– Договорились? Я похож на купца, с которым можно торговаться? Я – властелин тридцати стран, сотен народов, хан ханов и хозяин царей! Я не договариваюсь, а повелеваю, мальчишка! Кто ты такой, чтобы с тобой договариваться, если даже императоры трепещут перед одной моей тенью? Ты – всего лишь вошь, изгой, потерявший свою вотчину. Чтобы Гривноград, как ты хочешь, поддержал тебя и выступил с нами на Сеяжск, ты должен быть силен духом и мечом. Иначе никакие сторонники, никакие бояре не спасут твою шкуру. Откуда мне знать, по силам ли тебе столь смелый замысел?
Отечное лицо хана раскраснелось, а пухлые щеки затряслись от гнева. Он продолжил:
– Выстоишь в этой схватке, выйдешь победителем – отдам за тебя хатунь и сделаю князем в Гривнограде, а Сеяжск подчиню твоей власти, посадим туда наместника. А проиграешь, что же, плотью твоей волков не накормить, но хоть косточки обглодают.
Застигнутый врасплох, Владимир стоял в парадном одеянии, даже без самой худой кольчуги. Пурпурный аксамит его плаща корзно, подбитого черным бархатом, трепетал на степном ветру.
Словно по какому-то бесовскому заклинанию вмиг налетел ураган, погасив высоченные костры и огни на просмоленных столбах. Яства, дорогую посуду, подушки и покрывала разметало по поляне, но никто не обратил на это никакого внимания. Огромные хищные твари заскулили, как побитые щенки, и свернулись калачиками на своих привязях. Заунывные камлания кудесников подпевали порывам ветра и шелесту высокой травы. Взоры кочевников обратились в сторону реки, на ближнюю юрту, из которой донесся жуткий протяжный хрип. Войлочные полы входа резко распахнулись и взмыли вверх крыльями птицы. До боли в глазах Владимир всматривался во тьму открывшегося прохода, тщетно пытаясь разглядеть силуэт воина, что выйдет с ним сразиться.
– Чего ты ждешь? Если хочешь сразиться с врагом, сам иди к нему. Вперед, если не струсил! – прорычал Тюхтяй сквозь смех.
Жаргал Хатунь отвернулась и прикрыла глаза, будто вот-вот должно случиться что-то ужасное. Один из дружинников трижды перекрестился и плюнул через левое плечо.
Неожиданно юноша почувствовал, как по всему его телу разливается странное тепло. Все вокруг вдруг начало мутнеть и искажаться, а звуки – плавно сливаться в один, похожий на гулкий шум водопада. Он вытянул перед собой меч, принял боевую стойку и, пошатываясь из стороны в сторону, неуверенно двинулся к юрте.
– Не обольщайся, меч тебе не для схватки! – крикнул великий хан ему вдогонку.
В голове Владимира это прозвучало протяжно и с многократным эхом. Он уставился на хана, но уже был не в состоянии сформулировать вопрос.
– Чтобы избавить себя от страданий. Поверь, если проиграешь, возможность всадить себе в сердце этот меч покажется тебе благословением.
Тюхтяй расхохотался так громко, что, казалось, даже снега Праденских гор в сотнях поприщ отсюда задрожали. Из последних сил доковыляв до юрты, Владимир растворился во мраке.
Глава 3. Злая твердыня
На вершине пригорка степной царевич остановил своего доброго коня и огляделся. Разрезая яркий ковер летнего разнотравья, вдали полированным булатом сверкнул Ладнор. На том берегу три сеяжских «богатыря» приютили у своих крутых склонов огромный посад. Окольный город16 расплылся темно-серым чернильным пятном, пестрившим золотыми точками куполов, белоснежными мазками церковных прясел17, бежевыми штрихами башен-веж. У многолюдного торжища вырос лес мачт и цветных парусов пришвартованных ладей, стругов и шнеков.
Округа драпировалась, совсем как зеленая тафта, складками холмов. Кое-где пушился махровый ворс рощиц, дубрав и перелесков, а низины были затканы узорами иван-чая, цикория и васильков, от которых воздух стал ароматнее медовой сыты. Хмурое предгрозовое небо лишь усиливало все это буйство красок.
«Жаль сжигать такой дивный град, – подумал Белту, – Авось образумятся глупцы, да не придется…».
