Одним из таких последних посетителей был Арахон И’Барратора. Некогда он приходил сюда с другими ветеранами Третьего Королевского Полка. А когда многих из них забрали очередные войны и моровые поветрия, когда многие покинули город либо погибли со шпагой в руке и с маской на лице, оросив своею кровью грязные закоулки Серивы, кавалер начал приходить сюда с друзьями – вместе они некоторое время славились как Серивская Троица. На службе у старого короля они вместе совершили множество славных поступков, в свое время прогремевших даже за границей. И вдвое больше таких, о которых – связанные клятвой, данной королевскому главному шпиону, графу Детрано, – говорить не могли и не желали.
Времена Серивской Троицы И’Барратора всегда вспоминал как лучший период своей жизни, поскольку именно тогда его умения были замечены и именно тогда он преодолел невидимый барьер, отделяющий хорошего фехтовальщика от мастера рапиры. Кроме того, именно тогда, один-единственный период в жизни, он не знал недостатка в деньгах и уважении.
Время это закончилось поразительно быстро и грубо, когда однажды ночью, наполненной сверкающей сталью и лязгом железа, в битве на одной из площадей Серивы Антонио Дорриано, самый старший из Троицы, достойный дворянин, который обеспечивал их связь с окружением короля, опоздал с вольтом на половину мгновения и пал на брусчатку со стилетом в груди.
Смерть его оборвала сон, в котором друзья, казалось, жили до сих пор. Во время следующего задания молодой И’Барратора был тяжело ранен в плечо, а последний из тройки, веселый и радостный Д’Артидес, потерял глаз. Они еще пытались вернуться к совместной деятельности, однако прежде чем рана Д’Артидеса затянулась, сквозь нее словно вытекла вся его жизнь (ничего странного, ведь говорят же, что глаза – зеркало души). Рубака принялся злоупотреблять вином, сделался мрачен, встрял в несколько кабацких драк, пока однажды утром его не нашли мертвым в темном переулке.
Так закончилась история Серивской Троицы, золотой век И’Барраторы. После Арахона, Дорриано и Д’Артидеса осталось лишь несколько песен и стишат малоизвестного поэта. Потом пришел век серебряный, когда И’Барратора сражался за каждого, кто имел достаточно толстый кошель и предлагал дело, которое могло показаться хотя бы чуть справедливей, чем дело другой стороны. Он тогда даже приобрел личного главного врага, того самого Винсенза де ля Роя, с которым часто скрещивал клинки, поскольку Винсензу часто более справедливыми казались дела противоположной стороны.
Винсенз, однако, тоже ушел, посланный в иной мир рукою самого Арахона. И’Барратора остался в одиночестве, словно кусочек серебра в грязи; обломок века чести и шпаги, которому уже пришла пора окончательно закатиться. После века серебряного начался век бронзовый. Бронзовый, как старые деревянные стены в комнате на улице Аламинхо, куда ему пришлось переселиться, когда закончились деньги. Бронзовый, как грязные закоулки Серивы, где ему пришлось работать, когда гранды и двор перестали пользоваться наемными фехтовальщиками. Бронзовый, как погнутые шекли, которые он получал за свой труд, как загоревшие на солнце лица его учеников, людей из низов общества. Бронзовый, наконец, словно позднее вечернее небо, которое с каждым днем казалось все ниже и мрачнее, пробуждая в И’Барраторе подозрение, что следующих эпох в его жизни уже не будет и что жизнь эта вскоре завершится.
Теперь приходил он в «Львиную Гриву» только затем, чтобы вспоминать за вином лучшие времена.
Нынче же он опаздывал.
На длинной лавке подле камина напротив стены, пахнущей влажной побелкой, сидел лишь один из старых здешних бывальцев, Эльхандро Камина. Выглядел он как человек, съевший дюжину несвежих сельдей или только что похоронивший любимого пса. Содержимое зеленого стакана, который он держал в сплетенных ладонях, интересовало его не так сильно, как входные двери, на которые он посматривал с изрядным нетерпением.
Он даже встал, когда дверь скрипнула и пропустила фигуру в капюшоне. На его губах появилась легкая улыбка, которая, однако, быстро исчезла.
Эрнесто Д’Ларно, ибо именно он встал в дверях, сразу же приметил печатника. Подошел и присел, не спросивши разрешения. Камина приветствовал его кивком и неохотно подвинулся. Хотя обычно он ничего не имел против Д’Ларно, нынче предпочел бы его не видеть – широко улыбающееся учтивое лицо художника пробуждало в мрачном Камине злость, которая, в свою очередь, вызывала чувство вины, поскольку печатник, прочитавши в жизни вдоволь умных книжек, старался оставаться добрым человеком.
Однако вернемся к самому Д’Ларно, к этому худому длинноволосому юноше, который за двадцать три года своей жизни сумел достигнуть небывалого – прослыть самым большим ветреником в и без того переполненной ветрениками Сериве.
Работал он нечасто, а если и приходилось ему, то редко этим зарабатывал, а если даже что и зарабатывал, то привык вкладывать одну монету в сапог на черный день, а остальное мигом просаживал. Когда б еще он тратил все на девок и вино, как прочие художники, то хотя бы пользовался известного рода славой. Однако Эрнесто Д’Ларно делал с деньгами вещи, которые удивляли одновременно как суровых мещан, так и серивских жаков.
Например, порой он раскладывал на серивской улице серебряные реалы, а потом садился где-нибудь неподалеку и смотрел, как ведут себя люди, когда находят деньги, – и при этом внимательно изучал черты их лиц. Мог заплатить старому гончару, чтобы тот оставил работу, вышел из мастерской и весь день сидел на солнце – в то время как сам он зарисовывал старика с десятка ракурсов. Когда он имел деньги, то раздавал хлеб голодным, сахарные фигурки детям, баклаги вина – матросам. Порой же совершал и более странные поступки, как тогда, когда заплатил обитателям одного переулка в Сериве, чтобы семь ночей подряд те выставляли в своих окнах ряды сальных свечей.
Все это не добавляло ему любви простых людей, поскольку им было понятней другое зло, вроде бросающих камни жаков, а не эти странности, разрушающие привычный уклад жизни Серивы.
Когда же у Д’Ларно не было работы, целыми днями он бродил по городу, как он это называл, коллекционируя. Однако это была особенная коллекция, доступ к которой имел исключительно сам Эрнесто, поскольку она находилась у него в голове.
Например, с сегодняшней прогулки он принес три ноты песенки, которую пела молодая девушка, продающая рыбу, какую-то завиральную сплетню, невероятную историю, услышанную от старого морехода, запах разлитой туши в магазинчике с чернилами, полет альбатроса в сером небе. И одно необычное наблюдение, которым он хотел поделиться.
– Ты уже слышал, Эльхандро, старый друг-питух, что нынче случилось в университете?
– Нет. И мне нет до этого никакого дела.
– И плохо. Однако я мог бы тебе об этом рассказать как непосредственный свидетель, потому как я там был. Иначе ты будешь обречен на конфабуляции и невероятные истории, которые завтра начнут кружить по всему городу. А скажу я тебе, что беспорядки, которые возникли из-за Хольбранвера, наверняка войдут в анналы.
– Хольбранвер?
– Ага! Вижу, что ты, однако, интересуешься еще чем-то, кроме своей машины и чернил. Ладно-ладно, я позабуду, сколь неинтересен я был тебе минуту назад, и все расскажу тебе – с подробностями. Стало быть, нынче около полудня появилась сплетня, пущенная в город, что Хольбранвер должен давать некий экстраординарный показ, и где – в университетском Зале Медиков! Мы все полагали, что он станет резать мертвецов, поэтому собралось там множество людей различных сословий, в том числе и я. Поскольку – признай это сам – если бы ты знал, что нынче там кого-то вскрывают, разве ты не пошел бы?
Камина согласился. Знал, что теперь он уже не сдержит словотока художника. В таверне же единожды начатая история должна катиться, словно спущенное с горы колесо.
– Сперва ректор хотел все низшие сословия гнать взашей и никого кроме профессоров не впускать, но знаешь же, как оно в Зале Медиков: три этажа аркад, на каждый этаж – несколько входов. А еще и жаки унюхали, чем пахнет, и принялись людей им одними известными дорогами проводить на балконы. На это ректор вызвал гвардейцев, дабы людей прогнать, но кого выгнали со второго уровня, тот быстро появился на первом. И наоборот. Тем временем профессора и Хольбранвер начали выказывать нетерпение, а потом сей последний решил начать, невзирая на ротозеев.
Д’Ларно ухватил стакан Камины и выпил его в несколько глотков, непонятно было – оттого ли, что пересохло у него в глотке, или чтобы подержать печатника в напряжении.
– Наконец они начали. Но сразу же на лицах зевак появилось разочарование, да еще какое: для такого разочарования, полагаю, пригодилось бы специальное слово на нашем языке. Понимаешь, ровнехонько как если б мы полагали, что случится нечто кровавое, а тем временем не произошло бы вообще ничего. Пьяница взойдет на край крыши, покачнется, а зеваки уже предвкушают зрелище, из-за которого побегут по спине мурашки, уже ждешь ты эти мурашки – и тут пьяница отступает. Вот именно такие лица у нас у всех и были, когда Хольбранвер втянул в зал не голый труп, а всего лишь некую деревянную конструкцию. Но не запустил ее, а что-то говорил о тенях, а ты знаешь, что я во всем этом особо не разбираюсь. Только то и знаю, что однажды читал у Альрестеля.
– И что он говорил?
– Говоря самым общим образом, он похвалялся, будто нашел способ записывать на стеклянных плитках тенеграфы, образы тени, при помощи каких-то чувствительных солей, ртути и серебра. Потом он сказал, что впервые покажет публично тенеграф человека, да не какого-нибудь, а тенеграф самого владыки. Предупредил при этом, что вид этот фраппирует и будет не совсем понятным. И все же это не подготовило людей к тому, что они увидели. Кто-то приоткрыл одно окно, в комнату ворвался сноп света, а Хольбранвер умело направил его зеркалом прямо в тыл своей машины. И на полотне, которое он развесил на стене, показался образ.
Последние слова Д’Ларно прошептал, так что Камине пришлось придвинуться ближе.
– Скажу тебе, ничего подобного человеческий глаз еще не видывал! Фигура была сияющей, стройной, четырехрукой, со сверкающим ореолом вокруг головы, и настолько была она нерукотворно прекрасной, что все вздохнули. Лицо такое доброе, такое понимающее, взгляд такой, что несколько человек тут же сомлели, профессора же онемели, потому что даже фигуры святых на витражах базилики, в тени коих стоят коленопреклоненно грешники, чтобы очиститься от грехов, не обладают таким великолепием. Скажу тебе, тенеграф нашего властителя стал самым чудесным образом, какой я видывал в своей жизни, даже если оказался он совершенно несхож с оригиналом. Когда Хольбранвер наконец отодвинул зеркало и картина исчезла, люд просто взвыл от отчаяния. Ученые принялись дискутировать, мол, что оное зрелище могло бы значить. Кто-то крикнул «ересь», поскольку набожные ханжи настаивают, что тень – всегда противоположность ее хозяина, она злая искаженная и ее любой ценой должно избегать. И как то, что мы увидели, могло быть противоположностью владыки? Отчего невооруженным глазом не видно было в тени его столь чудесного образа, какой становится виден лишь в стекле тенеграфа? Но прежде чем они успели рассориться вдрызг, кто-то сверху крикнул, чтобы вновь показали чудесный образ. Люди принялись трясти барьер, топать и кричать. А поскольку внизу никто их не слушал, то злость нарастала. Они принялись так неистовствовать, так топали, что балкон провалился, толпа рассыпалась по залу, причем большинство побежали к машине. Хольбранвера скоренько из всего этого вытащил сам ректор. Почти чудом удалось им спасти стеклянную пластину с тенеграфом, поскольку машину люди растоптали полностью.
– И что дальше?
– А дальше – все. Толпа перевернула все в зале вверх дном, но жаки, те самые, что раньше продавали места, привели стражу, с помощью которой выбили простецов и вышвырнули их за ворота. Я сам получил палкой поперек спины. Хольбранвер растворился в воздухе, но о том необычном образе, полагаю, знает уже каждый житель Серивы, если он не глух с детства.
– Я не знал.
– Потому что мало ты среди людей крутишься.
Говоря это, Д’Ларно допил вино Камины. Тот вздохнул и пошел за двумя новыми стаканами. Когда сел с ними подле художника, взглянул беспокойно на дверь, а потом произнес тихо:
– Поздно уже, а Арахона нет.
– Как видно, есть у него дела.
