И за этим мы сюда летели?
Нет, мы не пытались колонизировать планету — что на нам Брэдберюшки с Саймаками вкупе. Мы тут живем. Жена, как я уже говорил, готовит мясцо.
Это не Марс. Какая-то измена.
Хочу на Землю. Не нравится мне эта планета.
А дочери нравится. Ей здесь какой-то непонятный кайф. Она ныряет в это так называемое почти единственное море, и чувствует себя там если не рыбой, то китообразным.
Не понять.
Звать ее бесполезно, радио не работает — она его попросту не включает, хотя я постянно прошу об этом. Да мне и самому, если честно, радио это не нравится. Бесполезные глупые вопли на манер начала двадцать первого века (как-то мы послушали с женой подборку, я не поленился скачать, дал саунд — она, дурочка, поверила, в то, что это радиопередача с Земли!), радио для нее все равно, что для меня балет на Хароне. Трудно придумать что-либо глупее. Моя жена, как и обычная женщина, дуркует, однако же — как и все мои воображаемые женщины, кое-что умеет. Вообще у меня счастливая семья. Свалил я с этой гребаной Земли, от этой дурацкой рекламы — хотя некие люди, не в кое-что будь сказано, заявляли, что мол, как ни крути, человек, мыслящий прямо, не прямо так, г... собачье, а реклама — двигатель прогресса. И все такое прочее. И война тоже. Если б не война, откуда б взялись тефлоновые сковородки? Да идите вы лесом! Петр так называемый Первый, которого беззастенчиво пиарили в конце двадцатого века — кто? Да, великий человечишка. Политик. Надо сказать, не просто дурня показал. Итог? Угробил восемьдесят процентов населения России — ну это так, хуе-мое.
Сколько погибло людей при колонизации этих ваших планет, а?
Всякие Саймики (точнее — Симаки), и даже Шекли отметились в этой лаже, — что? Я спрашиваю вас — как мы будем жить дальше? Этот дурацкий мемориал остался на Земле. Что будем делать мы, граждане мира?
Вопрошаю, но вопросы мои впустую. Они пусты, как бредни дешевой самки, скатавшейся на курорт и пытающейся тебе объяснить, читатель, что она, эта самка, живет по всем правилам, а ты, хомячок, попросту не умеешь жить — твоих способностей хватает лишь на то, чтобы ездить посредством скотовозки на работу. Мрак. Мрак? Но ведь я от всего этого отсекся, я даже купил новый фотоаппарат — для того, чтобы глядеть по-новому на жизнь; жизнь, где она? Каким ты чувствуешь себя в салоне автобуса?
Мне приходилось углубляться в это самое нутро планеты; солнце скрылось за уступом, теперь оно не ласкало меня. Реализм. Разговор с принцессой оказался глюком. Я продолжал спуск. Но может быть, шел наверх. Ибо достали.
Вообще, что такое эта квазипланета? Всё, похоже, надо кончать разговор. Не нравилась мне марсианка, да и история с ней тоже.
Вообще мне ничего не нравилось.
Наташа могла бы не летать, а остаться. Лететь? Я бы хотел. Лететь с ней. Хоть куда, да за пределы Солнечной сстемы, и читать ей стихи — однако, стоп! — любая баба ищет выгоды, и Наташа вряд ли собой представляет исключение. Я же ехал в лифте. Наташа считала этажи: два (первого нет и не было, вот счастье-то приходнувшемуся лифтом), три и так далее. Не имел ни малейшего понятия о том, который час. Было темно. Спутники, эти приблизительные хронометры, сохранились в тучах. Скучно, но только поначалу. Меня переколбасили чувства, за тридцать секунд драйва я кое-что пережил. Наташа, хотел сказать я ей. Вспоминая позже свое состояние, я не мог нашарить ни одной мысли — только имя. Осталось пять секунд, четыре, три — выходить нам вместе — две, одна, ноль. Старт. Я в космосе. Или, наоборот, в преисподней. Я поймал ее взгляд. Очень странный. Эдакая милая кругленькая мордашка, далеко не красавица, не Ассоль какая-нибудь, даже конопушки на лице. Муж в отъезде. А ей надо бы что-то приколотить. Грязный подоночный анекдот. Она что-то сказала — в ответ я невнятно мотнул головой. До чего же они отвратительны, боже, одним фактом существования. Вечно что-то не так. Хамство их беспредельно. Все, на что они способны — украсть, нахамить, оболгать. Иногда развинув ноги. Еще они делают вид, что умеют тарабанить по клавишам. Лет двадцать или около того меня это раздражало, более того, бесило, теперь же стало просто уморительно. Моя коллега по образованию редактор. Ей не дано понять, что после точки надо ставить пробел. Ее записки я остерегаюсь читать при клиентах из страха, что меня согнет так, что я свалюсь под стол. Редактор, блядь.
