А русичи и после смерти не выпускают из рук копий и топоров, сжимают крепко, с лиц напряженье ратное даже упокоительница-смерть стереть не смогла. Все потому, что сколько не положили здесь мунгалов, да только живых тех все одно осталось больше; как саранчи-прузи без счета. Вот и лежат рязанцы неуспокоены, чуют, хоть и испили мести, хоть сделали все что можно требовать от воина при защите родной земли, – саму жизнь отдали – да не остановили ворога. Вот и порошит сверху снег, старается застелить искаженные лица, укрыть покрасивее страшные раны, белым ласковым саваном полегших русичей обернуть. Не лежать русским в справных домовинах. Некому по обряду наладить их в последний путь. Но уже приспели сноровистые похоронщики: – граят по полю черные вороны, серые волки рыщут, хвостами по воздуху заправляя…
Смахнул Межислав рукавицей снег с лица застывшего навечно Бунко. Не страшно ему рядом со своим мертвецом. Много их сидит на поставленных в оборонный круг-курень санях на верщине холма. И после смерти мертвые помогают боевым другам – сидя на санях, делают вид, будто еще живы и могут бой принять. Но не один живой здесь Межислав. Он остался воеводой по жребию. Из других остались в основном раненые, да несколько охочих людей. Их здесь не больше пятидесяти человек. Всю ночь они жгли костры, и прилаживали к саням мертвых. Мунгалы должны были думать, что здесь весь рязанский полк. Что решил он – как кость в горле – оседлать верхушку холма в крепкой обороне, рядом с самым мунгальским лагерем. А на самом деле Юрий Ингваревич с ополчением тем временем… – обернулся Межислав. Нет, уже их и не видно, скрылись из глаз. Если повезет, родные леса не выдадут, уйдут русичи, сумеют добраться до родных стен.
На холме напротив, и по его склонам собиралось мунгальское войско. Внизу, вокруг холма занятого рязанцами, взымая копытами снежную пыль, рысят мунгальские разъезды. Мунгалы когда надо действуют быстро, но не зная обстановки очень осторожны. Сколько там русских? Как укрепились? Не спрятан ли где засадный полк? Все надо выяснить, прежде чем нанести удар. Сегодня мунгальская военная мудрость играет в пользу русичей временем. Тем кто уходит к Рязани она дает время. Тем кто остался на холме, время привести в порядок мысли, и полюбоваться зимним утренним солнышком…
Хлопнуло – в санях засела дрожа мунгальская стрела. Пошли проверять мунгалы… Вот едут по сужающейся спирали, осторожно огибая холм.
– Лучники! – Крикнул громко Межислав, и сам свой крепкий лук натянул. А сколько их, среди оставшихся, лучников?..
Нашлись, и наперерез мунгалом полетел с десяток певучих стрел. Пустил стрелу с тетивы и Межислав. Вот взлетели, метнулись дугой… – всхрапнула под одним мунгалом подраненная лошадь. И другой степной молодец перекосился набок, придерживая засевшее в теле древко. Разъезд с гиканьем отвернул.
Ненадолго.
На русских санях тем временем громко переговаривались. И для того чтоб обмануть мунгалов, и просто потому что расстояние между жидкой цепочкой живых на санях велико.
– Грезя! Грезя!
– Ну чего?!
– Ты там живой?
– А догадайся!
– Грезя, я тебе ту занятую гривну прощаю!
– Какую гривну? Что ты мелешь?! Я у тебя ничего не занимал!
– А я так, на всякий случай! Попы говорят, перед смертью говорят, надо все прощать! А мне тебе и прощать нечего! Кто ж виноват, что ты у меня никакой деньги не занял?
– А я бы занял, если б знал, что ни мне, ни родне отдавать не придется! Эх, знать бы знал, что ты прощаешь!
– В-оот! Дурень ты Грезя! Тоже прощаю!
– Что – "тоже"?!
– Что дурень!..
– Ну значит нет между нами долгов и вражды?
– Не-а!
– Ну и лады!..
– Гей, дядько Островец!
– Ко там? Булыч, ты?