Царевич искусно замаскировался под пуганда: без малого два столетия этот степной народ в изобилии служил у сеяжских и златолесских князей. На нем была тонкая короткая кольчуга, похожая на блестящую ткань, и свободные суконные порты, заправленные в сапоги юфтевой кожи с высокими голенищами и заостренными носками. Медные стремена задорно позвякивали монистами. На его ремне, справа, из грубого кожаного налучья18 выглядывал изогнутый рог лука, слева – чернели перья туго уложенных в колчан стрел.
После целого месяца усыпляющего пути из Черных степей Усоира в Сеяжское княжество он хоть сейчас был готов в одиночку скакать к Солнечным вратам, штурмовать стольный град, – кровь кипела в жилах молодого воина. Он пришпорил атласные бока вороного жеребца и повернул направо, на глинистую дорогу, которая змеилась по склону холма. Вслед за ним скакали вереницей еще сотни две добрых конников. Одни походили на сеяжских дружинников – бородатые, вооруженные до зубов и закованные в тяжелую сталь, другие – на «невесомых» пугандских степняков.
– Мммм-мы на месте, ц-царевич! – проблеял Владимир, когда они подъехали к зарослям орешника на краю отвесного обрыва. Окруженный со всех сторон глубокими крутыми оврагами, на самой макушке каменистого холма виднелся Ладнорский острог. Его частокол выстроился, словно плотная шеренга ратников в островерхих шлемах. Это была та самая неприметная на первый взгляд крепостица, о которую когда-то сломали зубы войска молодого Тюхтяя.
– И это та самая Злая твердыня? – с ноткой презрения в голосе спросил царевич, раздвинув ветви и устремив свой взор на крепость. Владимир утвердительно кивнул головой, всего за одну ночь поседевшей, будто за целую жизнь. Да, он прошел страшное испытание в степном шатре, но заплатил за это своей молодостью. На осунувшемся лице шестнадцатилетнего юноши прорезались острые, как лезвия, скулы; карие глаза слегка запали в глазницах, а вокруг них побежали трещинки морщин. Он все еще был не по годам силен и ловок, но рука его немного утратила твердость из-за нервной дрожи, а взор ослабила постоянная тревога, мешавшая сфокусироваться на цели.
– Это не твердыня, а крестьянский двор. Мы возьмем острог хоть сейчас! – воскликнул царевич.
– Нннн-не поспешай так! – ответил Владимир. – Ммм-многие головы буйны сложили, штурмуя осттт-ро-рог… Взгляни внимательнее, ц-ц-царевич.
Он указал трясущимся пальцем вниз, на дно оврага, и как бы обвел его по периметру. Земля была покрыта высокой болотной травой и укутана какой-то странной зеленоватой пеленой. Кочки, камни, безжизненные почерневшие коряги – буквально все внизу трепетало и расплывалось, будто в палящем зное.
– Топь там неп-п-п-ролазная! Один неверный шаг – вмиг утянет, поми-ми-минай, как звали. Лишь дружинные т-т-тропинку ведают. Надобно за-затаиться, да проследить за ними. Т-т-тропу нам укажут, т-т-тогда ночью и нападем.
Белту задумчиво потер свою глянцевую лысую голову, с которой, на пугандский манер, на плечи падали две тощие блестящие косицы, умащенные конским жиром.
– Джайран, Гарадест! – подозвал он двух батырей.
Те тут же предстали перед ним на своих приземистых лошадях и поклонились.
– Останетесь здесь и будете наблюдать! – твердо сказал царевич. – А мы разобьем лагерь у подножья. Все поняли? Глядите зорче кречета, чтоб тропу узнали, каждый шаг врага сквозь топь запоминайте! Подведете, похлебку из вас для волков сварю!
К вечеру погода вконец испортилась. Косой вездесущий дождь шипел в кронах деревьев и траве, разбивался о землю и поднимался мутной взвесью, устилавшей все вокруг. Низины и овраги засверкали зеркалами луж и разливов, расшились ниточками ручьев. Беспросветное серое небо придавило всю округу пудовым гранитным надгробием.
Но зоркий глаз степняка отыскал свою цель даже сквозь непроглядную хмарь. Кархарн наложил стрелу с орлиным оперением на тетиву, прицелился, крепко сжимая костяную накладку посреди изогнутой кибити19 лука, и выстрелил. Со зловещим свистом стрела молнией устремилась вперед. Дозорный, неспешно бродивший по высокой земляной насыпи между двумя рядами частокола, пошатнулся, перекувырнулся через заостренные концы бревен и мешком рухнул вниз.
– Ворог, ворог напал! Затворить все ворота! Воду да смолу кипятить, живо!
– Лучники, на стены! Воротные башни стеречь, живо!
Множась гулким эхом, крики крепостных сотников и десятников оглашали огромный овраг.
Снова послышался пронзительный свист, но на этот раз воздух рассекла уже не одна стрела. Засев в кустах по краям обрыва, почти пять десятков отборных кархарнских лучников принялись обстреливать острог. Все они были облачены в длинные куяки – стеганые войлочные куртки с множеством металлических пластин спереди и со спины – и высокие острые колпаки с волчьей опушкой.
Владимир взглянул в заволоченное пеленой небо и вознес про себя молитву. Свинцовые капли звонко барабанили по его шлему, хлестали наотмашь по щекам и били по глазам. Сколько ни уговаривал он пылкого царевича дождаться старшего брата Герреде с его войском, Белту и слушать не желал.
– К чему нам брата дожидаться? Ни пороков20, ни тур21, ни боевых повозок все равно сквозь болотины во век не протащить. Сами брать острог будем, и Небо нам в том сподвижник! – парировал он все доводы Владимира.
– Ну что, бравые мои батыри, на вас уповаю! Указывайте путь через топи! – сказал Белту Джайрану и Гарадесту, когда отряд штурмующих спустился вниз и засел в густых кустарниках у самой кромки болота.
Сверху не переставая свистели стрелы кархарнских лучников, но острожные дружинники на это никак не отвечали, голоса в крепости затихли.
Батыри бросились вперед рьяно и стремительно; брызги так и летели из-под их юфтевых сапог.
– С нами великое Небо! – прокричал Белту.
Встав в полный рост, с ободряющим криком он вскинул к небу свою саблю. Царевич успел сменить убогую пугандскую кольчугу на свой привычный доспех. Над шлемом с золотыми накладками трепетали черные перья, лоб прикрывал козырек, а лицо Белту рассекал опущенный наносник-стрелка. Стальная чешуя с золотой насечкой покрывала его с головы до пят, словно дракона. На плечах поверх пластинчатых прямоугольных наплечников красовались накладки в виде грозных человеческих лиц. К поясу был пристегнут золоченый шестопер – символ высшей власти.
– Вперед, разнесем этот жалкий погост!
Джайран и Гарадест порхали с кочки на кочку, то и дело уходя по колено в трясину, но тут же из нее высвобождаясь. На их поясах дожидались своего часа осадные крючья.
Весь отряд двинулся следом. Десятка два сеяжских наемников, сверкая сталью тяжелых бехтерцев22, прикрывали себя и тех, кто за ними, наспех сбитыми из заостренных жердин огромными щитами – своеобразным переносным частоколом. Наконец защитники огрызнулись в ответ, точно пробудившись ото сна. Стрелы полетели из бойниц бревенчатой воротной башни и посыпались со стен. Между острыми зубцами могучего тына мельтешили шлемы, кольчуги и панцири. Не добежав самую малость до подножья холма, Джайран рухнул замертво, пронзенный смертоносным каленым жалом в шею. Его бездыханное тело тут же растворилось в мутной жиже, утянутое тяжелой броней.
– Гори в аду, мразь басурманская! – прокричал со стены убивший его стрелок, размахивая своим самострелом23, но тут же сам пошатнулся и упал со стрелой в глазнице. Быстрый, как заяц, Гаррадест достиг крутого склона и принялся карабкаться по скользким камням.
– Куды полез, таракан? Раздавлю! – раздалось сверху. Как следует размахнувшись, исполинского телосложения молодец скинул вниз валун, который, казалось, был размером с него самого. Камень попал точно в цель, вдавив кусок стального шлема прямо в мозг степняка. Через мгновенье и один из сеяжских наемников отправился к праотцам, сделав неверный шаг. С истошным ревом он бился и рвался на свободу, будто пойманная в сети рыба, но так и погрузился с головой в трясину – лишь булькнул напоследок парой зеленых пузырей.
Тем временем защитников на стене тоже заметно поубавилось: кархарнские лучники отлично знали свое дело. Подобно горстке муравьев с соломиной на спинах, полдюжины кочевников умудрились не только протащить наверх переносной таран, но и подобраться с ним прямо к воротам – дубовым, на мощных петлях. Держа с двух сторон толстое бревно, на конце которого скалилась бронзовая волчья морда, незваные гости принялись «стучаться в двери». Сверху, из щели между стеной башни и бревенчатым заборолом24, на них хлынул тягучий водопад раскаленной смолы. Нечеловеческие вопли заглушили на мгновенье шум стрел и все остальные крики.
В пылу Владимир и не заметил, как добрался до крепостного тына, да еще и без единой царапины. Опершись спиной, защищенной кольчугой и круглой зерцальной пластиной, на влажные смолистые бревна, он взглянул вниз. Тела убитых рассыпались между серыми глыбами; их кровь бежала ручейками по камням и растворялась в потоках дождевой воды. Штурмующие продолжали лезть по склону. Скошенные стрелами, арбалетными болтами, камнями из пращей, воины падали, дополняя собой эту страшную тропу мертвецов. Между тем многие уже достигли частокола: одни пытались взобраться на стены по осадным лестницам, другие – зацепиться за верхушки бревен стальными крючьями.
Перекрестившись трижды, Владимир поднял над головой большой миндалевидный щит, расписанный яркими орнаментами, и побежал вдоль тына по хребту крутого вала. Сверху летели камни, лились кипяток и смола, шмякались оземь сорвавшиеся воины. Княжич-изгнанник умело обращался с мечом и метко стрелял. Не раз ему приходилось с оружием в руках защищать себя, свою матушку и сестру от лихих людей на лесных дорогах Иррозеи. Но посреди такого ада он очутился впервые.
Вскоре ему как-то удалось взобраться наверх по одной из лестниц. Там, на высокой земляной насыпи, шла упорная борьба. Владимир едва успел отразить страшный удар: изогнутым клевцом25 булавы противник пробил его щит, зацепил, словно крюком, и вырвал из рук. Крепкий зрелый вояка в плоской мисюрке26 с бармицей и толстой кольчуге самодовольно глядел на него, как охотник на угодившего в силки зверя. Недолго думая, Владимир атаковал врага мечом. Но тот умело отбился древком булавы, молниеносно достал из сыромятного голенища сапога засопожный кинжал и всадил его по самую крестовину юнцу в бедро. Взвыв от боли и выронив свой клинок, Владимир опустился на колено.
Неожиданно глаза его застлало что-то теплое и липкое, прямо перед собой он услыхал шлепок, затем – шелест стальных колец. Утерев глаза от крови, он увидел, как вражеский воин распластался на земле, а вокруг его головы медленно растекалось темно-красное пятно.
– Хочешь, чтобы моя драгоценная сестрица так скоро стала вдовой? – с ухмылкой сказал Белту, вытирая саблю о суконную ткань своих шаровар. Носком сапога царевич подкинул Владимиру его меч, после чего снова вонзился в гущу сражения и засверкал, как молнией, своей изогнутой саблей. Однако ранение оказалось настолько тяжелым, что юноша едва сумел подняться. С трудом уложив накинувшегося на него с кистенем27 молодца, он схватился за острые края частокола и повис на них, будто тряпица. Кровь упорно сочилась из его глубокой раны и стекала в сапог. Через мгновенье на него налетел еще один острожный дружинник – каким-то чудом Владимир увернулся от лезвия его двуручного топора, но, споткнувшись, перекувырнулся через зубцы тына и полетел вниз.
***
Боль отпустила, а все вокруг словно растворилось в свинцовой дымке грозовых небес. Исчезли воины, шлемы и доспехи, пропали стены, башни и валы. Стальная броня его вдруг стала легче льняной сорочицы.
– Сынок, соколик мой ненаглядный! – родной и теплый голос раздался четко и ясно.
Владимир повернул голову: над ним заботливо склонилась его любимая матушка – княгиня Ярослава. На бледном лице немолодой, но все еще красивой женщины застыла ласковая улыбка. Мягкой рукой она гладила сына по щеке, едва слышно шелестя синим аксамитом своего роскошного летника28 с агатовыми пуговицами. Над челом ее высился бархатный кокошник29 с жемчужными отворотами, а свободные кисейные рукава в складках перехватывали золотые витые обручи – запястья.