Беседуя с ним на отвлечённые темы и по существу, я плавно переходил к основной цели его приезда, а именно получению доли наследства.
- Дядя успел перевести все активы в билеты, - сказал я, доставая сложенную втрое бумагу, - и завещал нотариальным актом, совершённым ещё за неделю до смерти, весь капитал мне и своему брату. А так как Леонтий Николаевич, царство ему небесное, скончался, то его деньги принадлежат тебе.
- И какая там сумма? - спросил Саша.
- Внушительная, - ответил я. - Двадцать пять тысяч франков.
- К чёрту деньги! - вдруг сказал Саша. - Расскажите, как умер дядя?
- Его отравили. Кто-то подкупил слугу, и тот подмешивал дяде яд в чай.
(здесь наброски будущих глав)
Жизнь человеческая - это не мечта, не сон или грёза, не страсть к испытанию наслаждения и блаженства. Она великий дар провидения. И если вовремя не почувствовать это, то, ухватившись за этот дар, как за игрушку, игрушечную жизнь и получишь, без тяжкого страдальческого креста, и, как следствие, без награды. Лишь набравшись жизненного опыта, можно осознать, что дар этот стоит принимать с покорностью, даже с трепетом, ибо это есть драгоценный залог, который когда-нибудь придётся возвратить в чистоте и целостности с чувством исполненного долга. Ведь как выразить человеческое достоинство, как понять, что сила заключается в слабости, величие - в ничтожности, а бесконечность - в ограниченности? Только принимая законы вечной премудрости. Без усилий нет заслуги, без борьбы нет победы. Два пути ведут человека к его цели: путь понимания действительности и путь чувства окружающего мира, и благо ему, когда они сливаются в путь деятельности! Безгранично поприще деятельности человека: едва осознаёт он своё бытие, едва почувствует свои силы, и ему, юному созданию мира, вся вселенная раскрывает свои сокровища и, покоряясь могуществу его мысли, снаряжает всеми орудиями, нужными ему для совершения подвига. И если, прислушиваясь к себе, человек различает какой-то таинственный зов, манящий его подобно колокольчику феи, в туманную, неизведанную даль, - он словом, пером, кистью, резцом, звуками музыки вызывает из своей души новые миры, полные очарования и жизни. Он углубляется в природу, допытывается её тайн и раскрывает их людям, как когда-то Прометей, в живом знании. Он честным, бескорыстным трудом, благородным призрением личных выгод, готовностью самопожертвования в деле правды водворяет добро, которое назначило провидение для его деятельности, во имя самой жизни. И если ему препятствуют, то он берёт в руки меч и своей волей и делом доказывает всю правоту мироздания.
Дул холодный и сырой ветер. Только здесь, на Смоленской земле, возможны такие перипетии, когда ещё с утра нещадно палило солнце, и пот градом катился по лицу, как уже через пару-тройку часов природа решила всё переиграть. Капли дождя мешались с дорожной пылью, готовые превратиться в маленькие грязные лужицы, одежда на мне ещё не промокла, но на спине, и особенно на плечах, уже ощущался некий дискомфорт. Пройдёт совсем немного времени, и если я не найду укрытие, эти места одежды промокнут до нитки. Пришлось возвращаться в лес. И в ту же минуту во мне возникло ощущение, что убежать от самого себя никак невозможно. Всё сделанное мною за этот год оказалось тщетно. Даже если я вооружу полк новыми винтовками, глобально ничего не изменится, и это как та иллюзорная защита из еловых лап на шалаше, - куда я иду, - лишь на время. Подобная мысль навалилась огромным камнем, и как ни старался я из-под него выбраться, тяжкое бремя бытия пригнетало меня к земле. Наверно, ход истории изменить нельзя. Да, наверно, успешными действиями отряда ополчения выиграли пару дней, не дали выбить себя с редутов, но ёлки-палки! Французы усилили атаку на левом фланге и прорвали оборону регулярной армии как упаковочную обёртку. В итоге, всем пришлось отступать. Отчего так произошло? Не верили, что удержим город и артиллерию заранее отправили на запасные позиции? Пожалели дефицитный порох и картечь, и что теперь? Отходить в предместье и вести бои на улицах? Проклятье, даже этот план отказались рассматривать. Как же, имущество пострадает. Не выстрадали ещё здесь до понятия, когда 'Всё для фронта, всё для победы'. Но ничего, когда всё запылает, терять станет нечего.