– Я, вестимо!
– Чего?
– Как твоя нога?
– В которую стрела попала?
– Да.
– Хорошо. В той в которую не попала, колено на погоду так и мозжжит. А в котрую попало – как рукой мозжу сняло! И не скрипит! Попало б в обе по стреле, – ей-ей, как молодой бы мог в пляс пуститься!
– Этакое диво!.. А скажи дядько, ты меня всю жизнь своей правильной нудотой изводил, жить учил. А сейчас, в самый важный момент, – и молчишь. Ты меня умирать поучи! Как оно?
– Дак чего тут учить-то? Жил-жил, – да ручки сложил! Умирать – что лыко вязать! Искусство невелико!
– Не скажи, дядько! Мы же тут свои тела тленные оставляем! Мню, с телом надо, как с охотничьей заимкой – уходя, порядок и пригожество опосля себя оставить! Вот ты и скажи, как лучше перед смертью тело расположить? В какой лепой позе? Как благолепное выражение лицу придать?
– Телу твоему мунгалы самую прилепую позу придадут! Еще и пообтесают топорком! А выражение лица у тебя все едино только блудливое бывает! Так что понапрасну не волновайся!
– Ну а потом чего? Как помрешь! куда идти-то, дядько?
– За мной и иди. Всю жизнь с тобой возился, так после смерти не бросать же?
– Дядька, а красные девки-то на том свете будут?
– Будут! Только тебе это уже без надобности!
– Чегой-то – без надобности? Думаешь там с этим делом совсем никак?
– На том свете, известно, все молодеют. Значит и с меня годки спадут. А супротив меня молодого, до тебя девкам никакого интереса!
– Ну дядько!.. Слышала бы тебя тетка!..
Разъезды кружили, вызывали на стрелы, выясняли сколько на курене стрелков…
Межислав смотрел на разъезды мунгалов, слушал вполуха переговорки рязанцев. А думал о своем. Сколько-то времени они здесь выиграют для полка? Сумеет тот отступить к Рязани? Должен суметь! А там, – что если мунгалы подойдут под стены? Выдержит ли штурм Рязань? У мунгалов осадные пороки, рушить стены они горазды… Но выдержит Рязань. Должна выдержать! А и русские князья, – очнутся они от морока. Должны! Приведет свои полки князь володимерский! Вернется из Чернигова Евпатий Ловович с черниговским полком! Откликнется буйный Великий Новогород!
А если нет?.. Если не успеют срядиться князья, и пойдут мунгалы поодиночке осаждать русские города? Рязань, хоть самая сердцу дорогая, но не самая сильная. Но неужто могут мунгалы взять такие твердыни, как Володимир-Залесский, или Володимир-Волыньский? Но ведь и в Болгарском царстве были твердыни… Где же остановят русские мунгалов? Межислав твердо знал, – остановят. Знать бы – где? Ему этого не видать… Но вот здесь, сейчас он с другами вкладывал маленький камешек в стену, о которую разобьются нахватчики. И рязанский полк уходил, и князья были живы с большею частью дружины… Мысли Межислава пошли на второй круг – наши, успеют ли?..
Он так и будет мучаться этими вопросами все оставшееся ему для раздумий время. А мунгальские разъезды будут сжимать кольцо все уже, как стаи волков загоняющих зверя. И когда они выяснят, все что хотели, то кольцо неожиданно разожмется. Мунгалы отойдут, побегут гонцы на соседний холм, к хагану. Мунгальские тумены придут в движение, – они охватят холм крыльями, отрезая путь к побегу, и на штурм пойдут степные удальцы, выкрикивая "уррагх", и "яссашин". Горстка рязанцев не имея возможности оборонять большой курень, стянется в центр холма, где предварительно еще ночью поставили рядом несколько саней, и даст свой последний бой там.
