- Мы сейчас увидим, правду ли ты говоришь, - сказал Понятовский и приказал своему собутыльнику Качинскому принести свой любимый кубок, в который вмещалась кварта, сбросил на землю тряпку и, выхватив бутыль, ловко с помощью сабли избавился от пробки, налил его до самых краёв, выпил и передал мне.
- Ну, это не дурно, - оценил я поступок. - Впрочем, и для меня самого это пустяки, - наливая и выпивая. - А вот сколько ты можешь выпить таких кубков?
- Сколько? - взревел шляхтич. - Да за каждый выпитый тобой, я выпью три. А ну! Стол и стулья сюда! Живо!
Вскоре во дворе появилось требуемое. С моего разрешения из тарантаса вытащили несколько ящиков, и попойка началась. Кубок переходил из рук в руки, Понятовский в точности исполнял сделанное им предложение, а между тем вокруг стола стали появляться зеваки. Они как тараканы выползали из дома, хлева, конюшни, даже из леса появились двое. И наконец, я увидел, как свисающая лапа вековой ели стала совершать колебательные движения. Всё, время. Заложница найдена и в безопасности, а сейчас настало время поквитаться.
- Ох! Не могу больше, - тяжело дыша, произнёс я.
- Вильно, Вильно... Слабаки! - радостно заорал Понятовский. - Не пить толком не умеют, ни языка польского не знают.
- Держать в себе тяжело. Опоппотойду, - произнёс я, заплетаясь в буквах, - без меня не пить.
- Иди, иди. Только не здесь! За конюшню иди.
Зайдя за бревенчатый сруб, я услышал Полушкина.
- Все здесь. Двоих прижали на дороге и одного в конюшне. Держите револьверы.
- Иван Иванович, старик-привратник и второй охранник. Я их не видел.
- Тимофей с братом в дом полезли, - рассеял мои сомнения поручик, - поэтому и не видели.
- Тогда начали.
Понятовский с компанией так и остались во дворе, ожидая развязки недавнего спора. Сам же он уже охотно рассуждал о сотне дукатов, доставшихся хоть и не столь легко, как он предполагал вначале, но всё же и не с такой сложностью, как, например, при игре в картишки. Бравада рассеялась внезапно. Со второго этажа особняка вместе со стулом и частями оконной рамы вылетело стекло, а вслед за этими событиями высунулся старик-привратник с окровавленной головой и заорал:
- Москали! Казимир беги!
Двор тут же потонул в дыме и грохоте от выстрелов. Я разрядил по толпе первый револьвер, сунул за ремень и сразу же из-за спины выхватил новый, быстрым шагом смещаясь в сторону от дыма. В ответ защёлкали кремневые курки, и уже уходя в перекате к конюшне, я заметил несколько вспышек сгорающего пороха, вырывавшегося из дул пистолей. Прав был Иван Иванович: побывавшие не в одной кручине гвардейцы Макроновского действительно являлись хорошими бойцами: не стушевались и моментально организовали сопротивление. То место, где я только что находился, было прошито пулями. Ориентируясь практически по ногам, мне пришлось стрелять больше по наитию, чем по ясно видимой мишени. Три выстрела в пелену дыма, и со стороны скрывавшегося за конюшней Полушкина прозвучал слившийся в единый звук раскатистый бабах! Пятеро ветеранов поставили окончательную точку в этом коротком бою. Во дворе лежало десять человек, вместе с нанятым кучером Яныком, который, едва почуяв опасность, спрятался под тарантасом.
(Анна в плену у Жульет и Понамарёва)
Плотный мешок слетел с её головы одним рывком, и кто-то больно, со словом: 'la poupouille ' толкнул в спину. Анна упала на колени и закусила от боли губу. С трудом сдерживая стон, она услышала, как хлопнула дверь, и кто-то подпёр её, то ли палкой, то ли ещё чем-то. 'Презренна не смерть, - проговорила она, подбадривая себя, - а страх этой смерти'. После абсолютной тьмы она осторожно раскрыла глаза. Скудно обставленная комната, освещённая единственной свечой с отражателем, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед её широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир. Здесь была сбитая из досок кровать, табурет, грубая тумбочка и, самое главное, полный кувшин воды. Она осторожно подошла к нему и уже хотела припасть к зауженному горлышку и утолить жажду, как резкий и неприятный запах ударил ей в нос. 'Они хотят меня унизить, сломать, - подумала Анна, - я лучше умру от жажды, чем стану пить мочу!'. И почувствовав, что за ней подглядывают сквозь щели досок двери, схватила кувшин и выплеснула содержимое, стараясь попасть потоком нечистот в ненавистные глаза ей тюремщика.
