Я накупил всего необходимого, наполнил разными продуктами два пакета и пошел домой. Кот по-прежнему сидел — где сидел, лишь проводил меня снисходительным взглядом. Уже в подъезде, повинуясь внезапному порыву, проверил почтовый ящик, в котором обнаружилась повестка к следователю. На сегодня. Бумажка лежала там со среды, и если бы не случайность (бумажную почту я проверяю от случая случаю, не чаще раза в неделю) мог бы опоздать или вообще не прийти. Интересно, чем сейчас грозит такая неявка?
Начало дня прошло как-то быстро, и вот уже я сидел по другую сторону стола в одном из кабинетов, принадлежащих следственному комитету. Дознавателя звали Игорь Георгиевич Дубоделов. По-моему, с такой фамилией вообще нельзя работать «в органах». Надо менять или профессию, или саму фамилию. Однако моего следователя это ничуть не беспокоило. Он вообще казался очень уверенным в себе человеком. Разговор получился сравнительно длинный и сначала малоинтересный. В первый момент хозяин кабинета изучил мой паспорт, переписал оттуда фамилию, имя, отчество и, вроде бы, домашний адрес. После чего разъяснил мои права. Прав оказалось не так уж и много, да и разговор хотелось побыстрее завершить. Формальные вопросы, формальные ответы, ничего лишнего. Нет, меня ни в чем не подозревали, просто беседовали. Но под протокол и с участием диктофона, что означало официальное следственное действие. Видимо, Игорю Георгиевичу понадобилось исполнить ряд формальностей и выполнить необходимые по закону процессуальные нормы. Когда протокол был закрыт и подписан, следак выключил свой приборчик, и я, наконец, уже начал надеяться на скорое прекращение своего здесь присутствия. Однако дознаватель вдруг спросил:
— Ничего новенького по этой теме не вспомнили? Сообщить не желаете? Не под запись, без протокола?
— Вспомнил, — не зная для чего, сказал я.
Следователь поднял глаза, но ничего не сказал.
— Вспомнил, — повторил я, — и желаю сообщить. В нашу последнюю встречу Мария горько жаловалась на какие-то преграды, что ей чинят при проведении выставки. Ей даже сократили время экспозиции, несмотря на контракт.
— А подробности она не говорила? — больше для проформы спросил хозяин кабинета. Мое заявление, похоже, мало его заинтересовало.
— Практически нет. Подозревала, правда, что это как-то связано с той художницей, что выставлялась на первом этаже. Но там были только ее личные догадки, как я понял.
— Хорошо, проверим… — опять же без особого энтузиазма сказал мой собеседник. Потом ненадолго замолк и вдруг добавил: — Вообще-то, по закону, я не имею права вам говорить, но скажу.
— Тогда почему скажете?
— Будете смеяться, но так велело руководство. Как думаете, с какой радости? Не знаете? Вот я тоже пока не знаю. Но это — пока! На сегодня уже получен экспресс-анализ крови с места возможного преступления. Кровь не человеческая.
— А чья? — испуганно спросил я.
— Говяжья. Сейчас проверяют все мясокомбинаты.
— А чья конкретно? Коровья или бычья? — почему-то решил уточнить я.
— Не знаю. Думаете, это так уж существенно? В общем, если что дополнительное вспомните, обязательно сообщите. Визитка моя у вас есть, а пока посмотрите сюда. Тоже велели вам показать.
С такими словами следователь повернул свой ноутбук в мою сторону.
— Этот ролик, — продолжал дознаватель, — прислали по электронной почте на адрес той самой гостиницы. Текст письма и его тема совпадали — «для полиции». Посмотрите внимательно, может, добавите что-нибудь.
И пошло видео.
