Но не унывайте. Я приготовила для вас немало загадок и сюрпризов, хотя и не порадую гостей встречей с разумными братьями землян. Вот вы помянули Прямую Стену. На фотографиях она действительно выглядит весьма эффектно — отвесная стена, пересекающая Море Облаков почти на протяжении ста десяти километров. Она образует такую прямую линию, словно и на самом деле выстроена какими-то разумными существами по чертежам, с помощью линейки. Ну, а если ее создала природа — разве это не менее интересно?
А знаменитая Альпийская Долина, весьма подозрительно, по мнению, ваших ученых, похожая на гигантскую борозду, оставленную ледником? Или по моей поверхности когда-то, как и на Земле, текли реки и сползали с гор ледники? Но почему в таком случае эта загадочная долина на Луне одна-одинешенька?
— Но подождите, дорогая Луна, нельзя же все время только загадывать загадки…
— Почему же? Вы хотели узнать мои тайны? Вот я и выкладываю их. А разгадывать уж попробуйте сами. Во всяком случае, вы, надеюсь, убедились, что о полной изученности даже моей поверхности говорить несколько преждевременно.
А точное знание строения моей поверхности стало для вас теперь задачей неотложно-практической.
— Почему?
— Вы, вероятно, в самое ближайшее время навестите меня. А куда придется садиться вашим ракетам: на скалы, в многометровую толщу пыли или на такой же толстый слой метеоритных осколков? Тут ведь до сих пор между вашими учеными идут горячие споры. Скажем, последние исследования В. Троицкого позволяют считать, что мой поверхностный слой состоит из очень легкой пористой массы. Радиоволны отражаются от моей поверхности с такой же легкостью, как от зеркально-гладкого шара. А световые лучи показывают, что поверхность моя вовсе не идеально ровная, а весьма шероховатая.
— Какова же она на самом деле?
— Загадка была довольно хитрой, но ваши ученые разобрались в этом кажущемся противоречии. Они пришли к правильному заключению, что неровности моей поверхности в таком случае по своим размерам должны быть больше длины световых волн, но меньше, чем длина радиоволн, то есть не более дециметра в поперечнике.
— Но ведь это весьма расплывчато…
— Да, пока не слишком точно. Под такие размеры может подойти и песчинка и довольно увесистый камешек. Все это необходимо точно выяснить и учесть заранее, не так ли?
— А не могли бы вы помочь нам в этом?
— К сожалению, нет. Как неотъемлемая часть природы, я обязана свято хранить свои тайны, иначе на свете стало бы скучно жить! Это дело людей — открывать тайны природы. Достаточно того, что я не прячусь от гостей за поясами радиации, как Земля. Это вы уже смогли выяснить.
— Да, совершенно верно, ведь у вас нет магнитного поля, которое захватывало бы в свою ловушку космические лучи..
— В сообщениях ваших ученых об этом говорится более осторожно: магнитное поле практически не обнаружено…
— А разве это не одно и то же?
— Не совсем. Как вы, надеюсь, знаете, сейчас наиболее распространены гипотезы, связывающие земное магнитное поле с процессами, которые происходят в расплавленном ядре вашей планеты. Но и я не так холодна, как еще недавно считали ученые. Осенью 1958 года пулковские астрономы Н. А. Козырев и В. И. Езерский подметили выделение горячих газов из моего кратера Альфонс и даже сфотографировали этот редкий момент. А наблюдения В. Троицкого показывают, что температура моего поверхностного слоя с глубиной возрастает. Из этих наблюдений может быть только один вывод: в недрах моих бушуют такие же огненные силы, как и у Земли. Почему же в таком случае я лишена магнитного поля?
— Простите меня, но какое-то странное получается интервью. Вопросов задаете больше вы, уважаемая Луна, чем я.