Вопли вперемежку с отборной бранью возвестили о правильности выбора прицела. Затем всё смолкло, и через какое-то время погас огарок в противопожарной вазочке, погрузив конуру помимо тишины ещё и в темноту. Анна перестала ориентироваться во времени: утро сейчас или поздний вечер, уже было несущественно. Время стало делиться на смену её караульных, добрых и злых. Первые могли зачерпнуть и передать немного воды из лошадиной поилки да перекинуться парой слов, а злые не делали и этого. Кормить пленницу никто не собирался, и если бы не несколько корок хлеба отданные охранником, то фактически её бы уморили.
На вторые или третьи сутки заточения от двери убрали подпорку, и внутрь зашёл прилично одетый молодой человек с очень недобрым взглядом, держащий в руке то ли вилы для сена, то ли ухватку для горшков. Не говоря ни слова, он схватил Анну за волосы и прижал её шею этим предметом к стене. Теперь, даже захоти, она не смогла бы причинить никакого вреда подонку, чем тот сразу же воспользовался.
- Альхен, деликатнее, - вдруг раздался женский голос. - Не испорть товар.
- Помогите, - хрипя, попросила Анна.
- Конечно помогу, моя душенька. Я только за этим сюда и пришла.
(летальность)
Между нами зажглась свеча на изящном фарфоровым подсвечнике. Огонёк дёрнулся от лёгкого ветерка, занавеси на окнах закрыли белые сумерки, и низкий старческий голос поплыл надо мною. Пахло ромашкой и какими-то луговыми цветами, а Авдотья Никитична продолжала перечитывать вслух письмо от Сашеньки. Неровные строки с трудом поддавались близоруким глазам, и вкупе с тяжёлым дыханием отражали то гнетущее содержание письма, от которого сердце матери вздрагивало. Бумага выскользнула из пальцев, и руки опустились на скатерть. Ноги её давно опухли, она поставила их на пуфик перед собой и как бы забыла о них. Но сейчас она попыталась встать и растерянно посмотрела вниз, недоумевая, отчего они не слушаются. Нитроглицерин уже не помогал. Да и мало что помогло бы сейчас. Она уходила, плавая в сладкой дремоте, где какие-то тени двигались навстречу усталым её глазам, брали её за руки, и медленно покачивая на невидимых волнах, уводили в далёкую-далёкую страну, в то время как я сверхъестественным усилием сдерживал себя, дабы не расплакаться, держа её ладони, остывающие и невесомые.
Именно так, с некой благодетельностью природа подает отчаявшемуся своему дитя чашу забвения всех страданий. Как её называли древние? Кратир с летейской водой - испив из коего, стирается в душах память о том, чего прежде желали и к чему стремились. А если нет ни памяти, ни желания, есть ли смысл жизни? И не резонно ли позволить Танатосу взмахнуть мечом, отдавая прядь волос?
***
(заседание общества купцов, которое я не мог слышать)
Над Днепром бушевал ураган, чёрные тучи сыпали молниями, и даже могучие деревья трясло от грохота и резких порывов ветра. В это самое время на лестнице послышался быстрый топот ног, и дверь залы распахнулась настежь обеими половинками. Собранные на экстренное заседание купцы второй гильдии настороженно уставились на дверь.
- Кто посмел? - просипел один из сидящих.
Однако же, это был тот, кого все с нетерпением ждали: не иной кто, как Барсук. С его тёмно-коричневого плаща катились крупные капли дождя; шляпа была надвинута на самые брови, и он, не сняв ее, торопливо вбежал в залу, оставляя на красном персидском ковре следы мокрой грязи. Бродящие на его бледном лице мутные глаза выражали явный испуг, грубые слова так и слетали с дрожащих губ.