Постановщик сцены явно насмотрелся голливудских боевиков или начитался триллерных книжек про маньяков. Серая комната, где в кадр не попадало ничего кроме металлического стула и примотанной к нему электрическим проводом женской фигуры. Прямо в лицо ей светил некий выходящий за пределы кадра мощный прожектор. Сам стул стоял в большом и пустом грязно-белом эмалированном тазу. Связанная женщина была мне хорошо знакома: Маша Пашкова, она же — Мария Петроградская. Художница, чью выставку я не так давно посещал, и в номере которой кто-то с маниакальной тщательностью все залил кровью. Говяжьей кровью. Маша сидела связанная, с заклеенным серебристым скотчем ртом, в потертых джинсах и черной майке с принтом какой-то девицы с гитарой и короткой фразой на английском языке. Моя старинная знакомая шевелилась и мычала, в глазах читалась злость вперемешку со страхом. Далее, по всем правилам жанра, должен был послышаться закадровый голос, измененный каким-либо исключающим идентификацию способом. Или появиться человек в маске-балаклаве, или несколько вооруженных людей. Но ничего подобного не случилось, просто выскочила надпись:
Требования просты: в течение 10 дней, начиная с момента получения данного сообщения, перевести US$ 4 000 000 на счет номер 4357567890124312. Если по какой-либо причине банковская транзакция не пройдет к указанному сроку, таз наполнят бензином, и данная женщина будет сожжена. Все заинтересованные лица получат исчерпывающий видеоотчет.
— Сколько всего дней? — спросил я, не узнав собственного голоса.
— Девять… осталось девять дней, — как-то расстроено произнес следователь. — Дороговато просят, не находите? Помнится, за одну некогда известную либеральную журналистку на Кавказе требовали вдвое меньше. Номер счета в офшорном банке на острове Тристан-да-Кунья в южной Атлантике...
На это я не нашел что ответить. Больше всего не понравилось то, что преступники (или — преступник?) не закрыл Маше глаза. Если бы собирались отпускать, то заклеили бы не рот, а именно глаза. Об этом я сразу же заявил следователю, на что тот молча кивнул.
— Ничего необычного не заметили? — с явной надеждой спросил дознаватель.
— Необычного? Кто-то собирается сжечь Машу живьем, это что, обычно?
— Да не о том я… — с досадой сказал следак. — Да, забыл сказать, что подписка о невыезде с вас снята. У вас же есть роуминг?
Я кивнул, а потом сказал:
— Снимали на какую-то «мыльницу». Шрифт титров самый банальный, скорее всего, Ariel. Подобный ролик сможет сверстать кто угодно на обычном домашнем компьютере. Стул стандартный, такой в любом супермаркете купить можно… все, что заметил. Разве что освещение: или в помещении без окон, или темной ночью снимали.
Следователь кивнул в ответ и молча подписал пропуск на выход. Видимо, надеялся услышать от меня нечто для себя новое и полезное. Не услышал, — я умолчал о двух вещах. Во-первых, о надписи на майке. Под изображением незнакомой исполнительницы отчетливо читалось: «I don’t give a fuck!» А во-вторых — таз. Его я уже видел, причем неоднократно, в мастерской знакомого питерского скульптора. Эту посудину мой приятель некогда использовал для размягчения синей глины для лепки. Таз был железный, большой, старый, литров на тридцать, похожий на гигантскую миску. Сейчас таких, по-моему, отечественная промышленность давно уже не производит. Там имелись характерные побитости, помятости и неаккуратная надпись красной краской: «2-я урология». По этим признакам и опознал. Сразу же лавиной поперли воспоминания.
Глава XIII.
Воспоминания и размышления
Маша была настоящей талантливой художницей, даже я это понимал. Идею картин с дверями она вначале посчитала тупиковой, чуть было не забросила, но потом почему-то передумала и время от времени возвращалась к этой теме. Потом завершила цикл. Сравнительно недавно вышел альбом-каталог с подборкой фоторепродукций этих работ. Называлась серия незатейливо — «Апокалипсис за дверью». Имена самих полотен не блистали разнообразием — «Апокалипсис за дверью-2» «Апокалипсис за дверью-3» и так далее. Нумерация не была сплошной, видимо, некоторые еще не опубликованы или просто отсутствовали. Почему-то не существовало картины «Апокалипсис за дверью-1». На вопросы Маша отвечала так: «Была, была первая, но оказалась неудачной, и пришлось ее уничтожить».