- Колонна на дороге! - раздался голос наблюдателя.
'Молодец Ванька, - подумал я, - мелкий Полушкин весь в отца: такой же глазастый. Только тот в первой же стычке генерала Русселя заприметил и укокошил, а благодаря Ване мы эту колону сейчас расчихвостим'.
- Первое и второе орудие! На исходную! - Я стал отдавать команды. - Два залпа картечью и в лес! Ефрем Михайлович, Ваш десяток стреляет только в офицеров. Как закончите, разрешаю стрельбу на выбор. Пётр Семёнович, твои с револьверами в первой линии. Не дайте прорваться к егерям Ромашкина на деревьях и, корнет, береги себя. Семечкин, выкатывай карету на дорогу, прямо под яму. Остальные внимание! Бьём француза до последнего, пленных не брать, в пороховой ящик не стрелять.
Наконец, блудящие огни засверкали на кокардах и золочёных шнурах. Под однообразный бой барабана, колона браво маршировала и тянула какую-то весёлую и без сомнения похабную песенку, смысл которой понять совсем несложно. Унылая длинная змея, пытавшаяся себя развеселить. Весь их строй, облаченный в начищенную сталь, с плюмажами, покачивающимися над козырьками из чёрной кожи, этишкетами сверкал великолепием, с которым не сравнится никакой современный парад. Однако следовавшие сразу за авангардом основные силы уже заслуживали пристального взгляда внимательного наблюдателя, вследствие своего разительного отличия от товарищей по оружию, словно были слеплены из другого теста. Здесь не приветствовалось того однообразия, выставленного напоказ. Почти каждый солдат стремился выделить себя среди других хоть чем-то: начиная от вооружения и заканчивая мундиром. Будь то особо украшенным эфесом сабли или серебряной насечкой на пистолетах, бляхой по индивидуальному заказу или кокардой неправильных цветов и размеров, не говоря о боннетах. Походные мундиры, выцветшие, запылённые от долгого марша и попавшие под дождь, смотрелись хоть и пёстро, но всё-таки жалко: кое-где забрызганные грязью, кое-где заштопанные, а кое-где и с явным отсутствием всего положенного по регламенту, как пуговиц, так и более крупных деталей. И дело вовсе не в нарушениях, даже с первого взгляда было заметно, что неприятель недавно побывал в бою. Однако та бравада и агрессивность, которая ощущалась даже на таком расстоянии, говорила о высоком боевом духе и явной уверенности. Наделенные воинственным смыслом, массивным и непоколебимым, как гранитные блоки, скрепленные, словно стальными тисками, упрямством и целеустремленностью, они следовали своим приказам и изначальным планам, не придавая значения преградам.
Авангард уже достиг середины елани и небольшой отряд, с бодрящими выкриками и посвистом вдруг бросил своих коней в намёт. Вот они, бесстыдные сыновья греха и жадности и все мысли и слова от них какое-то беснующееся, прыгающее и кривляющееся ужасной могильной богохульной радости. Спешите, спешите успеть.
А где-то к пушкам уже подносят пальники и маленькие шарики готовы вот-вот начать свой короткий жизненный путь.
Увешанная чемоданами с графским гербом на дверях, карета не просто указывала направление движения, она манила своим брошенным богатством, как мощный магнит притягивает кусок железа идущего в переплавку. Без всякой альтернативы: только так и не иначе. И французский карась заглотнул наживку.
Близкий, осязаемый, подавляющий раскат грома послышался в адской бездне: он был громок и грозен, как первые предвестники приближающейся бури, как шум сонмища фаланг, собравшихся под знамёна Ареса. Он затих, и после страшной секунды молчания раздался раздирающий звук, голос наказания и непрощения, подобный хлопку и удару в самый большой барабан, нисходивший все ниже и ниже, пока не затих и растаял. Вот они Эрида и Энио, собиратели смерти. Бессменные спутницы Бога войны - роковые, как создание ада. Каждая из них грустная, как мрак и смерть, быстрая, как ветер и разящая как молния, падшая с неба. Французские матери и жёны, доставайте траур. Плачьте и проклинайте. Да будет так и не иначе! И никто не подвинет нас с этой земли, сколько бы ни прислали вы своих сыновей и мужей. В следующую минуту лес словно ожил, но не той, свойственной самой Природой тёплой жизнью, а смертью, несущую огонь и свинец всему живому.
