У нее снова перехватило дух, она замолкла. У меня не было защиты ни от ее слов, ни от молящих глаз, ни от страстного голоса, вторгающегося в глубь души. Я не мог опровергнуть ни одного ее слова. Я только сказал:
- Логика, Елена! Все так стройно в словах… А чувства? А та любовь, которая связывала нас двоих в одно целое?
- Любовь, ты сказал? Ты сомневаешься в моей любви? А что ты знаешь о моих чувствах после казни? О том, как я рыдала дома, как целовала подушку, на которой лежала твоя голова, как в ярости била ее кулаками, потому что это была голова предателя? О том, как я ненавидела себя за то, что любила тебя, как в неистовстве мечтала отомстить тебе, уже не существующему, за то, что ты был мне так бесконечно дорог и так осквернил мое поклонение перед тобой, самой себе отомстить, памяти нашей любви отомстить, так горько было вспоминать, что она была, наша любовь! Я думала о самоубийстве, вот так я приняла твои признания в тюрьме, твою публичную казнь. Мерой моих страданий измерь мою любовь к тебе - это единственная мера, Андрей! Все остальное - ложь!
Она опустилась на колени, обхватила руками мои ноги, прижалась лицом к моим коленям. Я хотел оттолкнуть ее, но она не разжала рук.
- А когда я увидела тебя на экране, Андрей, что было со мной, ты знаешь? Я думала, что умру от радости, что ты жив, что все эти предательства и казни лишь страшный кошмар. Я повалилась на пол и рыдала. Я целовала ковер, как будто то был не ковер, а ты сам, твое лицо, твои руки. Боже мой, боже мой, как я была счастлива, как бесконечно счастлива! Как бесконечно благодарна тебе за то, что ты не совершал преступлений, что ты чист и честен, как был раньше, как был всегда, как будешь всегда, ибо иным ты и не можешь быть. А все иное о тебе - лишь ужасный сон, наваждение злых демонов политики!
- И тогда ты раскаялась, что говорила мне при расставании те страшные слова о ненависти, ведь так? - Я еще думал, что вымученной иронией смогу отстраниться от ее признаний.
- Нет! - закричала она, вскакивая. - Не было этого! Не раскаивалась и никогда не раскаюсь! Той маске, которую я хлестала ненавистью, я говорила искренно. И рыдала от счастья я не потому, что раскаялась, а потому, что ты отделился от своей ужасной маски, что ты жив, истинный, прежний, неизменный, что я снова могу любить тебя, гордиться тобой. Гордиться собой, что выпало мне такое счастье - любить тебя, поклоняться тебе!
Она все же не справилась с нервами. Она стояла передо мной и плакала, закрыв лицо руками. Меня терзало отчаяние. Я сам был готов зарыдать, кричать и ругаться, а еще лучше схватиться бы с кем-нибудь в дикой драке - кулаками и зубами. Еще никогда я так не любил Елену, как любил ее сейчас. И еще никогда между нами не было такого барьера, такой стены непонимания и ошибок. Я готов был биться головой в эту непроницаемую стену отчуждения, но голова не могла пробить ее, требовались слова, только я не находил таких слов. Я был иной, чем всегда думал о себе. Я чувствовал, что если она не перестанет плакать, я сам упаду перед ней на колени и буду губами пить ее слезы, и просить прощения, и обещать все, что она пожелает. И с ужасом понимал, что делать этого нельзя, так бы мог сделать я прежний - тот человек, каким я ныне стал и какого еще не понимал в себе, ни ей, ни себе потом не простит такой слабости.
- Садись, Елена! - приказал я. - Не нужно противостояний. Поговорим спокойно.
- Поговорим спокойно, - покорно повторила она и села. В ней совершилась перемена. Она слишком много сил отдала борьбе с тем невидимым барьером, что останавливал меня. Она тоже чувствовала его и тоже не имела сил преодолеть. А я не знал, о чем говорить. Все, что я мог сказать, было мало в сравнении с тем единственно важным, о чем говорила она.
Я ухватился за подвернувшуюся мысль.
- Ты хотела мне отомстить, да? Памяти моей отомстить, ибо я уже не существовал, ты думала так…
- Ах, это! - сказала она устало. - Да, хотела. Памяти о нашей любви отомстить, вот такое было желание.
- Как же ты намеревалась мстить?
