Кочетков Станислав Владимирович
Причем здесь Тургенев?
Причем здесь Тургенев?
(Анонс)
И тут на меня упала шпала!
И тут я вспомнил всё...
Я всегда считал, что самое страшное - читать описания природы у Тургенева. Этот бесконечно правильный, выхолощенный, почти кастрированный невыразительный язык, при всей точности определений и выражений, вызывают у меня абсолютное отторжение, до тошноты и головной боли. Даже полстраницы "Бежина Луга" действуют лучше всякого снотворного. Но не так давно я узнал, что гораздо страшнее - писать мемуары за олигархов.
Когда-то, еще в студенческие и послестуденческие времена, пописывал я в газетёнке "Трактиръ Дюка Билли". Газетёнка по сути своей постоянно эквилибрировала между агентством жареных новостей и абсолютно жёлтой прессой, а числящиеся в хозяевах издательства местные недо-олигархи, происходящие с хуторов и местечек Бильдюкского района Бердянской области в слободской Украине, чаще высказывали претензии и ценные указания, чем платили деньги.
Но газетёнка достаточно бойко продавалась, и даже в Киеве, и поэтому за любое интригующее и выразительное словцо всегда очень неплохо платила - особенно учитывая, что по условиям редакции, пишущие отказывались от своих авторских прав. Так и мои борзописания неоднократно появлялись на страницах "Трактира" под подписью главреда "Трактирщiкъ".
Но потом в сборнике научных работ нашего университета опубликовали мою статью по сравнительно-историческому языкознанию "О взаимосвязи длительности произношения заднеязычных фрикативных с религиозной традицией в ногайско-хазарских диалектах национальных меньшинств восточного приазовья и северного причерноморья" (хотя для многих в научных кругах принадлежность берендеев и черных клобуков к хазарской ветви языковой традиции вопрос спорный) - и меня пригласили преподавать в религиозном лицее. Заведение было закрытым, почти кастовым, среди лицеистов не было ни одного православного, а среди их родителей - ни одного беднее гривневого миллионера, всё началось с дресс-кода, а закончилось очень солидным семейным обликом, не сильно подержанным немецким авто, квартирой неподалёку от центра, дачей на побережьи, виндсёрфингом по уикендам и защитой кандидатской диссертации.
Защититься - успел, а получить диплом кандидата - не успел, майдан, АТО, обстрелы - лицеистов с их родителями как волной смыло, работа в лицее закончилась сама по себе, как, впрочем, и любая другая работа.
Можно было бы, вслед за лицеистами, уехать на территорию фашистской Украины - но не мне с моими бурятскими корнями, рязанской внешностью, русским филологическим образованием, антифашистскими взглядами и нежеланием учиться врать и приспосабливаться.
Можно было бы, вслед за многими друзьями, пойти в ополчение - но не с моим плоскостопием, диабетом, гипертонией, 150 кг на метр девяносто и плюс девять на каждом глазу.
Я остался не у дел, а после того, как градами расстреляли наш дачный посёлок, жена с пятилетним сыном на семейном опеле умотали к теще в Житомир - я остался и без семьи. Совсем один.
Начал писать в интернете - неожиданно пришла популярность. А когда количество подписчиков в фейсбуке превысило пять сотен - пошли заказы.
Не могу сказать, что я был доволен ролью литературного негра - но это позволяло мне выжить в условиях войны, причём, по сравнению с доходами не потерявших работу друзей и соседей, я зарабатывал "редко, но метко". И если разложить доходы на "помесячный паёк" - иногда получалось и поболее, чем у окружающих. Причём иногда зарплату доставляли персональным курьером из-за рубежа, и курьер в военную зону стоил чуть ли не дороже, чем те деньги, которые он мне передавал.
И тут такое - написать по нескольким десяткам интервью семейную хронику, причем с конца девятнадцатого до нынешних дней. Причем абсолютно незнакомым людям. Причем за очень хорошие деньги. И это в то время, когда Ангелина наконец-то устала от безденежья и неустроенности жизни в Житомире, разочаровалась и в титульной нации, и в евробезвизе, и в правоте папы с мамой, и в том, что флористика будет востребована при любом правительстве, и захотела вернуться ко мне обратно, причем не только с сыном, но, возможно, и с тестями.
А семейство, о котором предстояло писать, происходило непосредственно из моего родного Бильдюкска - и я никого из них не знал. А заказ пришел, как ни странно, из-за ленточки, с враждебной фашистской Украины, из Киева - в то время, как мои политические взгляды и критические статьи уже давно заслужили отдельную и достаточно стильно оформленную страничку на сайте "Миротворец". А, вдобавок, клиенты попались нудные, капризные, с амбициями, как у Ватикана, а эмоциональностью мороженой камбалы. И, следуя требованиям заказчика, я писал длинные монотонные периоды, и усыпал на каждом пятом предложении...