Завидев, как буквально за пару секунд я расстрелял четверых гусар, француз со свирепым оскалом устремил в мою сторону своего каурого жеребца и с кликом: 'Vive L'empereur!' - взмахнул саблей. Он так жаждал изрубить или стоптать меня, что боевой клич превратился в сплошной ор или даже звериное рычание. Огненный фонтан брызнул из ствола, и сабля врага задралась куда-то в небо. Испуганный конь кинулся в сторону, но всадник ещё секунду держался на нем. Качаясь на крупе, он промчался рядом со мной, задевая безвольными руками траву, и, когда до берёзы оставалось не более метра, окончательно выпал из седла, оставив сапог своему скакуну.
Семечкина изрядно потряхивало. Ещё бы, только что попрощался с жизнью и вроде бы кое-что уже увидел там, как вновь очутился на грешной земле. Облокотившись на колесо орудия, он сыпанул как из перечницы, поминая недобрыми словами французскую матушку, вместе с оставленным тут же завтраком, и подхватив в руку упавшую гранату, дёрнул за верёвку, поджигая о тёрку инициирующий заряд. Громко сообщил, как на учениях: граната! и швырнул снаряд в ров, откуда стали выбираться выжившие гусары. Взрыв не заставил себя долго ждать. Облачко дыма взметнулось вверх, а скатившиеся на дно уже не посмели творить безобразия. Следом отправился ещё один подарок, и если бы у Семечкина их был с десяток, то в этот момент он использовал бы все. Наконец, посмотрев с сожалением на опустевшую гранатную сумку, он подхватил с земли карабин. Курок так и остался взведённым, и даже капсюль на брандтрубке присутствовал, а вот вспомнить, когда это он успел, бывший вольный хлебопашец не смог.
Засада, между тем, подходила к своему апогею. Выстроившись в три шеренги под командой сержанта с нашивками, свидетельствовавшими о десятилетней службе, противник собирался открыть огонь, как из противоположной стороны леса выскочил гонец на лошади и ничего умнее не придумал, заорав: ура! Вытащив саблю наголо. Последний ряд развернулся к ним спиной и, уперев приклады в левое бедро, готовился отражать возможную атаку кавалерии, и тут раздался непрерывный бах-бах-бах цепного пулемёта. Двумя-тремя б минутами раньше, но как точно выверить это время в горячности боя? Мерило тут только одно - успел вовремя или нет. Залп противника болью в сердце пронёсся во мне. Слишком много и слишком часто стреляли французы. И тридцать два выстрела из пулемёта лишь потрепали противника, но эффект оказался достигнут. Даже при невысоком проценте попадания французы догадались, что стрелки за повозкой невероятно опасны и не меньше отделения поспешило устранять угрозу, тем более что стрельба из леса временно прекратилась. Тем временем Клаус Иванович шустро заменил использованную цепь с гильзами на новую. И когда до бегущих в его сторону солдат оставалось не более ста шагов, перестрелял их как уток. Грозное оружие продолжило собирать урожай смертей ещё раз, но такой жирной цели больше не предвиделось. Противник оказался рассеян и стал пятиться назад, вот только разглядеть этот манёвр не представлялось возможным: всю дорогу и ближайшее поле затянуло пороховым дымом.
Всё время хотел узнать: отчего на поле битвы, когда горячность и запальчивость уже отошли вместе с опасностью, и нет сил смотреть в сторону врага, а негодование и жажда мести ещё не овладела душой, - начинается время невероятного спокойствия. Отчего, спрашиваю, видя растерзанные железом трупы, в крови, в пыли, кусками разбросанные по земле, слыша стон безнадежно раненных и хрипение умирающих, - моя душа не содрогается? Смерть вокруг меня, в земле, с неба, везде! - кроме моих мыслей. Никто не отвечает на этот вопрос. Даже по себе могу сказать, есть страх в начале боя: хочется спасти свою жизнь, избежать шального осколка или прицельной пули, острой сабли или стремительного наконечника пики; не угасает он и после, но это уже страх за товарищей. А вот откуда это спокойствие, длящееся какой-то миг? Мне кажется, в этот момент душа представляет отчёт силам свыше. Другого объяснения у меня нет, и предположения о биохимических процессах в организме уже не устроят. Не устроят они ни одного солдата, пережившего смертельную битву.
