...
- Ты к чему это?
- Понимаешь, я вспомнил про птиц. Их интонации нам непонятны, даже то, что кричат вороны. Мы думаем, они над нами издеваются - а они просто предупреждают друг друга, что идет человек. Мы, наверное, понимаем только сороку - когда она тревожится, взлетает. И трещит на весь лес. У других птиц нет наших интонаций, не то, что у зверей...
- И что?
- Понимаешь? Нет? Ну вот. Мы вчера искали насекомых, а они от нас очень далеки. Они бездушные, как чудовища, как механизмы. Мы думаем, что она им близка. Так, может быть, и птицам тоже? Есть же бог, Царь Птиц?
- А-а. Теперь понял. И что?
- Ты сможешь петь и как птица, и как человек?
- Подожди. Дай подумать.
Гебхардт Шванк остановился, закинул голову и стоял так, перекатываясь то с пятки на носок, то с левой стопы на правую. Уголки рта одрябли опустились, он смотрел прямо в небо, но, пожалуй, не видел его. А Пикси ждал, как послушная черная собачка.
Мы слышим, луни громко пищат. Их писк печален - чувствуем мы. Садовые птицы, городские птицы, какие же они шумные! Чви-чви, синь-тинь, и так наперебой, целыми часами. А вот прямо сейчас где-то очень далеко низко вьются, охотятся черные стрижи, и их не слышно - значит, там все-таки дует ветер. Если представить, если вспомнить, они визжат с металлическим лязгом, словно хорошие пилы... Смогу? Нечто подобное наверняка смогу.
- Хорошо, Пиктор. Сделаю. На, неси бурдюк!
Филипп полулежал, откинувшись на стену, по-прежнему, с покрытым лицом.
- Дай-ка посмотрю. Так, глаза совсем красные. Вот сейчас я сделаю тебе по-настоящему больно.
- За...чем?
- Боль должна стекать вниз, а не собираться в голове.
Целитель отрубил (с ножами рабы не расстаются никогда, носят их тайно, под одеждой) твердый тоненький сучок и сунул конец в огонь. Строили храм, видимо, из сосны; кончик скоро принял пламя, а Пиктор сдул огонь; остался розовый очень горячий уголек на палочке.
- Положи руки ладонями вниз и отставь большие пальцы.
- Так?
- Да!
Раб невероятно быстро ткнул направо, налево, выбросил ненужную палочку в очаг.
- Теперь все. Боль потечет вниз и выйдет через ожоги.
Шванк смотрел и чувствовал, будто бы одни лишь его глаза парят над полом на высоте обычного роста. Филипп оставил руки на коленях, и на каждой между большим и указательным пальцами было по белому волдырю в красном нимбе. Пиктор делал в сторонке что-то еще, а Шванк все смотрел. Он думал, что волдыри лопнут, а боль окажется какого-то особенного цвета, золотого или черного, и вытечет, но ничего этого, конечно, не произошло. Волдыри так и остались волдырями.
А Филипп осторожно освободил голову, но глаз так полностью и не раскрыл.
- Спасибо, Пиктор! Легче. Мозги уже не пляшут. Поторопитесь же!
Пиктор хихикал и довольно потирал ручки.
- Правда, Пикси! У меня голос сейчас обратно скует.
- Тогда начинай.
Крик цапли, мой крик. Сначала она словно бы раскашливается, глубоко, гортанно, или тявкает.
- Ккха! Кгха! Кгхой! Кгхоой!
Большая, белая цапля должна взлететь...
- Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!
Филипп зажал уши ладонью и справочником и моментально выскочил за дверь. Заметил это один Пиктор. Он бесшумно прикрыл дверь, поставил арфу и тронул струну.
- Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!
Цапля летит. Я нахожусь где-то в глубокой воде, и меня поджидает бескрылая стрекоза. Вот она, справа. Я знаю, где она, и теперь опасность идет на убыль. Мне не нужно видеть ее, иначе хищница бросится. Я должен заставить ее следить, приковать ее внимание, и не более, но гадкая тварь ленива... А вот плывет длинный звук и второй за ним, а потом еще и еще. Серебряные, водяные - поют, не звенят. Летучая мышь гонит рябь по воде, и черная тварь может увидеть... Но может и отвлечься рябью. Мышь не должна останавливаться, пусть издает свои звуки.