Дело уже близилось к концу, хронология дошла до конца 80-х годов 20 века, впереди оставался самый смутный период - перестройка, и самый мутный герой - бывший бригадир в шахте, бывший инженер обогатительного завода, бывший эффективный менеджер в разных конторах полубандитствующих олигархов Востока Украины, специалист по извлечению суперприбылей изо всех объектов и событий жизни.
Долго думал, как подать этого унылого богатея так, чтобы по сравнению предками, советскими героями войны и генералами производства его существование не выглядело совершенным провалом - и ну никак не выходило, а по интервью объездивший полмира, работавший на всех известных олигархов и бандитов, восторгающийся вкусом исландских устриц под русскую водку и свежесваренных карибских омаров под чешское бархатное пиво, но о свадебном путешествии говорящий "нормально так погуляли", неточно помнящий дату рождения родной матери, но во времена работы в минтранспорте три раза поставивший на уши всю Жмеринку из-за сбежавшего ящера, путающийся в именах племянников и племянниц, детей родного брата, но страницами рассказывающий об особенностях воспитания и содержания элитных боевых собак, так и не вспомнивший, где именно похоронен его отец, но с точностью до копейки называющий расходы, доходы, прибыль и свои личные заработки на разных фьючерсных торговых аферах и рейдерских наездах 20-летней давности...
Короче, такой специфический тип личности (повторюсь, лично я его не знал, только по интервью) не мог вызвать у меня никакого иного отношения, кроме на выбор между отвращением и омерзением.
Я крутил тему и так, и эдак, пытался подходить то с точки зрения экономической необходимости, то с точки зрения политической сообразности, то с точки зрения наследования традиций, то с точки зрения вынужденности семейными обстоятельствами - нет, всё равно получалось, что герой выбирал самый худший вариант из многих плохих, но самый выгодный для него лично.
Ведь это явный деградант по сравнению с дедом, "бильдюкским генералом", директором ГОК, построившим и развившим не только своё предприятие, но и целый комплекс глубоких рудодобывающих шахт на северо-западе от города, и кучу предприятий в самом городе, от знаменитого пивзавода и сети производственных садиков и больниц до преобразования пединститута в педагогический университет и строительства консервного комплекса, толкнувшего развитие и сельского хозяйства, и рыболовецких колхозов - море-то в 15-20 километрах на юг, а земли - плодороднейший чернозём, знай поливай...
Работа стала, встала пресловутым калёным ломом, забитым в шпалу через очко сортира последнего вагона поезда. И это при том, что сроки сдачи я уже просифонил, то есть и отказаться уже не мог - некогда и некому было перепоручить, и сделать не получалось.
И тогда я вспомнил "трактирные" времена, и решил сам для себя представить, что где-то в этих интервью "зарыта тайна". Какое-то секретное знание, о котором стараются не говорить, но оно не может не прорываться в оговорках, в умолчаниях, в общем строе мысли - когда люди сознательно не говорят о том, о чем думают постоянно, тогда в оговорках обязательно прорвется подсознание...
* * *
Я медленно и аккуратно отодвинул в сторону шпалу, сел и огляделся. Все тело болит, но вроде бы ничего не сломал: царапины, кровоподтёки, но даже крови уже не течёт. Одно стекло в очках треснуло, металлическая заушная дужка погнулась, но резинка вокруг головы очки на месте удержала. Да, знаменитый на всё приазовье белый пробковый колониальный шлем "мечта наглосакса в Африке" приказал долго жить однозначно... Впрочем, так же, как и столь нравившаяся мне летняя белая пиджачная пара с коротким рукавом, подарок жены на 10-летие свадьбы, - ах, как удобно было носить её с майкой-сеточкой: и дресс-код соблюден, в костюме, и совсем не жарко...
А вот белые сандалеты на толстенной рифлёной подошве, макеевского производства, тяжелые, как шахтёрский труд, но надёжные как защита Донбасса, выдержали мое падение в подвал с высоты шести метров! А что это такое сбоку в них...
Мама дорогая! Получается, я не сам с прогнивших балок второго этажа рухнул, получается, что это кто-то снизу из автомата очередь дал, а толстая 40-сантиметровая балка скорость пуль погасила, вот на излёте три в металлическом ранте подошвы у меня и застряли... А мои полтора центнера плюс очередь плюс встряска и привели к перелому балки и падению... Однако...
Сразу стало зябко и неуютно: интересно, сколько я в отключке провалялся, успели те, кто на первом этаже был, уйти, или нет?...
Как-то сразу резко вспотел, затряслись руки, засосало под ложечкой, похолодело в коленках. Стараясь не дышать, аккуратно переполз в угол, в тень под упавшей шпалой и каким-то будуарным трюмо, видевшим времена, если не Луи-Филиппа, то Николашки второго и нэпа с первым коминтерном. А за трюмо оказалась щель, скорее нора, которая вывела мою пыхтящую паровозом тушку через выломанную дверь прямо на лестницу из подвала.
На лестнице я был не один. Впрочем, второй - он тут, судя по всему, уже очень давно был, чуть ли не с 14-го года, потому что основательно промумифицировался: и цветом как таранка, и наощупь ненамного мягче. Я сначала аж дёрнулся, когда в сгустившейся после открытого подвала темноте вполз на что-то, а потом сообразил, на что вполз. Но когда понял, что это за нечто в каске с волчьим крюком и в пробитом насквозь обломком ржавой водопроводной трубы бронежилете с укропрапором, как-то даже успокоился и ободрился: если за три года за этой мразью не пришли ни те, ни наши, если на него не наткнулись ни мародёры, ни пожиратели падали - я в тихом надёжном месте. Особенно учитывая, как сюда попал я, как он, и то, что откуда-то сверху пробивалась несмелая полоска рассвета.
Да, так и есть, тушку так никто и не мародёрил: вон калаш ржавый рядом, вон в подсумках нетронутые магазины, вон в кобуре пистолет (судя по всему, "Стечкин", но я в этом мало понимаю, не больше, чем другие мирные жители пяти народных республик), верх броника приподымает спрятанный за пазухой сверток с хабаром, а вон чуть в стороне и вещмешок, причём довольно плотно набитый.
Неудобно вещмешок лежит, нехорошо: будешь ползти по лестнице вверх - не обползёшь. Впрочем, может, это и хорошо: нужно же понять, что эта фашистская тварь тут мародёрила, а значит, хоть и неприятно, но нужно осмотреть и сверток за пазухой, и вещмешок. Света пока ещё мало, документы не прочитаю, но вот в шмотках наощупь постараюсь разобраться.
Ага, ну понятно, как всегда: на поясе надета сумка-кобурка, в которой куча драгоценностей: часы, серьги, кольца, какие-то брошки, крестики, цепочки, коронки или зубы, ордена и медали, даже золото или серебро в темноте не разберу, размер кулака на два, вес где-то на килограмм, за пазухой - деньги, в основе своей гривни, но есть и доллары, и евро, сумму сейчас не посчитаю, но хороший такой сверток, где-то с голову маленького ребёнка. А в вещмешке...
А в вещмешке какие-то папки, и много их... Причём и застёжка, и размеры, и материал обложки - всё очень напоминает те две папки, которые в самом дальнем углу выгородки-духовки в печке на втором этаже, до которых я хотел дотянуться, когда подо мной балка проломилась. Всё интереснее и интереснее!
Наверху лестницы был приоткрытый люк, стоящий на чугунной цветочной вазе, придавленный упавшим массивным письменным столом, судя по всему, ровесником трюмо в подвале. И где-то рядом, наверное, сразу за столом, полушёпотом переругивались два голоса:
- Ты его хорошо приложил, он точно окочурился?
- Да ты же сам видел, как балку сверху скинули, у него от головы во все стороны куски полетели! - ох, хорош был наглосаксонский колониальный пробковый шлем, хоть и погиб напрочь, но мою дурную голову сохранил!
- А ты бы слазил вниз, проверил!
- Хватит время тянуть, тебе на лестницу лезть! Зачем-то же этот жирдяй в такую глушь поперся?! Не отбрехивайся, давай лестницу ставить! - ой, видно недолго я был в отключке! Совсем недолго!
- Да она короткая!
- Да не бреши, вот сюда - и до остатков балки достали!
- Ага, после того, как ты ее перестрелил, сам на неё лезь! Нужно на стену опирать, но длины не хватает - или я до люка не доберусь!
- Не ной, сейчас вот сюда поставим - дотянется! Давай сюда! - и стол у меня над головой угрожающе заскрипел, просыпался мелкой трухой и пылью.
- Ну, лезь давай!
- А ты удержишь?
- Давай быстрей, сейчас рассветёт - сначала те артой шпулять начнут, потом эти с проверками наедут, а там и комендантский час закончится - время жмёт, спрятаться не успеем! Не ной, до стены доберёшься, я слезу, снизу лестницу держать буду! - и вес на опрокинутом столе ощутимо сместился на ту сторону, которая давила со стороны навесов люка подвала.
И это родило идею, которая дала надежду. Конечно, какое-то время ушло на то, чтобы сползать вниз, отмотать в темноте калаш от таранки трупа нациста, и вернуться обратно, но я успел:
- Ну что там?
- Ой, держи, плохо стою! Тут в глубине что-то, какие-то папки...
- Сейчас снизу лестницу держать стану! - И край стола, давивший на крышку люка со стороны чугунной вазы, даже приподнялся!
И наступило время автомата. Быстро сунул калаша стволом куда-то за вазу, присел на нижней ступеньке, поднырнул задницей под автомат, уперся прикладом где-то в районе лопаток, три раза глубоко вдохнул-выдохнул и на четвёртом вдохе рывком встал - я не помню, говорил ли я, что стрелять не умею?