(отрывок про сына Полушкина)
Воспитание в семьях на заре девятнадцатого столетия было куда суровее века двадцать первого. Хмурые лица, резкие упреки, частое применение розог, постановки в угол, на горох голыми коленями в сочетании с авторитетностью Слова Божьего использовались не только в виде наказания за настоящие проступки, но и как полноценная система взращивания и укрепления всех детских добродетелей. Насколько это помогало, я не возьмусь судить, но то, что было эффективным, без сомнения. Как и во все времена, взрослые не терпели по отношению к детям равноправия. Но были и исключения. Иван Иванович прежде всего видел в сыне опору и воспитывал так, как ни один наидобрейший преподаватель: сначала объяснял, потом показывал, и лишь в случае повторяющейся неудачи наказывал. И будь у поручика дополнительная жизнь, подобный метод стал бы идеальным.
В детстве его учили только счету и письму, но он растерял полученные навыки, так как поупражняться в счете у него не было случаев, а грамотность он испортил, записывая на слух. Всё же фонетическая транскрипция и правила правописания должны усваиваться под постоянным надзором, чего у него априори быть не могло. Теперь же он приобрел известные навыки в письме, вся польза от которых состояла не только в том, что он заметно набил в этом деле руку, вместе с мальчишками из Абраменки переписывая наставления по маскировке, выживанию, охоте, стрельбе и всяким другим способам убийства. Как говорят педагоги, 'два в одном': тут тебе и твёрдость руки и отложенные в голове нужные знания.
Мы пробирались под моросью, в кромешной темноте через поле высокой ржи, в сторону города. Смоченные дождём колосья буквально обвивали нас, стараясь задержать хоть на мгновенье и не выпустить на еле заметную под мутным светом луны узкую тропинку. Нам оставалось утешать себя только тем, что ночь когда-нибудь кончится, как и эта необозримая равнина колосьев, волнующаяся как море.
(засада, инкассаторы)
Это были отпетые головорезы, с почерневшими от солнца лицами, часто обезображенными шрамами и увечьями, иногда с опалёнными усами или всклоченными бородами, их широкие льняные штаны удерживались на поясах, зачастую украшенных бронзовыми пряжками. Всегда - с ножами, и чуть реже с саблями. Под широкополыми шляпами из соломы, а у кого и из-под мегерок, блестели глаза, которые даже в приливе веселья и хорошего настроения светились животной яростью. Без страха и промедлений они нарушали все правила поведения, сдерживающие других: сквернословили, предавались разврату, тут же справляли нужду и сколько хотели, пили вино из выставленных на повозке бочек.
- Колоритная компания, - сказал я, не отрываясь от бинокля. - Судя по всему, это и есть банда Збышека.
- Существует только один способ узнать, - ответил поручик, - подойти и спросить.
У худых вестей быстрые ноги, и если б Збышек был более догадлив или менее доверчив, то легко мог бы заметить, что в ватаге происходит необыкновенное волнение. Но он, по обычаю всех удачливых атаманов, просыпался только выпить рюмку крепкой настойки, отнятой у жида, чтобы снова залечь на медвежью шкуру, хлопнуть по присной ляжке ласковой панночки, и, разгорячившись, запустить куда ни попадя свои руки, по временам покрикивая: 'Ах! Хороша. Ах, мастерица!' и пересыпая эти увещания перцем весьма выразительных шляхских междометий, разнообразие которых неоспоримо доказывает древность и богатство польского языка, хотя их нельзя отыскать в академическом словаре ни Евгеньева, ни более ранних авторов.
- Пан Збышек, пан Збышек! - стучал по ставням и приговаривал в распахнутое окно денщик. - Там москаля спиймали. Говорят, сам прийшов.