Наташа Корсак
Полёт в Чаромдракос
© Корсак Н., текст, 2017
© Ларюшина А., иллюстрация, дизайн обложки, 2017
Часть первая
Салют, Париж
1. Камилла Штейн
Как же я её терпеть не могу! Ну, прямо бр-р-р… её блестящие оленьи глаза, её смоляные брови с дерзким изгибом и бесконечные ветви черных ресниц. Кажется, что они вот-вот достанут до самого неба! Только я уверена, её магический взгляд – всего лишь заслуга драгоценной туши, изобретенной в каком-нибудь парижском Модном доме.
А нос! Нос у неё такой прямой, что его можно было бы использовать на уроках геометрии вместо линейки. Этакий «прямогреческий», как у статуи Афины Паллады.
Тьфу ты, тоже мне, богиня! Но ведь и правда… годы пощадили мадам. Даже над её кожей, полупрозрачной, словно ягоды белой смородины, время было не властно. Разве что вот эти улыбающиеся лучики морщинок, аккуратно лежавшие на её щеках, ненавязчиво нашёптывали о наступившей осени жизни.
Её каштановые волосы, прибранные в длинную французскую косу, ничуть не портила седая прядь, нежно прильнувшая к правому виску. Костлявые плечи мадам обрамляло кружево черного концертного платья. Вот оно мне совсем не нравилось. Слишком уж драматичное.
Достаточно! Нечего мне тут рассматривать! К тому же она выглядит такой холодной, отстраненной! Но, как ни странно, невероятно притягательной. Пожалуй, я бы хотела быть на неё похожей, если б не ненавидела её.
Презираю её концертные платья, взгляд, её прическу. Всё в ней презираю и ума не приложу: почему не могу оторвать взгляда от этой гадкой фотографии?! Лучше уж смотреть на… да вот хотя бы на мой изгрызанный от волнения ноготь (если маман заметит, будет ругаться).
Даже Луи меня не понимает. Ведет себя безобразно. Схватившись маленькими лапками за тонкие прутья своей клетки, он старательно вытягивает серый клюв, пытаясь прихватить край гипнотической фотографии. Но предательски узкое расстояние между прутьями не дает моему пернатому дружку осуществить свой план.
Кстати, Луи – мой домашний чиж. Не простой огненный чиж! Его подарил мне наш сосед-охотник. Сказал, что забрал у браконьеров. А огненный чижик – птичка редкая. И жуть какая красивая! Иногда я думаю, он вовсе не чиж, а волшебный феникс. Хотя Луи ещё ни разу и не вспыхивал, и не возрождался из пепла, как это положено приличному птаху.
Однажды я поделилась своими мыслями о так называемой волшебной сущности Луи со своим отцом. Но тот заверил, что фениксов не существует. И попросил меня больше не говорить глупостей, «как это любит делать твоя бабушка». Моя ба-буш-ка? То есть вот эта мрачная мадам, что продолжает глядеть на меня с концертной фотографии.
На обратной стороне фотоснимка виноградной лозой тянулась надпись: «Камилла Штейн. Париж. Гранд опера. Бенефис. Дорогому Пьеру от мамы. 1955 год». И больше от неё не было ни слуху ни духу. Так слушай же меня, Камилла Штейн! Я тебя и не знаю, и не люблю. И любить не буду.
– Что ты там бормочешь, Рози? – неожиданно спросил отец.
Мы как раз выезжали на главную дорогу до Парижа. Маман дремала, прижав к груди книгу – биографию ею обожаемой актрисы Бриджит Бардо.
Я сделала вид, что не расслышала отцовского вопроса. Но он повторил:
– Рози, с кем ты разговариваешь? Неужели с Луи?
– Сама с собой – промямлила я и добавила: – Пап, а мне обязательно ехать к бабушке?
– Хм. – Отец изобразил задумчивость. – Судя по тому, что ты всю дорогу рассматриваешь её фотографию, вам просто необходимо познакомиться. И потом… Рози, милая, это всего на три дня. Для нас с мамой крайне важна эта командировка. Неотложные дела, знаешь ли, контракты.
– И поэтому вы отправляете меня в ссылку? В логово Камиллы Штейн?