- Пусть Бог проклянёт мою душу! Они утопили Марка. Расстреляли из пушек и утопили. Четыреста тысяч фунтов! Четыреста тысяч.
Он отдышался тяжкими и долгими порывами и, наконец, бросился, или, лучше сказать, упал, в кресло, беспокойно озираясь кругом, будто боясь преследования. Бесчисленные вопросы посыпались на него со всех сторон, но он ничего не слушал, никому не отвечал. Потом он быстро вскочил, схватил за руку Лиса и увлек его на другой конец залы, чтобы изъясниться наедине. Все шепотом и знаками выражали свое изумление, не спуская глаз с парочки. Барсук говорил тихо, но с жаром. Лис слушал, внимательно, но недоверчиво; скоро, однако ж, улыбка сомнения слетела с его лица, - оно померкло постепенно и, наконец, побледнело как полотно... Они безмолвно стояли с минуту, потом, глядя друг на друга, одновременно произнесли:
- Клянёмся! Лейтенанта Макрона утопить.
Наконец Барсук угрюмо сжал руку Лису, вынул нож, и под светом канделябра порезал себе и ему ладонь, и оба вышли вон, не удостоив ни словом, ни даже взглядом собрание.
- Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь происходит? - поднимаясь с кресла, спросил Ёж.
- Муж племянницы Жозефины, капитан таможенного корвета не получил своей доли и поступил соответственно. Потопил судно с товаром.
- Я не про яхту Марка. Слава Богу, голубиная почта работает исправно, и решение по этому поводу принято. Я про Лиса.
- Ааа, так ты не в курсе, - Змей потянулся к кружке и отпил пива, - Марк ухаживал за Машей, а она требовала особого внимания: наряды, украшения. А это кое-чего стоит...
- Любая женщина требует внимания. Маша была на яхте, - просипел вечно простуженный Сова, - и это уже дело личное, а не общества.
- Тут ты не прав, Сова. Обществу брошен вызов. - Ёж подошёл к шторе и сквозь лазейку посмотрел на улицу: Барсук и Лис садились в экипаж. - Макрона поставили по нашей просьбе, и если он осмелился поднять хвост, то этот хвост должны обрубить только мы. Следующий, кто придёт на его место, это должен помнить. А теперь о печальном. Наши товарищи сообщают, что произведены огромные конфискации, как на самой территории Франции, так и за её пределами. Берн, Франкфурт, Цюрих лишились до трёх четвертей 'особых' товаров. Пострадали склады в Штутгарте, Мюнхене, Дрездене, Гамбурге, Лейпциге. К нам они имеют лишь посредственное отношение, но для полноты картины Вы должны это знать. В Бремене вообще всё к ебе... спалили, и прямой убыток в тридцать две тысячи рублей семнадцать копеек. Штеттинский амбар не пострадал, откупились и всё вывезли. Предлагаю повысить чин Митрофана на один клык и называть отныне Перст.
- Поддерживаю, - Сказал Змей и вслед за ним в положительном решении высказались остальные.
- А вот в Кюстрине и Данциге при даче мзды пропал не только товар, а ещё и наши люди. Хлопок вернут, а за жадных дураков по пятьсот рублей серебром придётся выложить. В франках естественно. Что б им в Фаларисовом быке побывать. Этих предлагаю лишить по два клыка, имён и штраф в общество по тысяче рублей.
- Я против! - высказался Сова. - Пусть мне пропорют брюхо, но без Лиса и Барсука вырывать клыки и лишать имён нельзя. Только впятером, так издревле повелось.
- Тогда с Хряща и Потроха лишь денежный штраф и дождёмся слов наших братьев.
- Что станем делать с гостем из Калькутты? - подал голос Змей.
- Одни несчастья через него, - пробурчал Сова.
- Так ли? - с сарказмом спросил Ёж. - А кто ещё месяц назад предупредил, что области между Эльбой и Рейном отойдут французам? Меня опечалил не сам факт, что эти идиоты Никита и Пётр не смогли найти нужный подход, а то, что были предупреждены заранее и ничего не предприняли.