Что-то не верил я такому утверждению. Во-первых, свои картины Маша никогда не уничтожала, а во-вторых, у нее не было неудачных работ. На мой непрофессиональный дилетантский взгляд, каждое из ее полотен было творческой удачей. Это мое личное мнение, ни на что не претендующее.
Где-то я читал, что жизни настоящих художников, в силу какого-то нехорошего природного закона, зачастую стремительны и недолговечны. Они, художники эти, вспыхивают и гаснут, словно метеоры, извиняюсь за тривиальность сравнения. Вот кажется, лишь вчера проходили вернисажи, выставки и удачные распродажи, манерные искусствоведы с философским раздумьем рассматривали свежие картины, высказывали свои ученые мысли, а молодая, мало кому известная художница радостно слушала поздравления и с наслаждением смотрела на творение рук своих. Но прошли какие-то несколько лет, а народ в нашей стране уже плохо помнит прежнюю героиню. Особенно, если героиня эта покинула пределы родного отечества и проживать изволит в Европах. Причем дело сейчас даже не в том, какой художницей была Маша; важно, что в течение прошедших лет она с кажущейся воздушностью и каким-то нахальным изяществом вписала свою хрупкую, тоненькую фигурку в разнокалиберную картину художественного мира.
Возможно, я один знал, чего стоила эта иллюзорная легкость, и как именно давались Маше все ее колдовские произведения. То, что вывело ее на художественный путь, девушка рассказала мне сначала по секрету, но позже печать молчания была снята с моих уст, и ныне ничего уже не держит. Случилось так, что в какой-то момент пристала к Маше художественная зараза, а это, как всем хорошо известно, уже тяжелый случай и никакому лечению не подлежит. Собственно, заразил ее один немолодой преподаватель живописи, с внешностью и манерами булгаковского Воланда. После его курсов Маша научилась работать удивительно быстро и качественно, но сначала известность и удача обходили ее стороной. Закончив художественный академический институт, — знаменитую «Репу», — она сидела без денег, продавала свои работы на канале Грибоедова и прочих питерских развалах, но без особого успеха. Временами девушка просто бедствовала. Иногда, правда, ей везло. Так ее работы как-то использовались для оформления обложек разных фантастических книг в жанре антиутопии, но это было крайне нерегулярно и редко. Тогда я и купил у нее пять картин за очень даже приличные, по тем временам, деньги. Потом было много чего разного, и обстоятельства сложились так, что мы стали жить в одной квартире, а спать в общей постели.
В какую-то из тех далеких пятниц я решил свалить с работы пораньше, сразу после обеда — предвиделись потрясающие планы на остаток дня и последующие выходные. По дороге купил пару бутылок неплохого вина, хороший тортик и всякой иной еды, с тайным намереньем уже не выходить из дома как минимум двое суток. В ту пору я серьезно полагал, что наиболее ценная вещь, что вообще возможно подарить близкому человеку, — собственное время, ведь потом никогда уже не получится его вернуть.
Уже с лестничной площадки из-за нужной мне двери слышался такой ужасающий визг, что сначала подумалось, будто в квартире кого-то режут заживо или жестоко истязают. Ничего подобного! Стоило распахнуть дверь и влететь в комнату, звуки прекратились. Мария, широко расставив свои эффектные ноги, стояла босиком у холста с кистью в одной руке и палитрой в другой. Одета художница была исключительно в коротенький распахнутый спереди синий сатиновый халатик без пуговиц, разноцветно перемазанный красками. Прежде я не видел ее за работой.
— Ух, и напугала ты меня! — банально заявил я. — Думал, пытают кого-то.
— Никогда больше так не далей, слышишь! — возмущенно вскричала девушка, запахивая свой кургузый халат.
— Что не делать? Почему никогда?
— Не приходи без предупреждения, когда работаю! — верещала художница. — Просила же! Звонить надо было!
Ее голос мне тогда очень не понравился. В нем слышались визгливые и скандальные тона. Но девушка действительно об этом просила, а я забыл. Вернее, посчитал чем-то не особо важным, как нечто малосущественное и не очень серьезное. Ну, не позвонил, и что? К тому же во время работы Маша не подходила к телефону, а чаще всего просто выключала.
