- Все значительные города Нордага полностью лишены воды, тепла и света. На дорогах парализовано всякое передвижение машин, кроме наших. Полевые армии потеряли связь с тылом. Склады врага полны снаряжения, но не воды. Еще до того, как они израсходуют десятую часть своих боезапасов, солдаты будут валиться от жажды на землю.
- Они будут рыть колодцы, - заметил Готлиб Бар, - либо превратят баллоны со сгущенной водой в воду обыкновенную.
- Воды из колодцев на всю армию не хватит, да мы и не дадим им нарыть много колодцев. А без запасов сгущенной воды для орудий армии мало чего стоят.
- И Корина, сосед Нордага, и сама Кортезия окажут Нордагу метеоподдержку, - продолжал возражать Готлиб Бар. - Погонят с океана циклоны, и будет вода.
Готлиба Бара опроверг Казимир Штупа.
- Победа на фронте и последующее затишье дали мне возможность усилить метеоресурсы. Я отгоню от Нордага любой циклон с океана. Над этой страной будет сиять безоблачное небо.
Толстый Пустовойт покачал маленькой головой, столь не гармонирующей с массивным телом.
- Дети в городах погибнут первыми, когда иссякнет вода.
Все мы уже знали, что Гамов, способный на любую жестокость в борьбе, сразу смягчается, когда речь заходит о детях.
- Пустовойт и Гонсалес, подготовьте совместную декларацию для жителей блокированных городов Нордага, - сказал он. - В ней - угроза выморить жаждой всех жителей, если они не сдадутся. Это по вашей части, Гонсалес. И совет выводить из городов женщин и детей, чтобы не подвергать их мукам. Это ваше дело, Пустовойт.
Декларация Гонсалеса и Пустовойта в тот же день вышла в эфир.
Неделя прошла без больших происшествий. Мы умножали десанты, Штупа энергично отгонял в океан напирающие оттуда дождевые облака, войска нордагов бездеятельно таились в своих укреплениях - еще не верили, что никаких сражений не будет. А на исходе недели Павел Прищепа потребовал срочного Ядра.
- Франц Путрамент выпустил обращение к нации. Этот северный президент схватился за ум. Признает, что недооценил врага. Берет на себя всю вину за неизбежное поражение и предлагает армии сдаться на волю победителя, а мирному населению предаться нашей милости. Он особо подчеркивает эти разные позиции: волю победителя - для армии и нашу милость - для мирного населения.
- Сам он тоже сдается? - спросил Гамов.
- О себе он говорит, что переберется в Кортезию и там продолжит войну с нами. А когда война переломится в их пользу - он в таком переломе уверен, - вернется на родину освободителем.
- Он уже пробрался в Кортезию?
- Затаился где-то в лесах Нордага и ждет случая махнуть через океан.
- Он такого случая не дождется, - заверил Пеано. - Наши водолеты контролируют побережье. Мы не пропустим ни одного судна к Нордагу, и ни одно их судно не выйдет в океан.
Гамов возразил:
- Защита побережья ненадежна. А появление Путрамента в Кортезии нежелательно. Прищепа, надо захватить президента.
Павел Прищепа ответил с большой осторожностью:
- Страна незнакомая, обширные леса… И Путрамента любят. Вряд ли его выдадут, если и знают, где он затаился.
Гонсалес, как и Вудворт, редко брал слово на Ядре, разве что испрашивал разрешения на очередные жестокости.
- Надо использовать дочь Путрамента Луизу как подсадную утку. Черный суд приговорил ее к смерти, но приговор, по вашему желанию, Гамов, пока не исполнен. Что нам мешает предложить Путраменту сдаться в обмен на жизнь его дочери?
Гамов размышлял недолго.
- Принимаю, Гонсалес. Но исполнять вы будете с Пустовойтом - каждый свой раздел плана.
Сотрудничество с Пустовойтом не вызывало энтузиазма у Гонсалеса, но возражать он не осмелился.