– А-ну прекрати! Не спорю, твоя бабушка – человек непростой. Временами она странная. И пусть вы с ней никогда не виделись, но я уверен, она тебя любит. – Отец выдержал паузу и чиркнул зажигалкой. Запахло коньячным дымом. А говорил, бросает курить.
– Но она мне как чужая! Вот ей! – не унималась я и, в надежде вывести отца из себя, бросила фотографию мадам Штейн в открытое окно. Её тут же облизал сигаретный дым.
– Что за черт, Рози? Ты хочешь, чтобы мы разбились? – выхватив фотографию из лап встречного ветра, крикнул отец.
– Да уж лучше так. Папа, она похожа на вампирицу! Она такая, такая…
– Она необычная. И красивая, – внезапно протянула разомлевшая от езды маман и вновь сомкнула глаза.
– Пусть так, – согласилась я. – Красивая. Но что она скажет, когда увидит меня? Она известная певица! Её знает весь Париж… Ей, наверное, в кондитерских и круассаны бесплатно дают! А она хоть знает, как меня зовут?
– Милая, не нагнетай, – сказал отец противноуспокаивающим тоном, – Камилла Штейн уже не так часто поет в опере. В последние годы она неважно себя чувствует. Возраст, наверное. Да и песни не всегда понятные, мне-то уж точно. – И он снова закурил. – И вообще, она сама вызвалась нам помочь. Стоило мне сообщить ей о нашей поездке в Берлин, как она с радостью вызвалась присмотреть за тобой, – объяснил отец.
Так и быть. Я временно прекратила бунт. Но до поднятия белого флага было слишком далеко.
Дорога утомляла. Начинался дождь. Мне захотелось спать. Луи тоже притих, спрятав под крылышко свой рыжеватый хохолок. Да, Луи явно не феникс. А то бы он вырвался из клетки и спас меня. Верно, чудес не бывает. В моей жизни тем более. Я привыкла, что мной постоянно кто-то управляет. Привыкла к дождю и к тому, что отец всегда прав. Я прислонилась к окну и услышала, как холодные небесные слезы разбиваются о его равнодушные стёкла.
Мы жили в небольшом доме в Пантуазе. Это в тридцати километрах от Парижа – северная сторона. А вот мадам Штейн свила своё гнездо в самом центре столицы. И просто поразительно, что за столько лет я ни разу не побывала у неё в гостях. Впрочем, и отец не частил. Почему так сложилось? Ума не приложу. Вот у моих одноклассников бабушки так бабушки. Пекут торты, а по воскресеньям водят внуков в парки и музеи, на рисование или по гостям. И в гости к другим бабушкам тоже водят…
Grand-mère[1] крохи Глории, например, вяжет внучке колючие зимние свитера и грибки-береты. А ещё нормальные бабули забирают детей после школы и кормят их мороженым. Ванильным или с шоколадной крошкой! Причем в любую погоду. Только следят, чтобы горло не заболело. А если и заболит, то они в один миг вылечат его имбирным чайком, вареньем и смешными историями из своего детства.
Вот и получается, что у всех на свете есть бабушки. Даже у Луи где-нибудь в Колумбии живет огненнопернатая grand-mère! А у меня в самом Париже как бы есть, но как бы и нет её – мадам Камиллы Штейн.
Даже удивительно! Тут она сама изъявила желание со мной встретиться. И теперь меня ждет трехдневное испытание? Возможно, она устроит концерт на дому… или, наоборот, не станет разговаривать с такой обычной девочкой, как я, и даже не предложит чаю.
Признаться, мне как-то стыдно перед ней. Она и впрямь очень красивая. Я – нет. Да ещё и не отличаюсь никакими талантами. Сложно быть талантливой с моей-то жизнью! Каждый день под строгим контролем родителей. Спать точно по расписанию с десяти вечера до шести утра. И главное – делать уроки, аккуратно вырисовывая каждую цифру и букву. Гулять – только в погожие дни и только в сопровождении маман. Но чтобы сосчитать все погожие дни в Пантуазе, хватит и десяти пальцев. Когда бездомные ветры, завывая от тоски, гоняют по улицам дожди, мне кажется, что я, как и Луи, живу в клетке. Разве что размером она у меня чуть больше. Да и корм в ней всегда найдётся – каждое утро овсяная каша с двумя кусочками сладкого сливочного масла. Изредка с изюмом, как же мне всё это приелось.
Больше всего на свете я хочу танцевать! В каком стиле – ещё не знаю, может быть, как Айседора Дункан – эта американская танцовщица была просто божественной. Париж рукоплескал ей. А она появлялась на сцене босиком, да ещё и в полупрозрачной одежде! Просто королева танца. А ведь в школе она училась неважно. Я в этом смысле тоже не «фонтан»!
Или вот настоящая легенда – балерина Анна Павлова! Она русская. Да, во Франции любят русский балет. А я, между прочим, не раз читала о балетной программе «Русских сезонов» во Франции. Тогда артисты из России с аншлагом давали «Пир», «Клеопатру» и «Сильфрид» в театре «Шатле», кажется. Вот и Павлова блистала.
И мне тоже всегда хотелось познать искусство танца по-настоящему, а не перелистывать затертые страницы журналов. И вот ещё что! С Павловой мы хоть и не кровная, но я считаю – родня! Дело в том, что Камилла Штейн, моя так называемая бабуля, тоже родом из морозной России. Так сказал папа. А я прилично говорю на обоих языках. На французском и русском. Интересно, на каком языке заговорит со мной мадам Штейн? Может, на её лирическом вампирском?
Пока в моей голове вспыхивали и затухали мысли о предстоящем свидании, дождь закончился. Я разомкнула ленивые веки и разглядела дорожный знак, радостно возвещающий о том, что мы подъезжаем к Парижу!
Мы бывали в столице всей семьей всего пару раз, и то в скидочный сезон на Елисейских Полях. А ночного Парижа я и вовсе не видела. Говорят, огней в нем столько, сколько звезд на небе. Или больше! Но боюсь, все эти три дня мне придется любоваться ими лишь из окон затхлой бабулиной квартиры. Ладно, во всяком случае, дочитаю «Маленького принца» или посплю. Обычно, когда я не знаю, чем заняться, стараюсь уснуть. А во сне бывает так хорошо! И видения мои чаще цветные. Папа говорит, таких не бывает. Но как можно утверждать? Сам-то он вовсе не помнит своих снов. И вот это не удивительно, просто отец – взрослый. А взрослые так озабочены своей работой, сменой машинного масла и покупками крокодиловых сумочек, что просто не успевают как следует выспаться. Если и дремлют, то часа три-четыре в сутки. И ни один нормальный сон к ним постучаться не успевает. Жаль заработавшихся взрослых. Хотя… я и сама давненько не видела красочных снов. И это меня печалило.
Но что бы там ни было – salute[2], Париж! Наконец-то наша машина Купидоновой стрелой ворвалась в твое сердце!
Дождик к моему приезду будто специально освежил все улочки. Луи встрепенулся и запрыгал в клетке и во весь голос завел что-то весьма патриотичное. Вроде «Марсельезу», только на своём птичьем языке. А я любовалась всем вокруг: парочкой влюбленных, что танцевали под намокшим зонтом, витринами кондитерских, за драгоценными стёклами которых кружились куклы-марионетки и дразнили прохожих мятными тортами и бутафорским пирожным. Я попросила отца приоткрыть мое окно. И только стекло поползло вниз, как в мои раздувшиеся, словно у знатной ищейки, ноздри ворвались тысячи, миллионы ароматов столичного рая. Это точно были: кофе, покрытый голубой плесенью жирненький «бле де баск», виноград, несдержанный базилик и свежая карамель, растопленная для свидания с неизвестным десертом. Ой, что-то я проголодалась!
Луи вместе со мной ловил аппетитные запахи. И, блаженно закатив свои черные глазки-смородинки, вытягивался на цыпочках и улыбался во весь клюв.
А вот нас поприветствовал и фигуристый французский бульдог, разодетый в красный вязаный свитер с изображением Наполеона на спинке. Виляя коротеньким хвостом, пес важно прошел мимо музыкальной лавки, выгуливая на блестящем поводке свою пухлощекую хозяйку.
Услышав соловьиные голоса модных шансонье, Луи пустился в пляс, а вместо дамы сердца пригласил на танец свою полупустую поилку. Но, не выдержав накала танцевальных страстей, кавалер бухнулся прямо на свой распушившийся хвост!
Я рассмеялась. Вдруг услышала странную мелодию. Всё равно что на цыпочках, она прокралась в мое сознание и с каждой секундой становилась всё громче и громче. Она заглушила весь уличный шум. И на мгновение я ощутила, как отрываюсь от земли и уже не принадлежу ни себе, ни праздничному Парижу.
Вот что я слышала:
Откуда это? Кажется, певец-невидимка разгуливал где-то рядом, и не один, а вместе с ансамблем. Только вот слова песни мне были незнакомы, а значит, и не совсем понятны. Но вот что интриговало: откуда эти певцы знают мое имя?
О, замолчали… так неожиданно, словно кто-то просто взял и вынул из патефона пластинку. А может, всё это мне просто показалось? Навеяло парижским воздухом… Главное, не говорить об этом папе, а то он снова назовет меня чудачкой.
Мы приближались к Латинскому кварталу. Здесь, на улице Муфтар, и жила Камилла Штейн. Я разглядывала крепкие коренастые домики, припудренные старомодной краской песочного цвета. А дома по соседству носили благородный угольный цвет. Наша машина остановилась у одного из них, с ядовито-зелеными окнами. Таблички с номером я не увидела. Да и есть ли разница, где находится тюрьма, в которой предстоит поселиться узнику?!
– Вот и приехали, Рози, – сказал отец. – Сейчас я помогу тебе выйти.
Прижав к себе клетку с Луи, я осторожно выглянула в окно. О, святая Женевьева! Камилла Штейн! Кажется, она поймала мой взгляд! Она стояла у окна в ожидании нас.
Серебряные нити дождя, связавшие паутину на огромном окне её дома, не позволили мне хорошенько разглядеть лица мадам. Но мне показалось, что она улыбается и машет мне рукой в знак приветствия. Я решила скрыться от её улыбки, натянув на голову свой тяжелый, почти друидский капюшон. И на всякий случай затаила дыхание. Но не тут-то было. Отец уже достал из багажника мою личную колесницу и распахнул передо мной дверь. Моя маман, превратившись в сплошную голливудскую улыбку, тоже помахала Камилле рукой. Но, обернувшись ко мне, приняла свой привычно уставший вид и, манерно скрестив на груди длинные наманикюренные пальчики, одарила меня драматическим вздохом.
К нему я привыкла с самого детства. А маман, как только видела меня в коляске, всё охала и ахала, будто для неё это каждый раз становилось неожиданностью. Да, я человек не прямоходящий, как там это задумывалось по теории Дарвина. А лишь прямосидящий, и то по настроению. Видимо, эволюция обошла меня стороной. Но я не могу назвать себя абсолютно несчастной. У меня есть Луи, есть маман и отец. И я уверена, что они меня любят. И всё-таки порой хочется выскочить из этого кресла и бежать, бежать, бежать… да хоть на край света.
Проверим, хватит ли сил у Камиллы Штейн принять такую внучку.
Нам предстояло подняться на четвертый этаж. Но с таким грузом, как я, сделать это непросто. Отец и маман скрывали усталость. Однако, поднимая и меня, и коляску, они не раз останавливались, чтобы перевести дух. Моим «travail»[3] было крепко держать клетку с Луи.
Путь казался вечностью. Но наконец-то мы вскарабкались. На лестничной клетке соседствовали три двери. По словам отца, все апартаменты, скрывавшиеся за ними, принадлежали только Камилле Штейн. Не очень-то скромно с её стороны. Одна дверь, судя по всему – главная, была приоткрыта. Белая, деревянная, с массивными позолоченными ручками в виде динозавроподобных рептилий, она напоминала праздничные ворота античного города, куда я и вкатилась в седле своего «инвалидного мула» без особого торжества. По моим глазам, уже привыкшим к полусонному «après-midi»[4], тут же ударил весенний свет огромной хрустальной люстры. Я зажмурилась, а Луи чихнул.
– Bonsoir, mes enfants[5], – услышала я приятный низкий голос. Всё-таки приветствие вышло у нас на французском. Передо мной стояла сама Камилла Штейн.
Увидев её, Луи затрепетал крылышками и вытянул шею черепашкой. А я молчала, раздумывая, стоит ли любезничать или обойтись дежурным «enchanté»[6].