Мунгалы пойдут в атаку спешившись, ибо лошадей жалко пускать на сани с оглоблями. И Межислав взбоднет копьем несущегося степного здоровяка. Вытащит свой топорок, и пойдет работать, прорубая мунгальскую лавину. Мунгалы захлестнут их – он встанет с товарищами плечом к плечу. Истают последние товарищи – он затанцует последний лучший свой боевой танец без опаски, кружа и уже не боясь задеть случайным ударом своего. Пансирь его будет гудеть под ударами, как блюдо под частым молотком чеканщика. Щит потеряет форму. Он сам будет жаться к мунгалам, – чуть дай им отойти полетят стрелы, или, что хуже, – арканы. Клевец топорка засядет в чьем-то доспехе, и он, чувствуя, что времени вытянуть нет, отпустит топор, и вынет из ножен меч, Этим княжьим подарком он еще успеет наделать дел. Всей своей мочью, не разбирая, и не сберегая более клинка, наоборот, – рубя на все безоглядно, и сгорая в душе желанием, чтобы клинок сломался, не достался добычей степняку, он будет разваливать мунгалов на полы, от груди до пояса, оставляя просеку из тел. А когда он все же упадет, ему станет очень легко и свободно. Куда он сейчас взлетит? К старым богам русичей, или к крестовому богу? Ему не стыдно предстать ни там, ни там. И когда он встретится с предками, ему будет не стыдно взглянуть им в глаза. За то как жил, и принял смерть – Межислав знал – предки его не попрекнут.
Не попрекнут.
***
Пролог третий.
1914й. Петр.
– Рука уже почти не саднила, но чесалась под повязкой неимоверно. Это был добрый знак, значит заживало хорошо. Однако зуд донимал, и создавал некое раздражительное беспокойство мыслей. Петр пробирался между госпитальных палаток, лавируя между сидящими, стоящими и лежащими раненными. Только что в одном из центральных шатров врач наскоро осмотрел его разбинтованную фельдшером руку, приложил ладонь ко лбу Петра вместо термометра, и объявил, что похоже дела идут на лад. Однако, – сказал доктор – рисковать не будем. Жар спал, но завтра покажетесь мне еще разок. А потом я с чистой совестью выпишу вас из нашего бедлама… После чего велел фельдшеру дать Петру таблетку жаропонижающего. Фельдшер наново перебинтовал Петру руку, вручил таблетку, с мензуркой воды, и выпроводил восвояси. Теперь предстояло пробираться между вавилонского скопления раненных обратно на окраину лагеря.
Полевой госпиталь был раскинут прямо посреди леса. Даром что лес был почти парковый, с ровной землей, и большими деревьями, раскидистые кроны которых практически не давали шансу разростись молодому подлеску. Между деревьев и выросли госпитальные палатки. С одной стороны раскидистые кроны деревьев надежно защищали палаточный городок от авиаразведки австрияков. По армии давно ходили слухи, что австрияки весьма небрежно относятся к конвенциям, и могут между делом скинуть с аэроплана пару гранат и на палатку с красным крестом нарисованным на вершине. Здесь в лесу, по крайней мере этого можно было не опасаться. Опять же, в лесу протекал кристальный полноводный ручей, который обеспечивал весь городок чистой водой. Врачи героическими усилиями не давали загадить его безалаберным раненным, и к ручью у истока был даже приставлен солдатский караул. Оборотной стороной лесного расположения была единственная проходившая в лесу узенькая дорога, которая к тому же шла не как было бы желательно – прямо от передовой, через госпиталь и дальше в тыл. Увы, дорога шла вообще не туда куда надо, потому раненных везли окольными путями… Но самым главным недостатком госпиталя было, что он оказался элементарно мал для такого наплыва раненных. Не хватало мест в шатрах, не хватало лекарств, не хватало врачей, которые работали круглые сутки напролет, и передвигались по лагерю с опухшими воспаленными глазами как у запойных пьяниц. Впрочем, этот недостаток, как предполагал Петр, от места расположения не зависел. Кто-то в службе тыла просто элементарно не подготовился к тому, что на войне – вот неожиданность – людей могут ранить, и их придется лечить.