Дела в Нордаге шли, как мы их заранее наметили, но не с такой интенсивностью, как ожидали. Все, что относилось к нашим действиям, выполнялось точно: уже на второй день вторжения во всех городах ввели нормирование воды. Вряд ли даже в армии суточная выдача превышала три-четыре глотка. Не только были сразу закрыты все столовые и рестораны, но и воинские кухни потушили свои топки. И солдаты, и мирное население довольствовались бутербродами и консервами. И высокое небо не омрачало ни одно облачко, великолепное солнце днем, ясные звезды ночью могли в иных условиях порадовать самого придирчивого поклонника хорошей погоды. Но и жаркое солнце, и блестяще иллюминированные небеса создавали ощущение безысходности. А запущенные из Кортезии циклоны бушевали, не добираясь до побережья Нордага, над океаном и над Кориной и Клуром, - в этих странах за одну неделю выпала почти годовая норма осадков. Только когда Корина сама прекратила перенапрягать свои метеогенераторы, а возмущенный Клур двумя нотами, одна другой решительней, заявил Кортезии, что выйдет из союза, если великая заокеанская держава не перестанет превращать его плодородные поля в болота, кортезы поняли, что пришла пора оставить своих союзников на произвол судьбы, в смысле - предоставить воле назначенных нами комендантов. И вынужденный отказ Корины в метеопомощи, и решительный протест Клура против напущенных на него потопов в дальнейшем оказали исключительное влияние на весь ход мировых событий, но в те дни даже Гамов, временами достигавший политического ясновидения, не смог и отдаленно предугадать, какие следствия породит энергичная метеорологическая контратака нашего скромного друга Казимира Штупы.
Этот удивительный народ, нордаги, и осознав абсолютную невозможность сопротивления, не спешил поднять руки. Даже то, что мы встречали выходящих из городов женщин с детьми не как семьи врагов, а чуть ли не как дорогих гостей - Гамов отдал в этом смысле строжайшие указания Николаю Пустовойту и Готлибу Бару, - не произвело смягчающего действия на призванных к оружию нордагов. Поручить свои семьи нашей милости они решились, но отдаться самим воле победителя, не испробовав импульсатор против импульсатора и вибратор против вибратора - нет, это многим показалось горше смерти: Пустовойт не случайно разделил эти два понятия - воля победителя и милость его. Да и слишком долго каждому нордагу внушали, что ему вручено самое мощное оружие, какое знает сегодня человечество, - было безмерно тяжко сдавать это оружие врагу, не попробовав, так ли оно грозно. Несколько отрядов выбрались из своих укреплений и нападали на наши блокирующие посты. С опухшими от жажды губами, неспособные не только кричать, но даже шептать, они тем не менее завязывали настоящие сражения. Зато помощи своих тяжелых электроорудий эти отряды смертников получить не могли - ни один наш блокирующий пост не приближался к зоне их досягаемости, это тоже было предусмотрено. В общем, можно было спокойно ожидать неизбежного завершения событий. Гамов так и вел себя, он выглядел на редкость уравновешенным. Но я злился - план захвата Нордага был все же моей задумкой.
И когда столица Нордага Парко объявила о капитуляции, а полевые войска, складывая оружие, стали выходить из укреплений, я вылетел туда. Военной необходимости в этом не было, с хозяйственными делами отлично справлялся Готлиб Бар, он первым прибыл в Парко. Но унять тревогу о поведении среди нордагов Аркадия Гонсалеса я не мог. Я чувствовал себя лично ответственным за Нордаг и не желал предоставить всевластие Гонсалесу. Именно так - намеренно резко - я обосновал Гамову необходимость поездки в Парко - и Гамов только молча кивнул. Я получил полновластие на умиротворение Нордага. Лишь на прощание Гамов заметил:
- Собственно, и Гонсалес, и Пустовойт действуют по моим инструкциям. Но если они не найдут согласованных решений, вы сами продиктуете им, что найдете нужным. Последнее слово за вами.
В Парко меня встретила охрана, высланная Гонсалесом, - два десятка «черных воротников», это был отличительный знак солдат министерства Террора. Сам Гонсалес приветствовал меня - ничего худшего он не мог бы придумать. И я сразу дал ему понять, что играть его музыку не намерен. Я не забыл, как он расправился в Забоне с пленными генералами.
- Почему нет полевых солдат, Гонсалес? Я министр обороны, а не чиновник вашего ведомства.
Он невозмутимо выслушал. Было что-то зловещее в удивительной красоте его лица. И он не сомневался, что я помню кровавую расправу с Сумо Париона и Кинзой Вардантом.