Свет синеет. Это приходят сумерки? Низко летают луни с супругами. Я слышу, пищат они то ли жалобно, то ли тревожно. Я - лунь. Я пронзительно пискнул, потому что я здесь. Чтобы меня расслышали.
Вот я в розовом саду моих предков, наслаждаюсь пением соловья. Я думаю, он поет о любви. А вот и я сам, царь-соловей - это я говорю сопернику: сад этот мой, я никуда не уйду, я искусный певец, мое дыхание сильнее твоего. Звенел золотыми богач в изумрудном плаще, и петь ему было не надо, за него пело золото...
Свет желтоватый, припахивает сальным дымом. Значит, это уже город. Чви-цви, синь-тинь. Трясогузки бранятся - могут начать с рассветом и продолжать весь день. Три семейные пары делят чей-то маленький сад. И другие орут, кто как может. Все они шумят куда больше людей, и хорошо, что мы не чувствуем их. Иначе не смогли бы пропускать столько страстной чепухи мимо ушей. Как же скучно! Боги, как скучно!
Синица завела свое бесконечное синь-тинь, синь-тинь...
А потом бескрылая стрекоза вдруг выстрелила своею маскою, ухватила головастика, и все исчезло, как не бывало вовсе. Что, если я погибну - сейчас или сегодня? Был ли я?
Гебхардт Шванк выдохнул, подпрыгнул на месте, прорвал невидимое зеркало, вынырнул и покинул воды этого разума.
- Ох! Ну и бред! Я будто бы и не жил вовсе, потому что я уже умер.
- Я чувствую это уже третий день. Правда, мы словно бы стерлись?
- Понял. Я понял! Пикси, убирай арфу, доставай флейту.
- Что? Что ты понял? - как в лихорадке, отозвался Филипп. Судя по голосу, он лежал под алтарною стеной.
- Она показала себя!
- Сейчас приду!
- Не надо. Услышишь и так. Пиктор, готов?
- Да.
- О, уныние!
Дитя скуки и ужаса,
Боль небытия.
Я исчезаю,
Тени мои выцветают,
Но остается тупая надежная боль.
Ты оглушаешь ярость -
Как колотушкой глушат быков.
Ты растворяешь страх -
Как нечистая вода
Поглощает едкую соль.
Все проходит,
Боль исчерпает себя,
Онемеет душа,
Я забуду о теле.
Ибо я - странник,
Сухой листок,
Мул без копыт...
Оказывается, пришел Филипп и сидел, перегораживая вход, и смотрел - уже мог смотреть! - на богиню, сильно нахмурясь, вцепившись прищуренным взором. Ладоней от ушей он не отнимал, пока не закончили - а как именно, забылось - мастер Пиктор и певчий Шванк. Шванк помнил, что ему вдруг очень захотелось поговорить обыкновенным человеческим голосом о чем-нибудь повседневном, например, о головной боли Филиппа, а потом лечь и заснуть.
Потом он предложил выйти на волю - тут, дескать, слишком шумно. Сам вышел, и остальные, делать нечего, потянулись за ним. Шванк долго потягивался и глядел в бледное небо, а свита была за его спиной. Филипп, мутно глядя отечными глазами, сел у стены, под нависающий край дерна, и втянул свою книжку в рукав. Пикси выглядел растерянным - словно бы не знал, сесть ему или остаться стоять. Филипп хлопнул рядом с собой, и музыкант послушно опустился рядом, слева.
Шванк провернулся на одной ноге и стал лицом к остальным, перекатываясь с пятки на носок, а задранное лицо его качалось, как огромный бледный цветок.
- Эй, друг! - Пикси хлопнул в ладоши, и Филипп стиснул веки, словно в ужасе, - Не стой, как деревенский дурень при виде голой бабы, а? Верни-ись!
Сел и Шванк, но глаза его были пока пусты.
- Я хотел сказать, - голос Филиппа звучал слишком глухо, - Мы охотимся на демона.
- Почему?
- Вот, смотрите, - Филипп показал черную книжку, - Это повседневный справочник для жрецов. Тут перечислены малоизвестные, чуждые, любящие тайну боги, а также демоны. Сначала перечислены их атрибуты. Потом - божественные функции и чудесные свойства. Если известно, то говорится и о местах, где они себя проявили. А самое интересное - в конце. Книга вся состоит из отсылок. Если идти по ним правильно, то можно добраться до имени нужного божества. Это как игра. Под каждым именем есть изображение, если это бог.
- Так ты нашел?!
- Нет, не смог. Такой богини не было!!! Похожих много - обычно в низших пантеонах, это всевозможные людоедки и злые старухи. В высших - Великие Матери.
- Почему матери? - не понял Шванк.
- Я тоже не понимаю, почему - но все богини, перечисленные здесь, и порождают, и поглощают. А наша никого пока не породила, кажется. Наверное, люди тешат себя надеждой на посмертное возрождение...
- С этих трусов станется...
- Ты чего злишься, Шванк?
- Нашей богини среди них нет. Богинь с головами зверей сколько угодно. Все они - древние, уже мертвы или в спячке сейчас. Когда-то они все были защитницами. Защитницы куда более свирепы, чем то зло, от которого они защищают. И очень, очень деятельны, их легко разбудить и почти невозможно унять.
- Нет, не то...
- Не она... Это демон, я говорю! У горцев Крайнего Востока и у детей пустыни я нашел... Их трое таких. Тот, кто создает помехи, подсовывая удовольствия - первый! Второй - тот, кто ворует семя или убивает мужей в первую брачную ночь. Третий - пустой демон ничтожной суеты.
- Нам больше подходит третий.
- Да. Но не совсем.
- А чем демоны отличаются от богов?
- Бог пребывает всегда, у него есть форма. А у демонов нет четкого обличия, они возникают и исчезают во мгновение ока, сделав свое дело. Люди пытаются контролировать богов, и часто у них это получается. А демонов уловить невероятно сложно. Шванк, не спи!
- Что? А кто могущественней?
- Некоторые демоны сильней богов.
- И наша?
Филипп сунул книжку Пиктору, закрыл глаза и немного сполз по стене. Его задержал какой-то сучок.
- Посмотрите книжку, а я вам пока сказку расскажу.
- Сказывай! - в унисон гаркнули оба.
- Ага, - жрец говорил невнятно, голос как будто уходил в рыхлое, и чем-то мелким, невидимым и сыпучим был забит пересохший рот, - Так вот. Жил да был далеко на юге, в Провинции, один школьный учитель. Он учил самых маленьких мальчиков. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, он повел детей в поле поиграть в мяч. Была ранняя осень. Мальчики расшалились и разрушили гнездо диких пчел, а учитель не успел им помешать. Потом он рассказал, что пчелы умрут зимой от голода, и некоторые горько расплакались, но ведь не построишь новое гнездо для пчелы, верно? Каждое лето этот учитель выходил в поле наблюдать насекомых - в любую погоду, а летом в Провинции очень жарко. Он надевал широкополую шляпу, брал своего бульдога и выслеживал всех, у кого шесть, а то и более, ножек. И дома у него жили всякие насекомые. Он написал двадцать томов про этих созданий. Кто-то, вроде бы его жена, изображала деяния его насекомых тушью.
Много лет спустя в нашем городе жил мальчик, второй сын купеческий. Он любил ловить и собирать всяких мелких тварей, а потом пытался держать их дома. Некоторые хорошо ели и размножались, а прочих тишком выпускала его мама. Когда он пошел в школу, родители подарили ему выдержки из трактата школьного учителя о насекомых. Благодаря им мальчик полюбил книги больше всех живых существ на свете... И правильно! Не дело для умненького сына купеческого охотиться на козявок и выращивать на тухлом мясе всяких мух! И вот что я помню!
Филипп резко подскочил, сгорбился и сжал кулаки:
- Одна земляная тварь, родственница пчел и ос, все лето пребывает в личинках. Она похожа на толстого червяка с твердой головой. Она сидит в норке, мать ее кормит, она жрет и даже не трудится испражняться. Зачем ей столько дерьма внутри? Она окукливается прямо в шкурке, а из кишечного содержимого делает себе панцирь вроде раковины, только круглый. А весной оттуда вылетает взрослое насекомое. Вот и все.
Пиктор было расслабился, а Шванк начал просыпаться.
- Личинка, когда становится куколкой, растворяется, как от яда. Она просто превращается в кашу! Она может сгнить и заплесневеть! А потом каким-то чудом собирается снова, уже иной! Что помнит бабочка о том, когда была гусеницей? Если помнит, знает ли, что это была она сама - или теряет память вместе с формой? Да и что там интересного - гусеница только жрёт и переползает с листа на лист. А взрослые только размножаются. Понимает ли плавунец, превратившись, что его форма изменилась так резко - ведь и он, и личинка питаются практически одинаково? Я дважды вас спрашивал, и вы оба раза не ответили, даже не задумались - что нужно личинке, чтобы превратиться в насекомое?!!!
Шванк и Пиктор перепугано таращились на кричащего, и уже довольно давно.
- Так я вам скажу! Жрать ей надо, жрать и только жрать! Ох, простите, сейчас сблюю.
Филипп отбежал в траву, и там его, судя по жуткому реву и рычанию, вывернуло почти наизнанку. Вернулся он присмиревшим и с широко раскрытыми глазами. Правда, веки все еще были тяжелы, а глаза прозрачны, как дождевая вода.
- Ты как? Совсем худо?
- Нет! - восторжествовал Филипп, - Наоборот, голова совсем прошла.
Он уселся, впервые за сегодня подобрав полы одеяния, сорвал ленточку, а вот вялые капустные листья почему-то остались на своих местах.
- Злые силы! Накололись на щетину и держатся.
Шут Шванк захихикал. Филипп листья оторвал и выбросил, но зрелище стоило чуть-чуть придержать в памяти.
- Кстати, Филипп, а с чего это мы не бреемся? Бритв нет - так ножами...
- Не надо. Пусть мысли текут, а волосы растут, пока не закончим.
И верно, увидел шут - на жреце отрастает щетина сероватая, а на Пикторе - какая-то бурая и с проседью в густой бороде.
- Все. Похихикали - и хватит! Я еще не закончил. Итак, мы имеем дело с могущественным демоном. Вроде бы это женщина, но не обязательно. Демоны - не люди, это мы не мыслим себя вне пола. Шванк, прости, но ты - мужчина?
- Ну да.
- Вот!!! Ну что ж, пусть демон - она. Я думаю, что это - личинка, неполовозрелая, не знающая о страсти. Она просто жрёт, а рожать не умеет. Для чего ей это надо? Мы, люди, считаем себя центром мира, а богов - его слугами, типа мажордомов и мастеров. Зачем такая тварь миру? Может быть, она ограничивает его бесконечное расширение, и он не распадается благодаря ей. Может быть, она избавляет души от балласта плоти - но сейчас это стало не так, и она стремится высосать души раньше, чем ей достанутся тела. Помните лягушонка? - примерно так. Что бы она ни делала для мира, это нам неважно. Важнее, как чувствует она сама, чего ей надо. Страданий? Слишком ленива, чтобы самой их причинять. Плоти? Ей и раньше доставалась вся отжившая свое. Не знаю... Есть две возможности - или она собирается окукливаться, и тогда это нечто пока небывалое. Но кем она станет? Безобидной красавицей бабочкой или хищником, как сейчас? Она сама, наверное, об этом и не думает. Бывают еще такие личинки, которые никогда не становятся взрослыми, а начинают размножаться еще "в детстве". Как это будет, не знаю... Мне хотелось бы думать, что она готовится к метаморфозе, а не к размножению. Но уж больно противна да апатична...
- Уф, чуть не уснул! А вдруг эта наша апатия - это что-то вроде ее тенет или яда?
- Наверное! Тогда воины Уриенса, наверное, своей яростью хотят их прорвать, но прилипают еще сильнее!
- Ха! И моя головная боль прекратилась из-за ярости: накопилась и вдруг вся вылилась! Похоже на правду. Но кто знает - вдруг мы принимаем за истину обыкновенную аналогию?
Гимн унынию попытались варьировать, но ни один вариант так и не коснулся богини. Шванк заметно раздулся, нахмурился и сделал вид, что копается во вшивой бороде.
- Ну? - буркнул Пиктор.
- Ну! Я - кастрированный наставник человеческой похоти, и поэтому я управляю. У меня нет бороды, если не понимаешь. Пикси, скажи, чего нет у тебя?
- Красоты и мощи, если верить тебе.
- Наверное, так. А вот чего нет у Филиппа? - назидательно произнес Гебхардт Шванк.
Того, похоже, познабливало, он - ох, как непривычно! - не вслушивался в разговор и не направлял его.
- Свободы? - музыкант попытался изобразить наивного ученика, но у него, в кои-то веки, не получилось; видимо, Пикси на самом деле побаивался.