- Ну, как? У женщины есть только один путь. Изменить тебе, предать тебя, как ты изменил и предал…
- Стать подругой Гамова? - спросил я прямо.
Я знал, что она лгать не умеет. Все же какую-то минуту она колебалась, прежде чем ответить так же прямо, как спрашивал я.
- Думала и об этом. Возможно, и стала бы его подругой, если бы он проявил склонность. Но он дал понять, что я ему не нужна. Он не отделял меня от всех остальных женщин - и ко всем был одинаково равнодушен.
- Он старался ввести тебя в правительство, приблизить к себе…
- Как пешку в политической игре. Я это поняла еще до того, как тебя казнили. Ты ревновал, я видела это. Я не разубеждала тебя, мне была приятна твоя ревность.
- Ты могла отомстить с другими мужчинами.
- Андрей! - в ее голосе снова зазвенели слезы. - У тебя есть право бичевать меня за те слова при прощании, хотя виноват в них ты сам, твой обман, твоя игра, такая игра, что и теперь - вспомню - сердце останавливается. Но зачем меня унижать? Все же ты - это ты… Даже вымышленное тобой предательство… Оно было твоего масштаба… Да, с Гамовым я могла бы тебе изменить в те дни исступления. Он не захотел… Но других мужчин я бы сама не захотела - даже ради самой яростной мести. У меня нет дороги от тебя, Андрей. Одной навсегда остаться - да, могу. Сама уйти - нет, никогда!
Мы помолчали. Я старался не смотреть на нее. Я знал, что глаза ее полны слез и она сдерживается, чтобы они не хлынули. Видеть это было свыше моих сил. Я сказал:
- Поговорили, Елена… Чего ты хочешь?
- Хочу, чтобы ты вернулся ко мне, чтобы простил мне оскорбления, брошенные актеру в твоем облике… Вот чего я хочу! - И добавила с горечью: - А ты этого не хочешь.
- Неправда! - Дрожь сводила мне руки. - Я хочу того же, что и ты. Ты сказала: вернуться, стереть недоразумения и ошибки… Давай изменим последовательность. Подари мне время, чтобы стерлись во мне и твои, и мои ошибки. И тогда я вернусь. В наш общий дом вернусь. Повторю твои же слова: у меня нет пути от тебя, Елена!
Она порывисто схватила руками мои плечи, поцеловала меня в щеку и молча вышла.
Я не поднялся из кресла, только смотрел ей вслед. Я был так истерзан, словно меня били палками. Вдруг засветился экран. На экране возник Павел - он хмуро всматривался в меня. Я ничего ему не сказал, он ничего не спросил. Экран погас.
9
Гамов созвал Ядро. Проблем накопилось много, одна требовала немедленного решения. Флория волновалась. Недавно в ней с восторгом встретили армию Вакселя, а наших отступавших солдат кое-где исподтишка импульсировали. Пеано требовал от тыловых властей свободных дорог для войск, в мятежной Флории, крае болотистом и лесистом, обеспечить надежность было непросто.
- Прищепа, докладывайте обстановку у флоров, - предложил я.
Доклад не утешал. Флоры никогда не дружили с латанами, еще меньше приязни они испытывают к патинам. Этот замкнутый народец ревниво дорожит своей особостью, с презрением отвергает все чужое. Хмурые флоры незаурядны - талантливые поэты, художники, архитекторы, в последние годы появились неплохие ученые и инженеры, в воинской храбрости тоже не из последних. Но все достоинства флоров стираются перед их нетерпимостью к другим нациям, несовместимостью с теми, кто волей истории внедрился в поры их общества. Раньше это были патины - и распри доходили до войны. Сейчас это латаны - и вражда перенесена на них. Маруцзян пытался ослабить недовольство флоров большими подачками из государственного бюджета. Доход флоров мизерен, земля скудна и ее не хватает, нет своего угля, нефти, газов, металлических руд, хлопка и прочего. Только трудолюбие флоров поддерживает их существование, но до бюджетных подачек Маруцзяна скудость была типична - деревянные лачуги, cвечи, примитивные орудия труда, примитивные больницы, кустарные мастерские. Сейчас Флория, пожалуй, самый благоустроенный регион страны, но доброты к латанам государственная щедрость не добавила, даже наоборот. Раньше они просто недолюбливали латанов, сейчас исполнены к ним пренебрежения - вот, мол, как мы живем, а как вы живете? Ибо мы не чета вам! Не благодарность, а высокомерие - такие черты порождены у флоров щедротами Маруцзяна. Возможны нападения на дороги, диверсии в городах. Во Флорию нужно ввести охранные войска, чтобы сохранить спокойствие.