— Соседка снизу жаловалась на шум. Как-то вместе в лифте ехали, так она все уши прожужжала, что мешаем ей. Участковому менту хочет заявление написать, думает, мы тут черт знает чем занимаемся.
— А мы и занимаемся, разве нет? — нервно хихикнула Маша. Все-таки она быстро успокаивалась, и смена ее настроения меня всегда поражала. — Но когда работаю, ты все-таки лучше куда-нибудь уходи, ладно? Или не приходи. Этот процесс нельзя никому видеть, кроме меня, конечно. А соседи… — да, засада полная. В Питере мне пришлось звукоизолирующими панелями все обклеивать, пока мастерскую на даче не оборудовала. Ну, ты знаешь. А теперь и этого у меня уже нет… Все, сегодня ничего уже не получится. Новую работу надо на одном дыхании писать, иначе какая-то лажа выходит и фигня абсолютная. А жаль, хорошая задумка была…
Пока она говорила, я смотрел на незаконченное полотно. Там была прописана стена деревенского или дачного дома изнутри с распахнутой дверью куда-то вовне. Площадь холста, отведенная под дверной проем, занимала большую часть будущей картины. Там белел только девственный грунт: кисть еще не соприкасалась с основой.
— Осваиваешь новую тему? — спросил я, чтобы снять возникшую неловкость: сильно замучила совесть, что своим неожиданным приходом сорвал хорошую интересную работу.
— Пыталась. Если бы не ты, сегодня бы закончила. А так — не знаю, что теперь получится. Ничего, наверное.
Работала Маша чрезвычайно быстро. Картина за один день — такое для нее было нормой, причем качество поражало. Никто бы не поверил, что всего за сутки… Все свои самые сильные картины она писала за раз. Если иногда приходилось работу прерывать, то, по ее собственному мнению, получалось плохо. Вернее, совсем не получалось, по ее же словам. Не мне судить — художественный критик из меня еще тот.
— Ну не сердись на меня, не надо. Больше не буду, — лживо сказал я, подошел сзади и крепко обнял свою подругу. В ту пору мы переживали период романтических и бурных отношений.
Мы стояли около зеркала, и только тут я заметил, что девушка вся какая-то бледная, мелко дрожит, и сердце у нее бьется сильно-сильно и часто, словно после спринтерской дистанции.
— Слушай, как ты это выдерживаешь? — удивился я. — На тебе же лица нет… да вообще…
— Что вообще? На тахикардию мою не обращай внимания, сейчас пройдет. Выдерживаю вот. Если бы не ты, открылось бы второе дыхание, потом третье, и все успела бы. Не впервой. А теперь… Это как в сексе — если прервать раньше времени, может настроение пропасть. Или как оно там… вдохновение, что ли… Останется только ощущение неудавшегося оргазма.
Незадолго до этого Маша вляпалась в странную и очень несимпатичную историю, была обманута лучшей своей подругой и почти утратила остатки веры в человечество. Я пытался, как мог, расшевелить ее, но без особого успеха. Причем даже ее любимое занятие живописью не очень спасало. В результате девушка решила поверить какому-то популярному психологу и занялась трудным и новым делом — стала учить разговорный английский по интенсивной методике. Она ходила с плеером и наушниками, откуда что-то доносилось, слышались какие-то иноязычные речитативы, а сама она что-то бубнила себе под нос.
Я попытался составить ей компанию, но быстро сдался, — моя врожденная неспособность к языкам дала о себе знать. Даже с родным русским у меня вечно возникали проблемы, и писать грамотно, без ошибок, я так и не научился, несмотря на немалые старания. Если бы в школьные времена наши учителя знали такие термины, как «дислексия» и «дисграфия», то, возможно, вся моя жизнь пошла бы по другому пути…
Впрочем, уже на следующий день о пятничной стычке вспоминать никто не хотел. Маша сидела с ногами и наушниками на диване и под нос себе что-то бормотала. А я, облачившись в кухонный передник, пытался организовать нам сносный обед. Занятие, всегда вызывавшее во мне искреннее отвращение.