из ванны, накинул тяжелый махровый халат и побрёл открывать. И - моментально протрезвел.
На пороге стояла Софи.
Прежде, чем Верхаен успел опомниться, она прошмыгнула внутрь, захлопнула за собой дверь и бросилась к нему на шею.
Глава 16
Прилив наступал, милосердно подбирая с гальки рыбёшку - еще живую, схоронившуюся в мелких лужицах. Подобрал и забытую кем-то из ребят майку. Скомкал беззащитную тряпочку, намочил солёной пеной... Боб вскочил, собираясь её спасти, но не успел. Хайли равнодушно махнул рукой. Мол, не парься.
Океан шипел и, точно насмехаясь, изредка выплёвывал на берег дощечки. У Джереми при взгляде на них сжималось сердце. Возможно, это были не те самые обломки - мало ли какой мусор носится по волнам - но его всякий раз охватывало горько-сентиментальное чувство. В то же время он понимал, что, как из ломаных фрагментов не склеить обратно лодку, так не сложить по кусочкам разбитое в щепки доверие.
- Это была самая жуткая медитация в моей жизни, - проговорил он медленно и вздрогнул. От воды словно потянуло холодом, хотя день стоял знойный, и от камней поднимался жар. - Знаете, парни, я только теперь понял, как это опасно...
- Медитировать? - недоверчиво переспросил Хайли. - Да ну, брось. Ничего опасного в этом нет. А ты, Дже, часом не того...? Умом не тронулся? Радуга в клетке, искусственная память... Все девчонки, наверняка, вязали кукол и делали им глаза из пуговиц. И Болонка, и Вилина, и мало ли кто ещё. А пацаны играли на пляже, искали красивые камешки. Что тут такого? Нет, ты точно не в себе. Может, тебе в амбулаторию сходить? Провериться?
- Да иди ты... сам проверяйся. Языки он вспоминает... иностранные.... Тоже мне, вундеркинд нашёлся!
- Парни, ну, ладно, а? - Боб не любил ссор и перебранок. - Было бы из-за чего ругаться!
- Ну как ты не понимаешь, Хайли! - Джереми снова пошёл в атаку. - Дело не в играх, и не в куклах, и не в радуге, и не в Рамоне, который строил Эколу три года назад - а во всем сразу. Вот и языки эти - нельзя вспомнить то, чего никогда не знал! Слишком много всего непонятного наверчено, такого, что не спишешь на простое совпадение. Но главное, нам внушают, что мы здесь родились, а я помню другое - кусочки жизни вне Эколы. Помню, как меня топили в ванне, и как спал на улице, под дождем, и женщину с седыми волосами.
- Работницу?
- Нет. Таких, как она, здесь нет и быть не могло...
Он и сам толком не понимал, что было не так с той женщиной, но чувствовал, что она - единственная. Отдельная. Страшная и в то же время родная. Она и Экола словно представляли собой две параллельные вселенные, которым никогда - и в самых дерзких мечтах - не пересечься, потому что они взаимно исключают друг друга. Вот как это ощущалось.
Хайли задумчиво хмурился и, выбирая с пляжа плоские камешки, кидал их навстречу волнам.
- Дже, а может, ты, и правда, родился не в Эколе, как все, а где-то ещё? Может, ты сюда маленьким попал? Тогда все сходится.
- Ничего не сходится, - угрюмо возразил Джереми. - Если бы всё было так, как ты говоришь, Хорёк бы так мне и сказал. А раз он наврал, значит, ему есть, что скрывать.
- Да что ему скрывать? Не обижайся, дружище, но это паранойя. Ты со стороны сам себя послушай, это же бред какой-то!
Боб неожиданно воодушевился:
- Ничего не бред! Я тоже всякое такое помню.
- Что?
Джереми и Хайли - оба повернулись к нему. Торопыга напыжился, как павлин, довольный произведённым эффектом.
- Ну... это... как... такое всякое...
- Сказал "А", говори "Б"! - прикрикнул на него Хайли. - Не тяни резину!
- Это... помню - меня рвало сильно... - Боб слегка стушевался. Если он что-то и помнил, то рассказать не умел. Картины прошлого, бледные и нечеткие, как лунные тени, нелегко было извлечь на свет, а извлеченные, они теряли смысл и рассыпались в труху. Такие же аморфные и неуловимые, как решения задачек по математике. - Прямо выворачивало. В какой-то машине.
- В машине? - обалдело переспросил Джереми, - какие тут машины, на полуострове? Ну, хотя, неотложка же есть. Рамона на неотложке увозили.
- Нет, - замотал круглой, ушастой головой Торопыга. - Нет!
- Что, нет? Говори ты яснее! - скривился Хайли и, размахнувшись, зашвырнул камень далеко в океан.
- Это не здесь было.
- А где? - в два голоса спросили приятели.
- Не знаю где. Потом меня на носилках везли - быстро-быстро. И снег на лицо падал. А потом коридоры, коридоры и народу полно.