— Вы правы. И отвечать на них придется вам самим, людям. Признаться, меня немного обижает, когда в земных газетах и журналах пишут обо мне главным образом как о подходящей базе для дальнейших полетов в космос. Это, конечно, верно. Сила моего притяжения в шесть раз меньше земного — значит, чтобы покинуть меня и вырваться в космос, нужны гораздо меньшие скорости и, значит, меньше затраты энергии. И когда-нибудь я, несомненно, превращусь для вас в природный космодром, где ваши ракеты будут делать остановку для заправки топливом перед дальними путешествиями.
И для астрономических наблюдений природа подготовила меня лучше, чем вашу родную Землю. Наблюдениям с моей поверхности совершенно не будет мешать такой светофильтр, как ваша земная атмосфера. Все это особенно влечет ко мне ваших ученых.
Но разве сама по себе я для вас не привлекательна? Разве мало у меня манящих загадок и тайн? Прошу пожаловать ко мне за разгадками! Обещаю, что от смельчаков, которые первыми ступят на мою поверхность, я не скрою ничего. И знаете, я уверена, что этими первыми будут люди, с которыми я уже немножко знакома по вымпелу с гербом Советского Союза, по атласу с моими уникальными фотографиями, объяснения к которым даны на русском языке… Так что до скорой встречи, друзья!
Н. Коротеев
ПЕРВЫЙ КАВАЛЕР СЛАВЫ
Рисунки П. Павлинова
Он ушел воевать из маленького городка в глубине России — Сердобска. И после победы снова возвратился туда. Небольшой, в три окна, домик на Большой Садовой улице, построенный им самим, ничем не отличается от соседних, таких же веселеньких, с резными наличниками домиков, что пестрыми шеренгами взбираются на пригорок.
И судьба этого человека мало отличается от жизненного пути тысяч и тысяч людей его поколения — поколения, молодость которого совпала с трудным для нашей Родины часом; поколения, показавшего всему миру, что значит беззаветно любить Советскую Отчизну; поколения, которое выполнило во имя человечества великую освободительную миссию и которое справедливо называли героическим.
Николай Алексеевич Залетов невысок ростом, плечист. Про таких говорят — коренаст. И это не только описание его внешности, но и характера — крепкого, уверенного, стойкого.
Он сидит, грузновато опершись локтями о стол, широкоскулый, с густыми темными бровями, из-под которых глядят голубые, с лукавинкой глаза. Залетов неразговорчив. Вернее, скромен. Про героев все так пишут. Что ж, Залетов и в этом не исключение.
Исключительность его в том, что он первый стал полным кавалером самого почетного солдатского ордена — ордена Славы. Залетов трижды награждался этим орденом — третьей, второй и первой степени. Залетов трижды совершал подвиги, которые, как записано в статуте ордена, требуют мужества, отваги, сообразительности и воинской доблести.
— На фронт я ушел двадцать третьего июня. Сражался под Ленинградом. И в партию вступил, как все солдаты, перед большим боем, когда прорывали блокаду. Был ранен. Вернулся в строй. В начале 1944 года подошли мы к Вороньей горе…
И третью атаку фашисты отбили…
Рота вернулась на исходный рубеж. Вернее, полроты. А половина…
Вон на подъеме к фашистским траншеям чернеют на снегу шинели. Одна, вторая, третья. Вон новенький. Вчера с пополнением прибыл. Даже, как зовут, не вспомнишь.
Пали смертью храбрых…
Пали… На склоне белом, ослепительно белом склоне, темнеют шинели.
Позади Ленинград. Позади блокада, голод. Самое трудное — позади.
Вышедшие из боя ждут нового приказа идти в атаку, хлопают варежками, притопывают. Ругают промозглые, туманные морозы. Смотрят на проклятущую высотку.
Черт бы побрал всякую высоту, пока она не наша! Старый солдат из ополчения — как его звали? — Демьян, Демьян Денисович приговаривал, что на войне от любой высотки до рая — рукой подать.
Демьян Денисович убит позавчера. Пулеметной очередью. Как раз на подходе к этой высотке, к Вороньей горе.
Посмотреть на нее, на Воронью гору, — красивая такая. На лыжах с нее в мирное время хорошо кататься. И катались, конечно.
Приказ есть приказ, и его рота выполнит.