Когда Петра после сортировки у передовой привезли на подводе с окровавленной, кое-как перебинтованной индивидуальным пакетом рукой, ему пришлось еще довольно долго ждать своей очереди на обработку. Его рана считалась легкой. И хотя его шатало, а через руку на каждом неловком движении будто пропускали гальванический ток, бьющий острой болью, он не мог с этим не согласится, глядя на бедолаг с вовсе оторванными руками и ногами. Потом была операция, – его даже не положили. Он сидел на стуле вытянув руку на стол, а невообразимых габаритов хирург с буйволиными ручищами, еще раз осмотрел руку.
– Ерундовниа, – буркнул хирург, – тут и морфин не на что переводить… Поверните руку штабс-капитан.
– Может все-таки стоит? Обезболивающее? – Облизнув сухие губы спосил Петр, когда хирург подтянул к себе ванночку с устарашающе-блестящим врачебным инструментом.
– У нас даже на тяжелых ампулу не всегда находим. – Мрачно глянул на него хиург. – Санитары клиента держат, вот и все обезболивание. Такое ощущение, что в тылу про нас забыли. Но если вы настаиваете, могу предложить рауш-наркоз. Знаете что это?
– Нет.
– Удар деревянной киянкой сзади по черепу. И пока вы будете оголушены,.. Правда, признаюсь, способ считатеся устаревшим, и потому я в нем не очень силен. Вот говорят еще совсем недавно, в севастопольскую кампанию, были специалисты, которые отключали пациента с длительностью вплоть до минуты, и безо всяких для того последствий. Ювелирная точность удара. Я этим уже похвастаться не могу. Морфий нас развратил… Ну так что, – будем бить?
Петр на всякий случай осмотрелся вокруг. Киянки нигде не увидел. Однако, кто знает этих шутников-врачей…
– Уж увольте. – Буркнул Петр. – Не хватало последние извилины отбить. Перетерплю.
– Мудро, – с той же серьезной миной произнес врач, хотя Петру в какой-то момент и показалось, будо блестнули у того в глазах веселые искорки. – Фельдшер, поддержите штабс-капитана, а то он того и гляди со стула сползет.
– Зажмите в зубы, – фельдшер протянул Петру скрученное полотенце. – Чтоб улыбку не попортить.
Петр сжал зубами полотенце .
– Ну-с, начнем благословясь… – пробормотал Хирург.
И он начал. Фельдшер прижимал руку к столу стальным захватом, хирург ковырялся в руке, Петр на каждое движение пинцета в ране шипел как гадюка. Несмотря на вид причесанного питекантропа, хирург работал быстро и умело. Австрийские осколки один за одним появлялись на свет и со звоном падали в эмалированное блюдо. Каждый из них хирург встречал одобрительным мычанием.
– Мммм.
-Дзынь.
– Уху-ммм.
– Дзынь…
На четвертом дзыньке мучения закончились. Петра с рукой в бинтовой петле продетой на шею, вывели из оерационной. Уже стемнело, в голове горячо шумело, и кто-то из персонала отвел его, он уже плохо соображал куда. Вроде это был какой-то навес. Его опустили, помогли вытянуть ноги, устроили руку поудобней на груди, и он забылся тяжелым сном. Пробуждение на утро вышло так себе. Оказалось, что он лежал на жестких носилках, под односкатным навесом с крышей из куска палаточного полотна. Сверху он был укрыт длиннополой кавалерийской шинелью без погон. Судя по разрезанному рукаву шинели, её сняли с какого-то бедолаги, который как и Петр получил ранение в руку. Правда Петр был ранен в левую, а бывший владелец шинели в правую… Крови на шинели не было, кто-то её хорошо отстирал.
Путаясь в длинных полах, Петр поднялся с места, и пошел знакомиться с лагерем. Военная сметка требовала в любом месте прежде всего определить места снабжения. Где кормят, где лечат, где оправляемся?.. Через малое время он все узнал у товарищей по несчастью. Благо доброхотов хватало, ибо развлечений в лагере было немного. Сам лагерь внешним видом очень напоминал балаган с цыганским табором. В центре в палатках и под навесами лежали люди. По периферии в лесу ползали легкораненные. Меду ними бегали врачи и санитары, непомерными усилиями пытаясь обратить хаос в подобие порядка.