- Если снег, то точно - не здесь. Если тебе не приснилось, конечно.
- Ну, вы, парни, даёте. Оба! - Хайли покрутил пальцем у виска.
- Может, и приснилось, - пожал плечами Боб. - Значит, меня во сне так рвало. Прямо кишки наружу вот-вот полезут...
- Ладно, - махнул рукой Хайли, - допустим, я вам поверил. И что дальше? Что мы будем со всем этим делать?
- А ты бы что хотел? - пожал плечами Джереми. - Плюнуть и жить, как раньше? Мол, сыты и крыша над головой есть, а больше ничего и не надо? Пусть делают с нами, что угодно? Кто мы, их рабы? Игрушки? Подопытные кролики? Нам показывают мир в каком-то диком, усечённом виде... я хочу знать правду, какой бы она ни была!
- Да погоди ты, - буркнул Хайли. - Не тарахти. Дай мозгами раскинуть.
Он растянулся на гальке, сунув под голову мятую кепку, и закрыл глаза, крепкий и гладкий, как полированная скульптура из черного дерева. Солнце окутало его золотым жаром, океан подступил чуть ли не к самым ступням, грозя унести с собой пляжные тапочки. Если бы не плотно сдвинутые брови, не тонкая вертикальная черточка между ними - рельефная, как засечка на коре, и не пухлые губы, страдальчески изогнутые, можно было решить, что он спит или слушает музыку.
- Глянь, - Боб толкнул Джереми локтем в бок, - Хайли загорает!
- Да ну тебя... не мешай! Видишь - человек думает.
Где-то далеко, как будто в другом мире, вещал репродуктор, и доносившиеся из него строчки вплетались в рокот океана. Казалось, что не местное радио Эколы, а волны пели:
"Мы вкладываем душу
в скульптуру, в песню,
в рисунок, в танец,
но что же делать,
когда душа -
мелка, как лужа"
"Да, это так! - говорил себе Джереми. - Кто бы ни сочинил эту чепуху, он прав. До дна вычерпали память, душу... Осталось что-то мелкое, как лужица на песке. Ведь что такое, по сути, человек? Это его воспоминания. Личность на девяносто процентов состоит из воспоминаний. Кто это сказал? Не важно... Значит, нас лишили самого главного - права быть собой. Кормят, поят, посадили в золотую клетку. Говорят, что мы нужны. Наверное, так и есть, иначе - зачем это всё? Быть кому-то нужным, разве это не счастье? Нет, если платить такой ценой..."
"А вдруг я заблуждаюсь? - подумал он, внезапно устыдившись. - Может, правы ребята, нафантазировал, раздул из мыльного пузыря целую гору. Сам себя напугал. Камешки-сердечки, куклы, радуга, сны... какая ерунда! Почему они должны что-то значить? Нет, они совсем не обязаны что-то значить... И все-таки... и все-таки..."
"Мы, "райские птички", кто же мы такие?"
Лежащий на спине Хайли вдруг провёл рукой по лицу, смахивая с него жар, точно паутину, и резко сел. Вид у него был смешной и сонный, как у вспугнутой совы.
- Ну, вот что, парни, - он смотрел на друзей в упор, маленькими, булавочными зрачками - но Джереми знал, что видит он сейчас плохо, после яркого прямого света все расплывается в глазах. - Сначала нужно проверить догадку Дже. Он ведь может ошибаться, правильно? И когда у нас будут факты, - Хайли растопырил пальцы, точно факты были кольцами, украшавшими его руку, - тогда и решим, что делать.
- Логично, - кивнул Джереми. - А как проверить? Мы же не станем подходить ко всем подряд и расспрашивать о детстве? Это будет странно.
- Нет, конечно. Устроим письменный опрос - вроде как школьный проект, с анкетами, со всем...
- Ты с ума сошел! - Джереми покачал головой. - А что нам Хорёк скажет? У него под носом такое не провернуть, особенно, если он, и правда, что-то скрывает.
- Хорёк? - Хайли задумался. - А что Хорёк? Мужик он, конечно, дотошный, каждой дырке затычка, но за всем не уследит. Я сделаю вид, что сочиняю роман.
- Роман? Ты?!
- Иллюстрированный. Я ведь рисую. Ну, пусть не роман. Повесть, рассказ... Да просто комикс. "Экола в картинках", а? Какая разница. Творчеству в Эколе всегда зеленый свет, а нам главное - собрать материал. Значит, парни, делаем так... - он воодушевился, - до Хорькова компьютера нам не добраться, в библиотеку тоже не сунешься - сразу просекут. Там вечно дежурный учитель бродит, и нос во всё суёт. Так что я набросаю от руки анкету, мы её отксерим в учительской, а потом я буду ходить по классам...
- Твои каракули сам чёрт не разберёт, - остановил его Джереми, - тем более, после ксерокса. Да и мои, по правде говоря, тоже... Может, кого из девчонок попросим?