Залетов, помкомвзвода, во время атаки заметил то, что скрадывалось в ровной белизне снегов, — лощинку. Ну совсем, можно сказать, неприметную. Она этаким серпом выходила почти на середину склона. Как раз у дота. Того самого, что трижды отбрасывал роту на исходные позиции.
В мирное время не один парень, наверное, лыжи в ней сломал. Ну да что говорить — отлично, что эта лощинка существует.
Залетов отправился к командиру роты. Нашел его на другом фланге.
— Может, тебе, Залетов, показалось? — спросил старший лейтенант Камышный. Не верилось ему, что к этому проклятущему доту есть скрытый подход.
— Точно есть, товарищ старший лейтенант. Только совсем не видно ее отсюда. Разрешите? Я мигом.
— Одному не годится. Возьми с собой четверых по крайней мере.
— Зачем?
— Прикроют тебя, коль фашисты обнаружат.
— Слушаюсь!
Залетов отобрал четверых солдат. Тех, кто поопытнее: пулеметчика Смирнова, бойцов Елина, Толстикова, Капустина.
— Ты, Смирнов, доползешь до лощинки и заляжешь в самом ее начале. Будешь прикрывать.
— Ладно.
Стояла глухая северная тишина. В дымном мареве висело огромное оранжевое солнце.
Пятеро в маскировочных халатах перемахнули через бруствер. И скоро их уже нельзя было разглядеть в рассеянном свете.
Залетов полз впереди. Хрупал под локтями снег. Громко, слишком громко хрупал. Мог бы и потише.
«Ну еще бы с десяток метров проползти, чтоб не заметили…» — думал Залетов.
Уж скорее бы это чертово солнце зашло. Болтается на небе. Чуть тронешь снег — ямка. Коль ямка — тень. И такая мелочь выдать может.
Впрочем, нет. Уж пускай пока болтается на небе солнце. В темноте высотку, пожалуй, не возьмешь.
Только скатились в лощинку — затараторил пулемет.
— Давай, Николай, — сказал Залетов. — Прикрывай, тезка.
Смирнов кивнул и полез на крутой склон лощинки. Как раз против амбразуры дота. Залег.
Не проползли и двадцати метров, как позади Залетова кто-то охнул. Обернулся — Елин. Ранило.
Двинулись дальше.
Знакомым «почерком» бил позади и сбоку пулемет Смирнова.
Солдаты пробирались все ближе и ближе к доту.
«Фить, фить фить», — взвились совсем рядом фонтанчики снега.
— Заметили, гады! — Залетов обернулся.
Капустин отполз в сторону и стал отвечать. Пока все шло по плану.
Впереди Залетова поворот ложбинки. Там местность не просматривается и не простреливается. Оттуда до дота, до входа в дот, рукой дотянуться можно.
Перебежкой бы эти пятьдесят метров! Да не тут-то было. Дела не сделаешь и сам погибнуть можешь. А очень хочется перебежкой. Один рывок…
Где-то у самых ног взвизгнули, вспарывая снег, пули.
Залетов покосился через плечо.
Толстиков отползал в сторону. За ним по снегу — кровавая полоска.
«Теперь надо одним рывком добежать до поворота лощинки, — подумал Залетов, — теперь уже надо рисковать».
И лишь стоило Толстикову ответить врагу, как Залетов вскочил, побежал пригибаясь, юркнул за поворот.
Упал в сугроб, прижался к снегу.
Тихо. Лишь за поворотом то пулемет Смирнова протараторит, то автоматы Толстикова и Капустина пробубнят.
«Нет. Не заметили», — и Залетов пополз вверх по ложбинке. Она здесь была похожа на канаву, и снегу по пояс. Руки по плечи провалились в сугроб.
Постепенно снежный намет в канаве становился все тоньше, и только по этому Залетов мог судить, что ложбинка скоро кончится и он очутится у дота.
Вот!
Над сугробом мелькнула голова часового: зеленая пилотка с опущенными отворотами.
Часовой стоял у входа. Залетов видел его затылок. Дверь в дот была закрыта: гитлеровцы, видимо, берегли тепло. А люк откинут.
«Сквозняка, что ли, боятся, гады?» Залетов отдышался. Снял варежки. Вытер тыльной стороной ладони нос, чтоб не хлюпал и дышать было легче.
Часовой пританцовывал на месте, стараясь согреть ноги в огромных соломенных калошах, напяленных на валенки.
Залетов затаился: вдруг обернется!
Не обернулся. Потоптался, потоптался и снова уставился куда-то в сторону русских позиций.
Залетов достал нож.
И пополз.
Двигался осторожно, сдерживая дыхание, не спуская глаз со спины гитлеровца.
Только бы не обернулся!
И не охнул. Комком шинели опустился к ногам Залетова.
Теперь помкомвзвода огляделся, прикинул, как лучше действовать.
Часовой стоял у дота и охранял ход сообщения с траншеями переднего края. Медлить было нельзя. В окопе каждую минуту могли появиться фашисты.
Залетов влез на крышу дота и одну за другой бросил в открытый люк две лимонки.
Взрывы ухнули глухо. Из амбразуры повалил дым.
И тогда из траншей у подножия высотки высыпала его рота.
Бойцы двигались быстро, длинными перебежками.
— Ур-р-а-а-а! — катилось по полю.
Фашисты открыли беспорядочную стрельбу.
Но рота старшего, лейтенанта Камышного шла вперед, не останавливаясь.
А Залетов поудобнее устроился на крыше дота. Он ждал. Бежать в тыл фашисты могли только по ходу сообщения, который он держал на прицеле.
И гитлеровцы побежали.
В ходе сообщения замелькали темные фигуры. Залетов дал очередь. Фашисты валились как подкошенные. Но в траншею врывались все новые и новые гитлеровцы и, нарвавшись на пули, заваливали проход беспорядочной грудой.
Потом фашисты стали выпрыгивать из окопов и удирать по снежной целине — проваливались, падали под огнем, останавливались, подняв руки.
А рота все гнала и гнала гитлеровцев. Сначала вверх по склону, потом вниз и дальше по полю, не давая опомниться…
— Вот за этот бой командование и представило меня к ордену Славы 3-й степени. Долго награда ждала меня. Я в госпиталь попал. Не лежалось. Ведь тогда мы по-настоящему наступать начали. Свою часть нагнал под Нарвой. Вовремя нагнал. Отыскал свою первую роту первого батальона 188-го гвардейского стрелкового полка 63-й гвардейской дивизии, входившей в состав 30-го гвардейского корпуса прорыва.
Вышли мы к берегу Нарвы. И остановились. Форсировать с ходу водный, вернее ледяной, рубеж не удалось.
Гитлеровцы сильно укрепились на левом берегу. И мы и они понимали: форсировать Нарву — значит вырваться на оперативный простор в Прибалтику, откуда до Германии совсем близко….
Февраль славен в Прибалтике ветрами — тягучими, влажными и промозглыми. Они тащат на своих спинах рыхлые тучи. Тучи секут землю колючей крупой.
И сыро и холодно.
Вот в один из таких пасмурных дней и появился Залетов в землянке Камышного.
Руку к ушанке.
Да что там!
Обнялись.
— Новости рассказывай, Залетов! — веселился старший лейтенант. — Мы так быстро шли, что они отстали.
— Новостей в тылу от вас ждут, — пошутил Залетов.
— И у нас будут. Пополнение пришло. И ты вернулся. А опытный солдат порой целой роты стоит, — прибавил Камышный свою любимую поговорку.
Проведав про возвращение Залетова, пришли в землянку «старые» солдаты — Смирнов, Толстиков, тоже недавно вернувшийся из госпиталя.
В землянке Камышного пили чай и что покрепче. Вспоминали. Говорили про дом, о родных, о земляках, которые были и которых уже нет. Но для всех, кто их знал, они оставались живыми, они продолжали идти рядом.
— А помнишь, Залетов, парнишку из Каменки? — спросил Толстиков.
— Рыжего?
— Да нет. Веснушчатый такой. Все носом шмыгал..