Лифт ехал вниз! Нумерацию этажей следовало воспринимать со знаком «минус». Ну конечно. Все так, как и задумано. А взгляд Наташи становится все загадочней с каждой меняющейся зеленой циферкой, вот трэш. Триста двадцатый уже давно проехали. На табло наколбасилось что-то вроде триста двадцати семи или двадцати восьми, затем числа стали уменьшаться. Не верить своим глазам, нажать что-нибудь наобум, кнопку «стоп», например (где она в этом чертовом новом интерфейсе?!), заорать в сетку — за сеткой наверняка находится микрофон диспетчера, или дежурной, иначе на кой черт вообще эта сетка, жестянка с дырочками, но нет, ведь ты побоишься выглядеть трусом. Кстати, и перед собой тоже.
Индикатор, разумеется, лгал. Мы спустились уже на несколько десятков миль под поверхность небесного тела. Двери наконец открылись. Привычными движениями мы надели кобуры с бластерами и шагнули на открытую площадку второго лифта. Заскользили уровни нового. Эстетика цитадели оставляла желать лучшего. Так, по-простому, с увесистой штуковиной на бедре человек кажется себе куда весомей, нежели обыденный пассажир в ПАЗике, подумал я. Мы готовились к борьбе. Начиналась наша смена. Проклятые твари заняли верхний уровень, уложив кучу народа. Нашей задачей было навести порядок. Против ограххов, к сожалению, не существовало никакого оружия, кроме старого доброго бластера. Все попытки применения оружия массового поражения, вплоть до термоядерного, почему-то приводили к фиаско. Несчастные стратеги лишь разводили руками; до чего же жалким это было зрелищем! Полковники и генералы, увешанные побрякушками, тонули в идиотической болтовне. Так называемые ученые, озираясь на спроецированную карту, глубокомысленно перетирали общеизвестные истины (и за что им только дают довольствие, вот мысль, которая грызла мой мозг наподобие маленького хищного зверька), выкуривая туеву хучу сигарет и выпивая десятки литров черной жидкости, которая называлась тут почему-то кофе — воз же оставался на том же самом месте. Ограххов нельзя было уничтожить просто так, закидав ядерными бомбами — ограхх был един. Это был мозг. И в то же время каждый ограхх был индивидуален. Никто из людей не мог понять этого парадокса. Это нужно было попросту принять. Единственным вариантом оставался поединок — иной раз переходящий в рукопашную. Но в данном случае у человека было не много шансов. Насчитывалось буквально три случая, когда хомо сапиенсу довелось одолеть тварь. О’Тилли, чью победу можно засчитать лишь с натяжкой, как это ни цинично звучит, поскольку в схватке он погиб сам, Мак-Ферсон и Иванов. Иванов, бодрый старичок, вот кого я безмерно уважаю! Глядя на его мутноватый портрет, трудно поверить, что этот худощавый блондин, которому следовало бы, по идее, сидеть в кабинете и строчить резолюции, смог добраться до нервного центра чудовища (это невероятно сложно) и выключить супостата навсегда. Иванову, как сказал как-то Толян, не грех было бы налить. Запанибратство Иванова, впрочем, было внешним: он умел держать дистанцию. Это не мешало ему вступаться за права так называемых простых людей — все помнят случай, когда он не побоялся наорать на Хомченко — повод был: с уборщицей Альмирой Вагатовной поступили явно несправедливо. И Хомченко признал вину начальства (в приватной, впрочем, беседе).
С ограххами все было очень не просто. Эти уроды выедали пространство, что было очень странным, поскольку сие являлось вещью суицидальной, самоубийственной. Среди яйцеголовых была популярна теория, что чудовища способны так же закусывать и временем. До сих пор наука не обладает ни одним фактом, мо́гущим пролить свет на эту изящную мысль. Однако, в том, что касается пространства, этих сантиметров и метров, сомнений быть не могло: твари попросту жрали его и глотали, не давясь. Восьмиконечная звезда, символ, известный древнейшим цивилизациям Земли — единственное, что могло их остановить. Иногда. Увы, они самым непостижимым образом чуть не свихнулись. Я наплевал на всю мораль. Да пошли вы все на лесом. Наташа была пластмассова. Формула полимера была не очень-то эротична; луна вставала. Трамвай, переменив рельсы, пошел куда-то не туда. А и хрен с ним. Девушка, сигналящая между двух труб парохода — пропащая, ну что с нее взять.
Мне нравился пейзаж. О, как меня заколбасило. На манер запряжённой кобылы, и ёжика, что ль? В какой-то момент я почувствовал себя неким литовцем, Костам Кубилинском, что ли, и прилег. Задрало.
— Папа, мне нужно извлечь иррациональный корень из дробного числа. — Дочь продиктовала цифры. Ее желто-оранжевый купальник весьма упруго облегал… Нет, педофилия запрещена. Ответ был дан с точностью до десятысячных циферок. Дочь была удовлетворена. Ограххов можно было математически замочить — таков был точный расчет Алёнки. Клацнул затвором еще раз. Наташа дернулась. Ничего, дорогая. Сволочей мы замочим, все будет ОК, как говорит Иванов. Похоже, мы таки расчистим пути.
Алёнка шутя прицелилась в какую-то точку на потолке и слегка щелкнула металлом. До чего же было приятно созерцать железное изделие в умелых руках.
Эх, Наташа была слабовата. Но ничего, научим. Главное — желание! А там уж разберемся.
Девчонка вела огонь прицельно. Я любовался ей. Мерзкие черви изгибались, агонизируя. Да не черви, всего лишь личинки (вы видели когда-нибудь созревшего, прошедшего метаморфоз чудовища? Это вам не на бумажках царапать в кабинете с секретаршей, кофе и лимоном). Конечно, сие было показательным шоу, не более того. Пусть дитя побалуется. Волчиха-мать сначала кормит детей отрыжкой, а потом приносит в пасти полузадушенных зверьков на потеху деткам.
Увлекшись, Алёна не заметила, как мерзкая тварь поползла по штанине, влезла на рукав и стала прогрызать скафандр. Наташа, молодец, вовремя заметила супостата и хорошенько хернула по червю плазмой. Алёна благодарно кивнула и продолжила расстрел.
Черви извивались и гибли.
— Лихо мы их, папаня? Так их, гадов… Так… И так!
Да, дочурка умеет не только прикалываться на пляже.
Я пошел в ночной павильон и взял пива.
А потом мне все это совсем надоело, и я разъебал клавиатуру. Достал запасную.
Ну Марс, мать вашу.
А Земля? Та еще шарага.
Те еще тусовки в хомячкобусах, каждый второй пялится в экран, а каждый другой второй думает, о том, что не пора бы достать дебилфон и тем или иным образом отметиться в сообществе придурков. А здесь, на хрен, красота. ...Старею, что ли?
Как-то раз я был в одном городишке и имел на редкость толковый разговор с автохтонами. Этот город, который, будь в окрестностях полустоличных или в этом духе, звался бы просто поселком, здесь был некоторым приличным центром бытия. Несколько храмов, школ, Вечный огонь на привозном газе из баллонов. Потрещали, потом (шел дождь) разошлись. Кое-какие мысли запали в голову.
Путь туда был странен, но оттуда — куда странннее. Какой-то музей под открытым небом. Чувак на велоэкранолете такой архаичной конструкции (он явно был сделан до изобретения антиграва, то есть антиграв-то работал, но педали при этом велосипедасту приходилось крутить до седьмого пота, это было заметно по кепке, съевшей его лоб), ничего вразумительного не ответил на наш вопрос о качестве дороги. Вольному — воля. Мы-то ехали на джипе, апологеты романтики. Спросили дорогу. «Мариинский канал знаете?» — спросило существо, раскручивая маховик. Его машина была еще и оборудована экспонатом, явно спертым из музея им. Н. В. Гулиа! Мы не знали. Да и не очень-то хотели знать. «Как у вас с рыбой? — спрсили мы. — Сложно ли с ней? Вам, уважаемый водно-воздушный крестьянин, не сложно ли с ними?» — «Нет, — буркнул он, — шуршащий и хлюпающий винт уже начал перемалывать молекулы атмосферы (я их видел, как вот сейчас тебя вижу, если, конечно, надену очки с особыми линзами той самой отличной отделки), — а вот вам бы лучше не то чтобы держаться от этих мест подальше, а просто ехать». Виталий (все бы ничего, но последняя реплика представителя местного разума его явно задела), харкнул по-интеллигентски, надвинул на лоб свой псевдошлем цвета хаки, затем сдвинул его на затылок и, почувствовав себя ни с того ни с сего хозяином положения, сделал подозрительный жест (его заметил только я); рявкнул — это только ему, впрочем, блеянье противоестественно изнасилованной овечки показалось суровым рыком хозяина здешних мест: — Э! А не будете ли вы так любезны объяснить, милейший!..— Но тут абориген нас умыл без мыла. А если и с мылом, то с детским. Он врубил генератор звука чихающего двухтактного двигателя мопеда на полную катушку и скрылся. С эквалайзером было явно что-то не то. У меня был соблазн встряхнуть чертову коробку и трахнуть ее обо что-либо. Или, наоборот, шарахнуть по ней чем-нибудь не слишком увесистым вроде резинового демократизатора.
А! Заработало. Я уселся поудобнее и стал смотреть дальше. Э-э... так Марс?
Блин, а чего это я вообразил? Я же родился на Земле, на ней же, судя по всему, и окончу свои бренные дни. Ну на кой он мне сдался, Марс этот ваш гребаный?
Прервусь. Прогуляюсь. Для прогулки, впрочем, далековато. Всего лишь чуть-чуть. Ноги — в штаны, ноги в сандалии! Ноги... чуть не забыл. Ноги — в трусы. Кажется, ничего не перепутал. Панамку бы не забыть. Иду в сквер, раскланиваюсь с соседями. Иду, дабы предаться умиротворящим мыслям. Не обращаю внимания на детский перформенс, не обращаю, не педофил ведь какой-нибудь! Хотя... детки... люблю ведь.
Нырнуть, пересеча, и непопастца, и вынурнуца, а ретсча бежитсча. Аллейка слегка крива, выйти, пересечь весьма объемистый (сука, на этот раз всего лишь в почти в двух измерениях), перекресток — да и прибыть на место дислокации. Здесь военно. Обман мыслей. Давно уже никто не отдает четких недвусмысленных команд, да и оркестр уехал. Да, Перцуцац. Самое главное: не забыть о нем. Об этом гуманиде со столь смешной фамилией (пока он мне не представился, я бы сам в такую чепуху не поверил б).
Плюхнулся на скамейку. Сквер был то ли интимно-, то ли пафосно-великолепен. Небо было сине. Колокол в храме брякнул и передумал. Зачем-то плыло себе облачко, а говнотечка-речка катила какие-то не очень полные воды.
Красота. Я вынул из кармана конверт нехорошей, попсовой фирмы, на котором я сам расписался, что претензий ни к кому не имею. И к себе, наверно, тоже? Та́к подразумевалось или мне это показалсь?
Нужно было вынуть из конверта документы, расписаться где-то, что-то исправить, а мне было в лом. Я лелеял дурацкую надежду, что среди этих бумаг, дурно отпечатанных на дешевом лазерном «Самсунге», может быть, найдется что-нибудь стоящее — например, Катькина фотография стандартного, как они говорят, формата 10х15. И я нашел эту карточку. Она как-то сама собой выпала из вороха бумаг. Я тупо смотрел на нее, лежащую на песочке, ярко освещенную почти полуденным солнцем.
Платаны (и какой дурак посадил платаны в этом сквере, да какой это в таком случае сквер, скажите, если умеете говорить?) как-то не радовали, мне как-то больше по душе наши родные ели... Да что я оттягиваю сюжет? За спиной послышалось гмыханье, да я ведь и сам веду себя не так уж редко подобным образом, только боюсь показаться глупым. Вежливое покашливание — так это надо назвать.
Перцуцац не таился. Если бы я не поленился обернуться, то заметил бы его чуть ли не за полкилометра. А мне было лень. Знаете, лень.
Ну так кто же он, Перцуцац? Таинственное явление инопланетного разума? Кто он, на хрен, мать твою перемать? Может, говно какое-то?
Может ли быть какое-то говно говнистее фашизма? А что такое фашизм? Геноцид? Да ведь есть херовина куда херовей. Психоцид. Это ведь похуже каннибализма.
Какого черта он, Перцуцац, наехал на меня, преследовал в моих снах? Неужели другой, более жирной свиньи у него на примете не было?
«Не успел постричь ногти на ногах», — подумал я, шевеля сандалией портрет Кати.
Я все никак не мог заговорить с монстром, этим воплощением зла. А сказать что-то надо было. Иначе, чувствовал я, моя жизнь была жалка и бессмысленна. Чего я добился, чего? Без малого сорок лет катался на электричке на работу, чтобы проклинать на ней мелких грызунов, и сам являлся при этом жалким зверьком с рыжей шкуркой?