- В вашей воле, Семипалов, заменить охрану. Диктатор потребовал от меня обеспечить вашу безопасность. Других солдат у меня нет.
Я молча прошел к машине. Споры надо было начинать с более важных дел, чем цвет мундиров охраны. Гонсалес сел со мной. Я сделал вид, что погружен в рассматривание Парко. Город был как город - дома, улицы, площади, люди на улицах. На перекрестках высились щиты с портретами Франца Путрамента. Все проходили мимо, будто и не замечали их. Я показал на один из щитов.
- Ваша работа, Гонсалес?
- Моя. Хотите посмотреть?
Я вышел из машины. На щите красовался Путрамент - средних лет мужчина, усатое лицо, на голове военная фуражка, на груди набор орденов. Под щитом - большими буквами - объявление:
Франц Путрамент, сорок три года, генерал кавалерии, президент Нордага. Развязал преступную войну против Латании. Трусливо сбежал и скрывается. За поимку его - награда в миллион золотых лат. За укрытие - смертная казнь. Если президент добровольно не предаст себя военным властям Латании, будет казнена его дочь Луиза. Казнь Луизы Путрамент совершится в первый день месяца листопада в 12 часов дня.
Председатель Акционерной компании Черного суда полковник Аркадий Гонсалес.
- Логика у вас отменная, Гонсалес, - сказал я, возвращаясь в машину. - Казнить уже казненную! Ведь вы объявили, что приговоренные к казни все казнены, и забыли оговорить, что для Луизы сделано исключение. Вам могут не поверить, Гонсалес. И тогда Путрамент и не подумает выбираться из своего логова.
- Вы поддержали мое предложение о подсадной утке, - напомнил Гонсалес. - И не вспомнили сами, что Луиза уже объявлена казненной. Важно, что она жива и потеряет свою жизнь уже всерьез, если отец не вылезет наружу.
- А если Путрамент не поверит, что Луиза жива? Так ли трудно подобрать актрису, имитирующую ее облик?
- Очень трудно, вы это сами увидите. И Пустовойт разрешил ей показываться в эфире, даже произносить короткие речи. Лично я считаю, что она за каждую такую речь заслуживает особой казни. Свобода вражеской агитации - не синоним милосердия к сдавшемуся врагу.
- Посмотрим, - ответил я.
В президентском дворце меня встретили Пустовойт, Бар и Прищепа. Павла я не ожидал, его присутствие в Нордаге не оговаривалось. Впрочем, по роду своей службы он мог появляться в любом месте, не спрашивая разрешения ни у меня, ни у Гамова. Я обратился к нему:
- Рад тебя видеть. Что скажешь?
Он развел руками.
- Даже отдаленно не представляю себе, где Путрамент. Боюсь, миллион лат за его выдачу и смерть за его укрытие только умножат жаждущих его спасти.
- Итак, завтра казнь, - сказал я министрам. - Будет большим просчетом казнить женщину, хоть и осужденную Черным судом.
- Путрамент явится, - поспешно сказал Пустовойт. - В эфир третий день передается обращение к нему и народу.
- К нему и к народу… Народ слышит, народ не в тайных укрытиях. Но слышит ли Путрамент? А если в его логове нет стереовизора? Вспомните, как скрывался Вилькомир Торба в переполненном водою подвале, - даже присесть не мог, ни куска хлеба, дрожал, прижавшись к грязному стояку… Что сообщают твои профессора разведки в Нордаге, Павел?
- В нынешнем логове Путрамента, возможно, и нет стереовизоров. Но вряд ли он брошен на произвол случая, как Вилькомир Торба. И если он уверится, что Луиза и вправду Луиза…
- Если уверится… А если не поверит?..
- Поговорите сами с Луизой, - посоветовал Пустовойт. - И решите, можно ли подделать такую натуру. Пока Путрамент не отозвался, но у нас еще полные сутки…
За стол бывшего президента я попросил сесть Пустовойта, чтобы не придавать своей особе чрезмерного значения. Но Луиза сразу определила меня.
- И вы тут, Семипалов, - значит, предстоит серьезный разговор, - объявила она и уселась на диван.
Я сказал сколько мог вежливо:
- Рад, что вы оцениваете меня как серьезного человека, Луиза. Но разве мои товарищи не вели с вами серьезных разговоров?
Она огрызнулась:
- Я не сказала, что вы серьезный человек, генерал. Я имела в виду, что с вами пойдет серьезный разговор. Вы умней своих товарищей, исключая лишь вашего диктатора. И, как умный человек, постараетесь исправить то идиотство, что они нагородили. Впрочем, заранее уверяю, исправить не сумеете.
Пока она выпаливала свою тираду, я вдумывался в ее внешность. У женщин внешность гораздо больше, чем у мужчин, отражает натуру - простое любование лицом, манерой причесываться, стилем одежды дает не меньше, чем вслушивание в их слова. Слова могут зависеть от настроения, от реплик спорщика, возникать случайно, но ни одна женщина без раздумья не сделает праздничной прически, без предварительной прикидки не выберет губной помады, без зеркала не наденет платья. Луиза Путрамент давала достаточно внешних поводов, чтобы определить ее характер до того, как выкажет его.
Она была некрасива - очень важный определитель женского характера. Худое, малокрасочное - белесое, я так бы сказал - лицо усеивали мальчишечьи веснушки. Кстати, она во всем смахивала на мальчишку - курносая, быстроглазая, с острыми локтями, еще более острыми коленками и руками, ни минуты не пребывавшими в покое: если она и не жестикулировала, то пальцы все равно непрерывно шевелились - и не от нервности души, а от желания самих пальцев пребывать в постоянной живости. Не знаю, был ли у нее женский бюст, она это скрыла под костюмом, но то, что бедра скорей подходят для парня, и костюм скрыть не мог. И она была ярко-рыжей, волосы почти пламенели. Мне вдруг почудилось, что тот, кто обнимет эту голову, обожжет пальцы. Луиза, похоже, недолюбливала гребенки, ее дикие по цвету волосы были так же дико спутаны. «Капризна, решительна, упряма, привыкла командовать, легко вспыхивает, уговорам не поддается, а на удар отвечает двумя. В солдаты подошла бы, в жены - не дай бог!» - вот так я мысленно нарисовал себе ее характер. И не очень ошибся, говорю это почти с гордостью.
Она возмутилась моим пристальным взглядом и пошла в атаку:
- Генерал, вы слишком любуетесь человеком, приговоренным вами к завтрашней казни. Я начинаю думать о вас плохо.
- Не надо думать обо мне плохо, Луиза. И я не любуюсь вами, а прикидываю, как вести с вами разговор. Кстати, к смертной казни приговорил вас не я, а Черный суд.
Она мгновенно перестроилась.
- Но тогда вы подтверждаете другое мое наблюдение, генерал. Ваши помощники - глупцы, особенно этот красавец с талией девицы и плечами штангиста-тяжеловеса, которого вы возвели в верховные палачи. Объявить на весь мир о моей казни и потом предъявить всему миру живой! Так опозориться! И такому человеку вы поручили переговоры со мной. Он провалил их одним тем, что вторично приговорил меня к казни.
Я старался не смотреть на Гонсалеса, так он был одновременно и страшен, и жалок.
- О каких переговорах вы говорите, Луиза?
- О том, чтобы упросить отца добровольно сдаться. Вы тоже будете убеждать меня пойти на это? Я была лучшего мнения о вашем уме, Семипалов! Вы так жестоко и эффективно расправились с собственной высокомерной Флорией - поступок незаурядный, акт большой политики… Неужели я ошиблась в вас? Вы и вправду повторите все идиотства Гонсалеса?
Я уже знал, как держать себя.
- Ничего я не буду повторять, Луиза. Хотел посмотреть, какая вы и правильно ли вам присудили завтрашнюю казнь?
- И как? Посмотрели и поняли, что гожусь для петли?
- Завтра перед виселицей вам предоставят слово, и вы сами объявите миру, считаете ли петлю достойным украшением своей шеи.
Она поднялась с дивана, глаза ее горели.
- Семипалов, вы прогадаете, как и ваш неумный красавец. Завтра я снова объявлю миру, что вы тираны и захватчики. Я попрошу отца не поддаваться на уговоры, а бежать в Кортезию. И если завтра меня повесите, то возбудите во всем мире лишь негодование против себя - и долго вам расхлебывать заваренную Гонсалесом кашу! А мой отец ускользнет из ваших мохнатых лап и потом жестоко отомстит за меня. Вот так я завтра скажу, если допустите меня к эфиру.