- Флоры - самая малочисленная народность в государстве, - сказал Аркадий Гонсалес. - Почему бы нам не переселить их всех куда-нибудь вглубь, а сюда передвинуть верное население? А после войны разрешить возвращение на родные глины и пески.
- Побойтесь бога, Гонсалес, если не истории, которая вам не простит такого самоуправства. Вы не боитесь? - воскликнул Пустовойт. - Выселять целый народ! И без серьезных причин!
- А что к нам недоброжелательны, это не причина?
- У меня к вам тоже нет доброжелательства, Гонсалес. Достаточно, чтобы вы меня арестовали и выслали?
- Вы восстания не поднимаете, министр Милосердия. А они могут разжечь восстание.
- Могут сделать - не значит - «сделают». Ежели бы да кабы, да во рту бы росли грибы… Охранные войска защитят дороги, это их работа. А если прохожие бросают на наших солдат недружественные взгляды - переживем. Возражаю против переселения флоров.
Слово взял я.
- Недобрые взгляды не страшны, вы правы, Пустовойт. Но в них историческая несправедливость. И она беспокоит меня не меньше, чем спокойствие на коммуникациях. Ведь мы ведем эту войну во имя восстановления справедливости во всем человечестве. Мы объявили себя гонителями неправды, карателями зла, всемирными рыцарями справедливости. Я верно толкую вашу политическую программу, диктатор?
- Хорошая формула - рыцарь справедливости. - Гамов с интересом ждал продолжения.
А я говорил о том, что не только отдельные люди эксплуатируют чужой труд и талант, приписывают себе чужие успехи и находки, но и целые народы не чужды такого захватничества. И если между людьми единственная мера справедливости - оценивать каждого по его заслугам, то и для государств нужно внедрить этот принцип: каждый стоит того, чего он реально стоит. Сами флоры должны установить для себя, что они заслуживают реально, а что приписывают себе из бахвальства и высокомерия.
Готлиб Бар не удержался от насмешки:
- Ценник подвигов на войне уже ввели, ценник преступлений используем в судах, теперь введем ценник стоимости народов и государств. Я правильно понял, Семипалов?
- Совершенно правильно, - опроверг я его иронию. - Я предлагаю предоставить Флории быть полностью самой собой.
Джон Вудворт высоко поднял брови.
- Предоставить Флории государственную независимость?
- Именно это - вывести Флорию из состава нашего государства.
- Навеки потерять Флорию?
- Не навеки, а на то время, какое понадобится флорам, чтобы понять, что их высокомерие держится на даровой помощи всего государства. На время, за какое они сумеют разобраться в своей реальной величине. А для этого Флории предоставляется независимость и нейтралитет в схватке мировых держав. Зато все, что флоры захотят приобрести вне своих границ, они должны оплачивать своими товарами. Так как их окружаем мы и Патина, в которой наши войска, то практически только мы сможем продать им все, в чем они нуждаются, - уголь, нефть, металлы, шерсть, хлопок, лес, энерговоду для электростанций, даже хлеб, ибо его у них не хватает. Цены на их и наши товары установим на уровне среднемировых. И если Флория не впадет быстро в прежнюю бедность, если все в ней не поймут, что высокомерие их создается не собственным их преимуществом перед нами, а нашим доброхотством, то, значит, я ничего не понимаю в политике. Они запросятся обратно в нашу государственную семью, уверен в этом.
- Во Флории проживает много латанов, - сказал Пустовойт. - Флоры захотят выместить на них падение своего благосостояния.
- Согласен - захотят выместить… Что ж, предложим латанам срочно покинуть Флорию. И наоборот, всех флоров из других регионов страны вернем на родину. И выдадим компенсацию за оставленное имущество: при переселении продемонстрируем щедрость и благородство. Тем унизительней будет отрезвление для этого небольшого, но зазнавшегося народа. - Я повернулся к Гамову. - Диктатор, я заговорил вашими словами - высокомерие наказывается унижением, а не арестами, тем более не казнями, а казней не избежать, если мы останемся во Флории и произойдут диверсии на магистралях. Флория невелика, военные маршруты проложим в обход ее.
- Хороший план, Семипалов! - сказал Гамов. - Ваше мнение, Вудворт?
- Я подчиняюсь, - сухо ответил министр внешних сношений. Все согласились, что изоляцию Флории надо ввести без промедления, а для того выпустить манифест, честно объясняющий, почему возникла необходимость в таких переменах.
- В освобожденной Патине чертовски сложное положение, - так начал свое новое сообщение Павел Прищепа. - Страна расколота на враждующие группы. Вилькомир Торба, лидер максималистов, в бегах, еще не разыскан. Усилилась партия оптиматов, из друзей нашего Константина Фагусты. Взаимная борьба, уличные схватки, речи, речи, речи… Одновременно пустые магазины и остановившиеся заводы. В нынешней Патине есть один хозяин - слово. Гневное, воинственное, безумное, рычащее, свистящее - на улицах, в комнатах, в бывших концертных залах, на все вкусы и все чувства. Но точного смысла не установить. У самых опытных разведчиков заходит ум за разум. Слова заменяют мысли, а не выражают их.
- Но ведь есть же у враждующих максималистов и оптиматов программа. У нас Фагуста очень отличался от Маруцзяна.
- Программа персонифицируется в лицах, а не в идеях. Одни орут: «Да здравствует Торба!», а другие: «Слава Понсию Маркварду!», третьи: «Люда Милошевская - наша мать!» Мои люди часто спрашивают, а к чему призывают, скажем, Понсий Марквард или Вилькомир Торба? Их сторонники отвечают: «Чтобы было хорошо, вот к чему зовут!», а противники столь же однозначно ревут: «К черту их, дерьмо - вот их программа!»
- Вилькомира мы знаем, он нам крови попортил. А кто такие Марквард и Милошевская? Ориентироваться на этих двух, как на врагов нашего врага?
- Марквард и Милошевская нам еще больше крови попортят. Надо ориентироваться на себя, а всех остальных терпеть, а не поддерживать.
- Плохая программа, полковник Прищепа! Хоть Патина и завоеванная страна, но война еще продолжается. Без искренней поддержки будет трудно.
Павел только пожал плечами.
- Милошевскую называют матерью. Она старуха? - спросил Гамов.
- Молодая женщина, и красоты иконной! Пианистка - и выдающаяся. Но характера - на дюжину злых старух. Когда она выступает на митинге, вражеские ораторы потихоньку сбегают: вдруг покажет на кого пальцем - ведь накинутся!
- Будем разбираться на месте, - сказал Гамов. - Мне, Семипалову, Прищепе, Исиро надо появиться в Лайне, столице Патины. Хорошо бы прихватить с собой и Константина Фагусту. Его связи с оптиматами Патины будут полезны.
- Едем завтра, - сказал я.
В Лайну мы прибыли в полдень. Все утро ехали по местам, где некогда попали в окружение и откуда с такими муками вырывались. Но я почти не узнавал этих мест, хотя думал, что никогда их не забуду. Уже после нас по этим холмам и равнинам прополз миллионолапый, тысячеголовый дракон большой войны - и все перемешал, перекорежил, повалил и вздыбил. Только Барту я узнал, тот крутой бережок, где смонтировал свои тяжелые электроорудия - остатки брустверов промелькнули в окне вагона. Но воспоминание, даже воскрешенное в своей яркости, показалось мне сценой из иного мира и иной жизни. «Быстро старишься!» - вслух сказал я себе.
В гостинице мой номер был рядом с номером Гамова. Я зашел к нему. У Гамова сидел Прищепа.
- Вечером заседание с оптиматами, - сказал Прищепа. - Исиро готовит экран на главной площади, чтобы транслировать переговоры на толпу. На площади уже собираются.
- Митингуют? - Гамов насмешливо улыбнулся.
- Ждут нашего слова. Народ шебутной, но, в общем, умный. Понимают, что реальное дело делаем мы.
По дороге в зал заседаний меня перехватил Фагуста. Он кривил лицо и страшно потрясал чудовищной шевелюрой.
- Поздравляю, Семипалов! - выпалил он. - Исиро передал мне возмутительный манифест относительно Флории. Подписан Гамовым и Вудвортом, но, сказал Исиро, это увесистое полено вашей рубки.