– Это было бы весьма кстати, – Камина потер седую щетину на подбордке. – Я ведь здесь сижу лишь затем, чтобы кое-что ему предложить.
– Ты ранишь меня в сердце, дружище, так ты здесь по делам? Не из любви к старому другу Д’Ларно? И какое же дело печатника требует острой стали?
– Я хотел…
И в этот момент отворились двери, впустив холодный ветер. В таверну вошла темноволосая девка, чьи лучшие времена остались десять лет и два пуда назад. Быстро поняла она, что много тут нынче не заработает. К Эльхандро и Д’Ларно даже не подходила, поскольку первый обладал внешностью сурового монаха, а у второго, хотя он наверняка был бы не против ею воспользоваться, карманы были пусты, как у беднейшего жака, и все шлюхи в квартале это знали.
Женщина минутку покружила между другими посетителями, а обильный зад ее выписывал в пространстве корчмы спирали и круги, и Д’Ларно всматривался в них, время от времени смачивая губы вином. Та же поговорила с Хорхе, приблизилась даже к старому горбатому чиновнику с бельмом на глазу, что в одиночестве пил свое вино. Но тот – уставший и чрезвычайно чем-то обеспокоенный – не обратил на нее внимания.
Наконец она ушла, а зал будто снова сделался меньше, бледнее, тусклее.
– Что ты хотел? – попытался вернуться к теме Д’Ларно.
– Неважно. Скажу лишь, что у меня встреча, которая может оказаться весьма опасной.
– И что же это за встреча?
– Я уже тебе достаточно сказал.
– Ой, Эльхандро! Я тут глотку свою не щажу, рассказывая тебе такую историю, а ты жалеешь для меня пару-другую подробностей? Только одним способом можно смыть твое презрение! Принеси-ка мне еще винца.
Раздраженный Камина поднялся, взял стаканы, которые волшебным образом опустели без его участия, и снова прошел к Хорхе. Когда вернулся, они успели еще немного поговорить, и тут дверь отворилась снова.
На этот раз сомнений не было. Среди всех людей, посещающих «Львиную Гриву», лишь кавалер Арахон Каранза Мартинез И’Грената И’Барратора умел, едва войдя, заполнить собою все помещение. Было это умение, обладали которым немногие – гранды, эклезиарх, король. Даже когда И’Барратора был один, казалось, будто шагает он в окружении целой свиты. Подобно властительным задавакам, окруженным вооруженными головорезами, которые следили, чтобы никто не наступил на тень их господина, Арахон шел неспешно, заполняя пространство тяжелым ароматом черного трубочного табака, высокой фигурой и длинным дырявым плащом.
Увидев друзей, он двинулся в их сторону, и уже спустя миг они сидели за столом втроем, а Камина принес еще один стакан.
– Ты слыхал о Хольбранвере? – начал Д’Ларно, который весьма охотно рассказал бы всю историю с самого начала.
Однако Камина прервал его жестом, обеспокоенный мрачной физиономией фехтовальщика.
– Что с тобой, Арахон? Я послал за тобой парня, но тот целый день не мог тебя отыскать. Лишь поговорил со вдовой Родрихой, а та сказала, что утром ты оставил под ее дверьми одежду, пропитанную кровью.
– Последняя работа закончилась нехорошо.
– Эта последняя работа была для Аркузона?
– Да.
– Всесильный Свете! Так это ты его…
– Да.
Кто-то в глубине зала внезапно шевельнулся, но троица друзей была слишком занята собою, чтобы это услышать.
– Так где ты сейчас был?
– А как ты думаешь? – И’Барратора снял перчатку и потянулся за стаканом. – У Иоранды. Принес ей немного золота.
– Снова? – засмеялся Д’Ларно. – Что за дурак ходит к женщине, которая однажды уже чуть не прострелила ему кишки? Ждешь, пока она передумает и попытается вторично?
Камина отвесил художнику подзатыльник, а потом произнес:
– Арахон. Я знаю, что это не лучший момент, но ты мне нужен. Есть для тебя работа.
– Я работу не ищу, – проворчал И’Барратора.
– А если это услуга для друга?
– Нет, если прольется кровь. Хватит с меня и того, что было намедни.
В этот момент Камина сделал нечто, чего никто не ожидал. Схватил фехтовальщика за руку и произнес срывающимся голосом: