Далее опешивший и не сразу поверивший своим ушам генеральный директор канала, успевший за это время прибрать к рукам оставшееся бесхозным телевизионное хозяйство, узнал, что настоящий хозяин жив-здоров, был действительно похищен, но никакими не чеченцами, а самым настоящим НЛО (в этом месте разговора гендиректор решил, что Гога звонит из сумасшедшего дома) и теперь находится в городе Тихо-Пропащенске…
— Где-где? — переспросил гендиректор.
— В Тихо-Пропащенске.
— Где это? — с ужасом спросил гендиректор.
Произошла пауза, видимо, говоривший сверялся с картой, после чего сообщил:
— Примерно 45 градусов восточной долготы.
«Одно из двух, — подумал гендиректор, — или он действительно звонит из психушки, или кто-то нас разыгрывает». Но голос был Гогин, и интонация неподражаемая. Гендиректор решил дослушать этот бред до конца, а там уж решить, как реагировать.
Еще в течение нескольких минут голос с того света требовал немедленно прислать за ним самолет, в противном случае грозил крупными неприятностями лично гендиректору, всей телевизионной компании и еще кое-кому в Москве. Не успел гендиректор ответить, как на том конце провода послышались щелчки, шорохи и протяжное гудение, похожее на вой ветра в трубе. Гендиректор сообразил не класть трубку на рычаг, связался с телефонной станцией и поинтересовался, откуда был звонок. На станции долго выясняли и сказали, что точно сказать не могут, но откуда-то издалека, предположительно из Дальневосточного региона.
Гендиректор посидел, подумал и решил, что если все это правда, то можно раскрутить из этой истории неплохую сенсацию. А если неправда, — тем хуже для Гоги и лучше для всех остальных, но сенсацию все равно можно раскрутить. Подумав так, он вызвал к себе ведущего обозревателя канала и шефа новостных передач.
Уже вечером в эфир пошло сенсационное сообщение о том, что пропавший несколько месяцев назад Гога, возможно, жив-здоров и не исключено, что скоро вернется в Москву. В следующие дни эта новость звучала на всех каналах в числе первых, час от часу обрастая новыми подробностями. Сообщалось, например, что возвращение его связано с намерением выставить свою кандидатуру на предстоящих в 2000 году выборах президента, что вызвало в свою очередь шквал негативных комментариев со стороны других претендентов на этот пост. Кое-кто из них грозил Гоге в случае появления в Москве немедленным разоблачением его прошлых «грязных делишек в правительстве». Другие намекали на имеющиеся у них видеозаписи, якобы сделанные в свое время в известном столичном клубе, где собираются мужчины нетрадиционной ориентации.
Третьи обещали обнародовать данные о его связях с преступным миром. А из недр Генеральной прокуратуры произошла утечка информации о будто бы давно уже возбужденном против него уголовном деле сразу по нескольким статьям, из чего ведущий новостей, озвучивший утечку, сделал вывод, что Гога может быть арестован прямо у трапа самолета.
Неожиданную позицию заняли и лидеры партии, еще недавно клявшиеся памятью друга и публично о нем горевавшие. Они срочно собрали пресс-конференцию, где решительно опровергли всю информацию, связанную с якобы возвращением их бывшего товарища, назвали ее провокацией коммунистов и пообещали подать в суд на телеканал, первым распространивший скандальную новость. Дело в том, что на последнем съезде партии с большим трудом, но была проголосована тройка лидеров, которой предстояло возглавить список партии на парламентских выборах. Чудесное воскрешение и возвращение Гоги сильно осложнило бы внутрипартийную ситуацию, так как пришлось бы состав тройки пересматривать. Не слишком обрадовалась хорошей новости и жена Гоги Марина, успевшая к тому времени близко сойтись с одним его другом (у Гоги был с ним общий бизнес) и как раз собиравшаяся ехать с ним отдыхать на Мальдивские острова.
Когда через пару дней Гога-Гоша снова вышел на связь с Москвой (на этот раз он позвонил президенту банка, в котором состоял соучредителем и вице-президентом), банкир, явно недовольный тем, что он звонит именно ему, сказал:
— Послушайте, Гога, зачем вам все это нужно? Зачем вам сюда возвращаться сейчас? Вы не представляете, что тут творится. Это просто конец света какой-то.
Услышав про конец света, Гога страшно заволновался и хотел было сказать, что и тут, в Тихо-Пропащенске, все ждут этого самого конца света, и неужели действительно есть такой прогноз, но сдержался и только спросил:
— А что такое?
— Ну вы же телевизор смотрите там, сами должны знать.
— Ничего я не смотрю, здесь света нет.
— Ах, вон что. Так вы и в самом деле ничего не знаете?
— Говорю же вам — нет.
— Так вы счастливый человек, Гога. Я вам серьезно советую оставаться пока там, где вы находитесь. Целее будете. И нам спокойнее. Представляю, что тут начнется, если вы появитесь.
— Да не желаю я здесь оставаться! — крикнул Гога, но в трубке уже загудело, и связь отключилась.
Оба раза Гога-Гоша звонил из одного закрытого за ненадобностью учреждения, где сохранилась в целости и сохранности некая специальная связь, про которую, конечно, и Христофор Иванович знал, но держал про запас, на самый уж крайний случай, его даже устраивало, что нет ни с кем связи, так ему было спокойнее. Приводили же Гогу-Гошу в это закрытое учреждение под покровом ночи Дулин и Волобуев, когда-то сами в этом учреждении служившие и знавшие там все ходы и выходы. Во все время разговора Гоги-Гоши с Москвой они находились рядом и услужливо светили ему спичками.
— Ну что? — спрашивали они Гогу-Гошу. — Пришлют самолет?
Тот злился и не отвечал.
В первые дни своего пребывания в Тихо-Пропащенске больше всего он переживал из-за того, что все дела в Москве вершатся теперь без него, что вот уже 99-й кончается и 2000-й на носу, а он совершенно не в курсе, что происходит, какая на данный момент обстановка в Кремле, кто командует в Белом доме, что с выборами в Думу (ведь должны были отменить, но смогли ли?), в каком состоянии президент (по осени у него обычно хандра и нездоровье) и что с главными выборами, удалось провести тот план, о котором договаривались еще весной, или нет? Какой, наконец, курс доллара на сегодня, что с акциями и зарубежными вкладами? Уже продолжительное время он ровным счетом ничего не знает. Оказывается, самое страшное для такого человека, как он, остаться без информации. Если бы кто-то всерьез решил «изъять» его из оборота, ничем при этом не рискуя, то лучшего способа и придумать невозможно, как забросить его в эту дыру. Конечно, случайность — дурацкая, нелепая, хуже не придумаешь. Нашли кого похищать! Мало им простых, никому не нужных людей, ничего для государства не значащих, — ловите, похищайте! Так нет же, они хватают посреди дороги того, от которого столько зависит в России, без которого ни одно крупное дело до сих пор не делалось. Да еще калечат ему память, столько дней прошло, а до сих пор: тут помню, тут не помню… Негодяи, подонки, ничтожества!
Только однажды ему вдруг пришла в голову, но тут же показалась чересчур уж фантастической мысль о том, что все это подстроено специально. Но кем? Неужели у левых сохранились такие позиции в ВПК и космической отрасли, что они могут… Могут — что? Нет, ну были же у них какие-то секретные программы, возможно, и контакты были с «этими» (он уже называл их про себя так, как все здесь называли), кто это теперь знает? Конечно, программы законсервированы, институты закрыты, людей практически не осталось, но кто может поручиться, что где-нибудь не сидит фанатик, псих, знающий некий ключ, код… Нет, фантастика, бред. Все, что с ним произошло, — чистой воды случайность. Возможно, он слишком часто мелькал в телевизоре, вот его и засекли. Надо во что бы то ни стало вернуться в Москву и восстановить свои позиции. Время уходит, утекает, как вода сквозь пальцы, еще немного — и будет поздно, другие решат судьбу России после 2000 года без него. И тогда, если он даже сумеет вернуться, места ему уже не будет, потому что свято место в России пусто не бывает.
После двух неудачных попыток связи с Москвой он, наконец, испугался по-настоящему. А ведь так, думал он теперь, можно и на всю оставшуюся жизнь здесь застрять. И никогда больше не увидеть Москву, не промчаться по ней с мигалками и сиреной, боковым зрением отмечая на каждом перекрестке, как козыряют тебе гаишники; не заехать на часок в Кремль — просто так, поболтать; не ощутить этого приятного щекотания в груди, когда в коридорах Белого дома с тобой раскланиваются министры; не услышать, сидя где-нибудь в сауне, своего голоса в телевизоре и не сказать устало: «Опять меня показывают? Пятый раз за сегодня!» Лишиться всего этого и жить как обыкновенный человек? Не жить, потому что все другое — не жизнь, а прозябать, влачить существование, как еще это называется? — коптеть, пропадать… Ну да, Тихо-Пропащенск. Вот именно.
Еще через пару дней он предпринял последнюю попытку договориться с кем-нибудь в Москве и позвонил человеку, которого считал своим другом. Тот был в курсе исходящих от Гоги в последние дни сигналов «SOS», но не очень верил в них, считая, что все это придумали для каких-то своих целей журналисты. Даже услышав в трубке знакомый голос, он не стал себя разубеждать и решил, что ему лучше и дальше продолжать не верить. Тем более, что билеты в Шри-Ланку, а оттуда на Мальдивские острова уже у него в кармане, и Марина, соломенная вдова Гоги, вот она, рядом, ластится к нему и воркует: «Ну кто там опять? Ты можешь не брать трубку?»
— Послушай, — взмолился Гога-Гоша. — У меня только один вопрос, последний, это очень важно для меня, я тебе потом все объясню. Напомни, пожалуйста, как моя фамилия?
— А! — сказал друг. — Вот с этого надо было и начинать.
И с легким сердцем повесил трубку.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой жители Тихо-Пропащенска встречают Новый 2000 год
Всю осень Гога-Гоша предпринимал отчаянные попытки вырваться из своего заточения. Звонить ему больше не позволяли, объясняя это тем, что оставленный на случай чрезвычайной ситуации резерв спецсвязи уже использован и притом впустую. «Если теперь что случится — землетрясение или еще что, — говорил Ду-лин, — никто этого не узнает, погибнем тут в полной неизвестности». И очень просил Гогу-Гошу не рассказывать Христофору Ивановичу про их ночные сеансы связи. «Мы ж тебе поверили как человеку, — добавлял Волобуев, — а ты оказался трепло!» Гога-Гоша глотал унижение, которое прежде не простил бы никому, и молчал. Но про себя строил все новые планы спасения. Он даже написал несколько отчаянных записок, начинавшихся обращением: «Люди мира!..». Одну из них, свернув трубочкой, он засунул в выпрошенную у Антонины Васильевны пустую бутылку и бросил в речку Пропащенку, предварительно выяснив, что через несколько километров она впадает в океан. Другую привязал на шею небольшому сизому голубю, которого поймали для него мальчишки. При отправке присутствовал сам начальник почтамта Жмулюкин, собственно и подсказавший Гоге-Гоше эту идею.
— Как думаете, долетит? — спрашивал Гога-Гоша, глядя в небо, где в недоумении кружил отпущенный им голубь.
— Долетит, — отвечал начальник почтамта. — Если, конечно, ПВО не собьет где-нибудь под Хабаровском.
Постепенно к Гоге-Гоше все в городе привыкли и многие ему даже сочувствовали, особенно женщины. Особенно одна женщина — Люба. Стало уже холодно, и она связала ему теплые носки и пуловер. В этом пуловере Гога-Гоша сел однажды на велосипед, правда, небольшой, подростковый, взятый им у мальчишек якобы прокатиться, и рванул на нем по дороге, ведущей, как он заранее вычислил, на запад. Но велосипед был старый, через пару километров у него лопнула ось и заднее колесо отлетело, а сам Гога-Гоша свалился в кювет. Некоторое время он лежал там, не шевелясь, потому что страшно устал крутить педали, и был даже рад, что велосипед сломался. Бросив его на обочине, он еще немного посидел рядом, отдохнул и пешком вернулся в город.
Между тем закончилась осень, и настала зима. Зимой в квартирах было холодно, как на улице, спали в одежде, наваливая сверху все, что было в доме — одеяла, пальто, шубы, даже ковры поснимали со стен и укрывались ими. Воду берегли, расходовали экономно, зимой на родник не находишься — скользко. Несешь, несешь ведро, поскользнулся, упал, всю воду пролил, да и замерзала она на ходу. Спать ложились рано, с наступлением темноты, чтобы не жечь свечи и керосиновые лампы; керосин (у кого еще был) экономили для готовки, другие (большинство) варили еду на кострах, которые разжигали теперь прямо в подъездах, защищаясь таким образом от ветра и снега.
Гога-Гоша жил теперь у Любы, которая очень о нем заботилась и была бы, пожалуй, идеальной женой, если бы хоть немного ему нравилась. В тот день, после штурма мэрии, Люба долго стояла на площади, ожидая, что, может быть, кто-то или даже сам Гога-Гоша выйдет наружу. Но никто не выходил. Тогда она сама прошла через разгромленный двор, по которому ветер гонял обрывки плакатов и пустые коробки из-под консервов, и постучалась в дверь мэрии. Никто не открыл ей и даже не отозвался. Она стала обходить здание по периметру и заглядывать в окна, часть которых была разбита. И в одном окне увидела того, кого искала. В глубине кабинета, на диване сидел Гога-Гоша. Голова у него была перевязана, лицо бледное и, как показалось Любе, злое.
— Гоша! — окликнула его Люба.
Он вздрогнул и посмотрел в окно.
— А я за вами, — просто сказала Люба, как будто договаривалась с ним об этом или как будто он ее об этом просил. — Пойдемте ко мне, я вас молочком попою, отдохнете.
Ни слова не говоря, Гога-Гоша встал, открыл окно (при этом осколки стекла посыпались на пол), осторожно влез на подоконник и спрыгнул к Любе. Дома она спросила его:
— Зачем вы ножницы унесли тогда?
— Ножницы? Какие ножницы? — не сразу понял Гога-Гоша. — А, ножницы… Это машинально. Вырезал страницу и сунул в карман. Дурацкая привычка. Они в КПЗ остались.
— Ну и бог с ними, — сказала Люба.
В первую ночь она постелила ему на топчане, а сама легла в кухне на раскладушке. Гога-Гоша ничего по этому поводу не сказал, вроде как и не заметил. Так продолжалось несколько дней. Но однажды он так замерз ночью, что, проснувшись от холода, позвал Любу. Она пришла из кухни и села на топчан, с краю.
— Послушайте, Люба, — сказал Гога-Гоша, не видя ее, а только слыша в темноте ее дыхание. — Мы с вами взрослые люди. Давайте спать вместе. Холод собачий.
У Любы заколотилось сердце, она ничего не ответила и молча влезла под два одеяла и шубу, которыми был укрыт Гога-Гоша (чем сама она укрывалась на своей раскладушке, он ни разу не видел, так как Люба всегда ложилась позже, а вставала раньше).
Каждое утро он как на работу ходил в мэрию. С Христофором Ивановичем у них установились особого рода отношения, наблюдая которые со стороны, можно было подумать, что мэр здесь — Гога-Гоша, а Христофор Иванович при нем так, вроде помощника, во всяком случае лицо подчиненное. Он теперь и шагу не делал без консультации со своим молодым, как он думал, другом (на самом деле глубоко презиравшим Христофора Ивановича). Мэр считал Гогу-Гошу очень умным и часами говорил с ним о политике, о судьбах России и мира, чем вызывал неудовольствие и ревность чиновников, полагавших, что лучше бы эта парочка придумала, как увеличить натуральный налог на дрова — зима наступала суровая, и дров в мэрии уже не хватало. Чиновники называли Гогу-Гошу «этот».
— Кто у Христофора Ивановича?
— Да «этот» опять сидит.
Его настоящее имя, фамилия и должность в Москве никого уже не интересовали. Все ждали наступления Нового года, веря, что что-то должно случиться — или уж совсем конец, как твердят бабки, или — во что хотелось верить больше — дадут свет и воду. Одно из двух. Но больше всех ждал Нового года Гога-Гоша, сам себя убедивший в том, что именно в новогоднюю ночь каким-то чудесным образом окончится его плен. Он ни с кем не говорил об этом, даже с Любой, и по ночам, лежа рядом с ней на тесном топчане, пытался представить, как это будет. Больше всего он надеялся почему-то на телекомпанию, которой нужны же будут для ночного новогоднего эфира какие-то оригинальные съемки. Когда он еще в самый первый раз говорил с генеральным директором канала, прося его прислать самолет, а тот не соглашался, Гога-Гоша, желая вызвать у него профессиональный интерес, сказал: