- А оружие?
- Ну, меч Панкратий тоже откуда-то притащил...
- Ясно. А как вообще защищают Храм? Я что-то не видел охраны. Вот у верховного жреца чернокнижников есть целая гвардия, они одеваются, как шуты, и их видно.
- Гости нашей охраны не видят, ты не обижайся. Даже привратницы тайно носят оружие, сами выбирают, иногда неожиданно. Но какое оно, ты знать не должен.
- Понятно. Только они?
- Что, ты и в самом деле лазутчик?
- Нет-нет...
- Еще бы ты сказал "Да-да"! Повторяю, охрану ты не увидишь и не сосчитаешь. Они выглядят как рабы, жрецы, как прихожане... Мы арендуем их у купцов, но содержим куда лучше.
- У вас есть войско?
- Посмотри на Панкратия...
- Да, почему он любит... сражения?
- У него два прозвища. До этого года его за глаза называли Ежом, потому что умудряется очень громко топать везде, даже на пашне... А теперь его все чаще именуют Сокрушителем.
- Ты не боишься?
- Шванк, у нас такой уклад - теолога сменяет воин, а между ними нередко вклиниваются кабинетные и комнатные люди, чтобы Храм отдохнул. Панкратий, кстати, называет своим предшественником не казначея Амброзия, а епископа Герму, хотя тот удерживал власть совсем недолго и внес большую смуту.
- А что за человек был епископ Герма? Никто мне ничего определенного о нем не говорил.
- Ну, я здесь чуть меньше пятнадцати лет, а он был уже очень стар. Злой человек...
- Жестокий?
- Нет. Свирепый, азартный. Коварный, наверное, если нужно. Говорили, что он очень любопытен и мешает, сует нос в дела переписчиков и рисовальшиков, совсем не жалеет гонцов...
- А как видел ты сам?
- Я был учеником Эомера. Епископа Герму плохо знал. Эомер, заметь, до сих пор всегда сидит в Библиотеке - а Герма предпочитал Скрипторий, то место, где теперь его кенотаф. Два старых кота решили друг друга не беспокоить. Представь себе двух цариц в одном улье - вот что могло бы произойти! Хорошо, хоть преданы они были разным царям - иначе сцепились бы неминуемо.
- Но все-таки? Я уже написал о живописце, а вот епископ...
- Хорошо. Он был азартен и упрям, несмотря на старость. Но при мне чаще сидел молча, писал или думал. Общался в основном со своим живописцем и иногда, по необходимости - с Панкратием, мастерами Дунканом и Махоном, с прежним главою Скриптория (он уже умер) и казначеем. Эомер очень ревнив к власти, ему не понравилось, что Меркурию Донату (это его мирское имя) была предоставлена полная свобода в делах Картотеки - он меня не то чтобы против Меркурия настраивал, но... Так вот. Меркурий Донат мог вообще не обращать внимания на происходящее среди людей - говорили, что он плохо слышит. И еще - если он был среди мастеров и переписчиков, все обращали на него внимание, даже нехотя. А уйдет - как будто его и не было, никто и не вспомнит. Чувствовалось, что умом Меркурий где-то далеко и по-настоящему его занимает не Храм. Побаивались его. Но не так, как Эомера, хотя и столь же сильно - Эомер более предсказуем.
- Так и теперь?
- Да.
- У него было прозвище, как у Панкратия?
- Да. Медный Змий. Не знаю, почему - вероятно, из-за цвета глаз и въедливости. Но оно ему почему-то подходило.
- Филипп, ты сам кем станешь?
- Теологом, друг. Выбора нет. Какой из меня воин?
- Филипп, сколько нам идти? - это спросил Пиктор, ему снова было тревожно.
- Часа три, не больше. Изжариться не успеем.
Эти самые три часа скучными не показались, хотя разговоры иссякали быстро. Погода, так благодушно предсказанная Филиппом, все-таки закапризничала; горячий свет словно бы надавливал на затылки. Одежда покаяния не защищает головы; по традиции с нею обращаются крайне небрежно - ведь покаяние завершается, когда ржавое одеяние превращается в лохмотья; их кипятят в щелоке, стирают с камнями, оставляют в реках, жарят на солнце и нещадно рвут... Вот и сейчас Пикси и Филипп оторвали по широкому лоскуту с подолов и сделали что-то вроде головных покрывал. Жонглер надел на голову рубаху, подвязал рукава на затылке.
- О, - засмеялся Пикси, - Мы выглядим так, словно бы царь пустыни вышел погулять с двумя женами, прекрасной и безобразной.
- Верно, - откликнулся жрец, - Он похож на бога-вепря, пустынного бога песчаной бури...
Днем лес дышит так же, как и человек, а спертый воздух опускается вниз. Поэтому, когда тропинка сузилась и начала извиваться, стало душно и утомительно. Пикси, казалось, снова превращался в шута, усталость ускоряла превращение.
- Скоро, - пропыхтел Филипп, - мы выйдем на воздух. Но нужно будет завязать носы и рты.
- Для чего? Неужто и впрямь начнется песчаная буря - а, моя сестрица по мужу?
- Сами поймете, сами поймете.
Лес оборвался неожиданно, и тропа вместе с ним. Теперь нужно было миновать прогалину, похожую на хорошо выеденное пастбище, а потом опять стеною вставали кусты и ели, как бывает на склонах больших оврагов.
Горизонт слева перегородили невысокие холмы. Из-за холмов кто-то лаял, в несколько густых басов - и кто-то один визжал. Потом на вершину выскочил пес с поджатым хвостом, помчался куда-то, а за ним, растянувшись в цепь, бежали еще семеро, пегих, крупных, лаяли мерно, как гончие.
- Семеро, - сказал жонглер, - Упряжка...
- Ошибаешься, - напрягся Пиктор, - Стая.
- Да...
- Смотри, тут выживают самые крупные - охотничьи и пастушьи псы мельче. Они хорошо питаются, никого не боятся и выгоняют конкурентов.
- Может быть, они и его съедят.
Филипп всем корпусом развернулся к холмам, выдернул стилет и перехватил его левой рукою, а хвост плети освободил. Шванк вытянул и перебросил нож в руке, чуть присел.
- Сейчас, - прикинул Филипп, я ударю его по носу, опутаю плетью и подколю.
- Господа мои! Господа мои! - опять вмешался тревожный Пиктор, - Вы и на самом деле собрались нападать на собак? Ну, чего вы оскалились?
Жрец и шут недовольно поглядели на него; тем временем семеро псов прогнали восьмого за холмы, и не стало их ни видно, ни слышно.
Шванк грубо воткнул нож в ножны. Филипп на некоторое время застыл, скрестив руки на груди - плеть в правой, стилет в левой - и стал похож на древних царей-жрецов пустыни. Потом очнулся, убрал нож в ножны, а плеть - за пояс.
- Действительно, - Шванк закрутил свою косичку, - Дикие псы и дикие люди. Лучше идти.
- Угу. Остановки могут свести с ума.
Стена леса вдоль оврага выглядела слишком уж ухоженно и правильно. Кое-где не давали разрастаться малиннику; полоски леса шагов через сто-двести прерывались широкими проходами, как раз для больших возов, и кое-где колеи совсем не зарастали. Филипп избрал почему-то не первый от тропы, а второй проход. Слабый ветерок пока не давал понять, что рядом валяется падаль.
- Возблагодарим духов, - пробормотал жрец, - Ветер не на нас. Пора завязывать рты.
Но никто, в том числе и он сам, этого не сделал.
В проходе отрылся весьма благолепный вид: склоны оврага поддерживаются плетнями в три яруса, а между секциями опять-таки проходы, уже не для возов, для людей. Все это напоминает редкий лабиринт. Противоположный склон укреплен участками частокола, потому что лес на нем почти не растет; а за ним видны холмы.
Путники уселись на самом краю, у первого плетня. и стали смотреть. Пахло, конечно, но не так, чтобы завязывать нос - не свежей падалью, а тлением, плесенью, чем-то вроде старых кож и носков.
- Здесь никого не бывает, - успокоил Филипп, - Собаки бежали дальше, к свежей падали. Сюда приходят только медики за костями да самые сумасшедшие гадатели по внутренностям - те, чье ремесло уже не отличается от некромантии. А ниже, где собаки, берут наживу рыбаки - говорят, что сомы предпочитают человеческую падаль...
- Гадают на человеческих внутренностях? А вдруг придут гадать прямо сюда? - схватился за увесистый нож жонглер.
- Обычно на овечьих или собачьих. Есть такая корпорация, свободная от Храма. Если гадание хорошее, то жрец и заказчик устраивают пир из мяса жертвы и все его раздают бедным. Если плохое, то потроха собирают и увозят чуть дальше, для злых могильных собак. Вот почему они такие большие и наглые. Представляете, можно извести целое стадо на плохие предсказания, а уж последняя овца всегда соизволит предсказать нечто хорошее...
Вниз, однако, пока никто не глядел. Это сделал, осмелился, Гебхардт Шванк - Пикси задумался и следил за самым легким из облаков. Шут взглянул вправо - очень осторожно - вверх по оврагу: там виднелась некая зеленовато - буро серая куча, пласты, густо осыпанные белым порошком. Внизу, прямо по линии взора, вроде бы спал на боку обнаженный человек, и тело его казалось оплывшим, теряющим форму. А влево, где овраг расширялся и откуда пахло куда плотнее - тек тоненький пенистый ручеек того же серо-зеленого цвета.
- Злые силы! Куда течет весь этот гной? Ведь река же рядом!
- О, все попадает не в реку, - продолжал, чуть улыбаясь, Филипп, - По крайней мере, так считается. Падаль не выбрасывают сюда во время половодий, да и не проехать. Гной стекает в большое болото, опускается там на дно и преображается.
- Зачем ты это говоришь? - разозлился Пиктор; голос-то звучал зло, а вот уши он испуганно прижал, - Как будто бы готовишь нас - но к чему? К черным обрядам? Мол, не бойтесь, все это вполне естественно...
- Да нет... Я хотел говорить о теле и плоти. Один врач Храма читал восточную рукопись, думал... И решил, что тело - это живое мясо, боль и всякие границы и неудобства. А во то, что он называет плотью, уходит в беспредельное, в опыт экстаза - нам этого полностью не понять, мы храним целомудрие. Плоть бесконечно самоуглубляется, способна к покою и блаженству. Он считал, что плоть - это жизненный стиль: как ты дышишь, ходишь, ешь, какие чувства и мысли для тебя привычнее. Я подумал - если мы управляем потому, что лишены важнейшего, то созерцание тела, лишенного плоти, поможет нам понять, чего хочет демон. Мы видим только изуродованные формы, остатки обличий - и тогда, как цельное время и похоть, пред лицом богини может проявиться и представление о том, чего она от нас хочет.
- У этой суки, - поджал бледные губы Пиктор, - Нет ничего своего, и она все это в нас пробуждает?
- Да. Заставляя переживать утрату.
- Хоть что-то в ней полезное!
- Не в ней - в природе человека.
- Хорошо. Ты все сказал? Можно возвращаться?
- Нет, не все. Ты, Пиктор, вчера говорил, что демон украла облик богини. Шванк, позавчера - что управляют благодаря тому, чего у тебя нет. Я, еще раньше, думал о потребности в трансформации, о превращении демона в бога. Я не сказал самого главного. Слушайте.
- Сказывай!
- В мае одна старая паломница ушла к Сердцу Мира. Все было прекрасно - бог ей нужен был для того, чтобы любить его и заботиться о нем. В лесу она упала с осла и разбила голову; умирая, сказала только, что черная змея раскрыла пасть и поглотила все, что у нее внутри. Зеленые рыцари ее не заметили вообще, а мы так и не знаем, говорила ли старушка о своей душе - или же про обретенного бога. Если про бога, то демон начала пожирать самих богов. Теперь я почти уверен в этом.
Гебхардт Шванк схватил жреца за грудки и как следует встряхнул; этого ему показалось мало, и он приложил жертву головою о плетень - раз, два, три...
- Так почему ты этого раньше не говорил? Ко мне привязался бог - подавай ему роман! Потом привязался еще и епископ! Послал неизвестно куда и неизвестно зачем! Надоело!!! Я больше месяца сижу как на иголках - не пишется, да зачем это богу надо да при чем тут события в Храме - а вот они при чем! Должен был сказать, должен! А у меня готов только краткий черновик, да и то не весь. Да как ты посмел!
Филипп только прикрыл побледневшие кулаки шута ладонями.
- Не сказал... Я молчу, если не уверен, как и все мы. Пиктор промолчал тоже. Но теперь сказал, верно?
Шванк кое-как отцепился от противника:
- Так значит, роман и демон связаны. Бог, наверное, расследует, что случилось с его собратом, а я должен был помочь. То-то я уже сколько дней не пишу, прежде видел иные видения - а он обо мне совсем позабыл, не беспокоит... Ну, если он еще раз мне встретится, я с ним поговорю!
- Как со мной сейчас?
- Вот-вот!
- Теперь уходим? - Пиктор спросил безучастно.
Но именно в момент вопроса поднялся из оврага вихрь, сделал круг и принес с собою тяжелый и сытный запах свежей падали, жужжание трупных мух. Так сильны были эти миазмы, что небо на миг стало серым - а тучка там держалась только одна, белая, что твой ягненочек - прояснилось, и стало видно ясно: и холмы, ограждающие реку, и стену леса за спиною, и дно оврага. Там, у лежащего тела, сейчас суетилась фигурка в накидке с капюшоном, похожая на мягкую грушу.
- Так вот она, паломница, - протянул Шванк, - Она, оказывается, не умерла...
Все встали и осторожно спустились на шаг. Плетень теперь был решеткою, как те, что отделяют цирковых животных от глупых зевак, и зеваки зашли за нее.
- Вы здесь, мальчики, - приветливо сказала фигурка голосом то ли старика, то ли старухи, - А я знала, что вы меня навестите...
Лица она не оборачивала, рук из рукавов не вынимала. А в ногах у нее валялось не тело - труп: кто-то зарезал женщину, оставил широкую рану от пупка до поясницы, и лежала она теперь этой раною вниз. Подогнула колени, вытянула руки вдоль боков. вниз ладонями.
- Словно бы спит, верно? Да вот только мухи ее пьют и едят, да тело само себя переваривает. Я это для вас...
- Погодите-ка, - Пиктор ухватил обоих за локти, - Эту женщину не сбросили с воза. Ее убили прямо тут.
- Почему?
- Смотрите: свежих следов от воза нет, а был сильный дождь, так? Так. Потом: если б ее сбросили, то упала бы она, раскинув руки и ноги, лежала бы неестественно, да? Да. И рана - если б ее убили не здесь, то не натекла бы эта лужа...
- Умница, умница, мышонок! Так и есть. Спускайтесь, что-то скажу. Но надо вам на нее посмотреть как следует.
Оскальзываясь, спустились до второго плетня и замерли.
- Пока хватит. Смотрите.
- Для чего? - грубо спросил Филипп, разрывая купол власти, вставший над ними.
- Для чего? Ты объяснял разницу тела и плоти, умный? Ты. Смотри теперь. Вот тело. Что вы чувствуете, глядя на него?
- Покой, - ответил Филипп.
- Облегчение? - удивился Шванк.
- Печаль, - прохрипел Пиктор.
- Ух ты! Смотри-ка ты! Ни ужаса, ни отвращения! И не лгут, я слышу.
- Отвращение, - Пиктор потерял последнее терпение, - У меня вызываешь ты.
- Да ты-то меня и не рассмотрел! А уже отвращение.
- Тебе хотелось объясниться? - напомнил Филипп карликовой фигурке. Существо сильно уступало в росте и Шванку, и Пиктору.
- Смотрите. Я оставляю тело здесь - это тело. Вы же - плоть. Вы смотрите на ее тело и понимаете: оно менее ценно, но куда более... (серьезно? значительно? заслуживает уважения?непреходяше? - в известных им языках точного соответствия этому слову не было).
Тогда все трое послушно уставились на труп. В созерцании трупа, если ты не врач, нет никакой глубины - вот тело, а вот я, и нет между вами связи. Созерцание трупа затягивает и уничтожает время...
- Ой, что-то я замешкалась да заболталась с вами! А пришла-то я по делу - мне нужна всего-навсего рука славы, чтобы бросить ее в пламя да прорицать по движеньям горящих пальцев. Только вот какую мне выбрать? Свеженькую - будет корчиться, будет показывать пальцами, делать знаки начнет... Или посуше - пусть ярче горит. Посоветуйте, мальчики!
Толстушка/толстячок обернулась наконец. В левой руке она держала древний серп с каменными вкладышами, а одежда ее выглядела не тканой, а чем-то вроде сухого листа, естественной оболочки семени или куколки. Но вот лицо - белое, словно бы слепленное из глины или теста наподобие грубой погребальной маски, оно было совершенно плоским - при том, что нос, рот и глаза пребывали на своих местах. Отвратительно, но обычного зазора между краем капюшона, лбом, щеками и челюстью не было: кто-то слепил эту личину прямо в капюшоне, и она, сырая, там была, как пресное тесто в посудине.
- Ну что, мальчики? Я выбираю! - тварь опустила серп под правое запястье трупа.