- Но всё же? - напомнил Змей о своём вопросе.
- Добрые люди донесли, что в кирпичных домах производят какие-то предметы, а это означает, - Ёж сделал глоток пива, - что рано или поздно ими станут торговать. Думаю, нам стоит получить свою долю и в следующий приезд гостя поставить перед ним этот вопрос.
- Поддерживаю! Поддерживаю!
(Ромашкин в Лондоне)
Экипаж на Лондон покинул Ипсвич в пять с четвертью утра и лихорадочно устремился на юго-запад. Постепенно укорачивались тени в каменистых пастбищах, а косые лучи восхода золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля графства Саффолк несла на себе печать первых дней осени, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Ромашкин, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золоточника, или как он здесь назывался - Golden-rod, росшего у основания плотин на Гиплинге, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь было изобилие золотых полей ячменя - тут и там встречались разбросанные снопы и, как следствие, уже малочисленные стада овец. Пейзаж можно было бы назвать скудным, если бы не нежность плавных линий горизонта и мягкий воздух, который иногда сменялся туманом, и пустынные бухты Ривер Оруэл, в которых сентябрьским утром вода искрилась голубизной. Андрей Петрович не раз слышал, что Темза в народе именовался не иначе как 'отец Темз', а вот как прозвали Ривер Оруэл, спросить стеснялся, да и не у кого было. Также он знал, что это место называли Гипесвик и, наконец, именно здесь стояла знаменитая статуя Ипсвичской Богородицы, которую в годы Реформации отправили в Лондон для сожжения. Ещё во время учёбы в университете ему рассказывал уроженец Саффолка, что ипсвичи души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Впрочем, всё, что для этого было нужно, находилось во многих местах на земле - это вера в Бога, здоровая вода, размеренная жизнь, почитание традиций и посильный труд. Так что утверждение сие являлось как минимум спорным. А вот что не вызывало сомнений, так это чрезмерная любовь портовых служащих, да многих других обывателей юго-востока острова, к элю и чесноку. В этом ему скоро пришлось убедиться лично.
Через девятнадцать миль Ромашкин смог обнаружить, что Колчестр оказался не бледной тенью Ипсвича, как говорили на пристани. Единственное отличие - здесь не было того бурления людей, как в порту, когда он ступил на землю Англии, да оно и понятно. Такое количество бездельников можно встретить только у моря. Как только они проехали город, определённое оживление наблюдалось лишь в появлении попутчиков и смене лошадей. Выражалось оно в продолжительном стоянии на маленькой, одинокой, похожей на крестьянский амбар станции, настолько удалённой от города, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль местами мощёной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только поля Эссекса по обе стороны. Трое мужчин, громко стуча деревянными башмаками, в высоких шляпах, с мешками и сумками, с неистребимым запахом от чесночной похлёбки погрузили себя в хлипкий экипаж. Сразу же стало нечем дышать, и карета принялась противно скрипеть при любом движении. Ромашкин понял, что его ожидает, и когда жующий табачную жвачку кучер - тощий, постоянно кашляющий мужчина с длинной шеей и густыми бакенбардами - заявил, что если они хотят прибыть в Лондон до наступления сумерек, им следует поторопиться, протянул тому два пенса и сказал: 'Let's go'.
Кучер всё понял правильно и коней не жалел. После двенадцати часов дороги и ещё одной смены лошадей в Челмсфорде они оказались в столице. Андрей Петрович умышленно назвал неправильный адрес и очень рассчитывал застать Якова Ивановича Смирнова, пока брёл пешком - единственный из всех сошедших с кареты - вслед за экипажем, спешащим в Ист-энд. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой по парку. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: служащие той организации, представлявшие здесь, в Лондоне, интересы страны, должно быть, регулярно ездили в места, подобные Колчестеру, отправляя почту, или по ещё каким-либо делам. Как они переносили этот постоянный 'чесночный дух'? Вскоре он добрёл до нужного особняка. Необыкновенный чемодан на колёсиках оказался настолько удобен, что Ромашкин совсем не устал и с ухмылкой вспоминал потуги кучера, снимавшего его багаж.