Опять разделся, в трубах прошелестели остатки мечты о коммунальных услугах. Закрыв кран, он вытерся своим огромным полотенцем. Опять оделся.
На квадратном кухонном столе с круглыми пузатыми ножками на старой цветастой клеенке стояла бледная вчерашняя заварка, комковатый песок, припаявшийся к стенкам большой сахарницы, граненый стакан в железном подстаканнике с вчера забытым глотком. На огне уже мурлыкала вода. Все было по-заведенному.
На краю кухонного стола аккуратно лежал в своем твердом переплете роман про лесосплав, 55 коп. Вольф пока пил чай, всегда читал его. Читал не с начала, иногда даже перелистывая страницы в обратную сторону. Не было никогда стремления вникнуть в сюжет. Так он видел иную линию отражений безымянных просторов сурового снежного края, не ту, что была в тексте. Ведь читать послание стихии можно с любого места, в любом направлении
"Вчерашний дождь съел снег. На мерзлом мокром песке четкое резиновое клеймо подошв. Когда проснется вся бригада, не будет видно уже ничьих следов. В ранний час ничто не нарушало тишину, лишь слышен костер стрельбой горящих веток. Жирный черный дым из-под чана смолы стремится в высокое небо. Но еще выше горит кумач на тонком флагштоке. Далеки воспоминания родных полей. Бежать бы мальчишкой по хлебам да по овсам. Продрало холодом вдоль спины, но не от морозца, а от близкого воспоминания. Это были вчерашние суровые слова бригадира, упрек, что не хватает в нем коллективного мнения. Но он и сам понимал, что на трудовом пути не набросаны розы".
Последний глоток горячего чая проструился внутри груди. Вольф плеснул еще заварки в стакан, чтобы доесть бутерброд, чтобы не остаться худосочным. Это было единственным осознанным движением этого утра.
Далее автоматизм не прерывался. Вешалка с костюмом на толстом гвозде в крашеной светлой стене. Косо пришитый к подкладке пиджака большой знак качества. В ящике нечетное количество носков. Потом в прихожей из бумажника выпали забытые каракули. Не глядя, он все поднял.
Далее стертая, гладко отсвечивающая лестница и затрепанная дверь подъезда. На ее хлопок хлопки крыльев лениво испугавшихся голубей вдоль тихо трепыхающихся белых парусов, сохнущих на открытых балконах. Далее во дворе на небе две исчезающие царапины перистых облаков и зеленый запах нагретых деревьев. Тень со складками пахла свежей сыростью, а у бетонных углов - даже обрывками нерожденного тумана. День был красивый. Желтое солнце своим желтым светом блестело на всех зеленых листьях.
Как хорошо летом, в руке Вольф держал пустую сетку для овощей, до работы он хотел зайти в овощной за углом, на Абрикосовой. На этой старой улице дома упасть боятся. В овощном было темно, сыро и никого. Все помещение казалось плоским темным фоном - всё из-за очень яркого пятна пакетика разноцветных карамелек, лежащего на кассовом прилавке. Этот маленький радужный кулек впитал без остатка все цвета и весь объем. Он один был трехмерен и ни с кем третье измерение не делил.
Всё тут привыкло чахло выглядеть. Вяло осмотревшись, Вольф попробовал стряхнуть сухую землю с жухлых свекольных клубней. Расплющенной набок продавщице в плоском сером халате пришлось смотреть на его неумелые движения "Зачем же продукты портить". Вольф хотел отряхнуть руку, всю в мельчайшей серой пыли. "Ничего не случилось с вашими красавцами. Что вы выдумываете".
Вольф стал мечтать об обеде и сунул пустую сетку в пиджак. Он пошел на работу, как раз подгадав время перед обеденным перерывом, чтобы не стоять в столовой в очереди.
В самых дверях скелета его спросили "Вольф, вы помните про премию" Они выходили, он входил. "Я помню, помню". На самом деле он не помнил.
В столовой на все длиннейшие ряды блестящих столов народу было всего несколько человек, но Вольфу было не совсем уютно - все они в упор пялились на вчерашнего утопленника. Вольф подумал, что все скоро чокнутся из-за этой премии.
Захваченный сказочными съедобными запахами, он тут же забыл об окружающих. У него дома запахов не было никаких. Тут и звуки напоминали о здоровой последовательности процесса здорового питания. Первое, второе, компот.
Скользит по никелированным трубам холодный поднос, работники столовой не церемонятся с высокими стопками тарелок и огромными лотками с вилками и ложками. Размеренный монотонный бросаемый грохот, резкий металло-керамический звон. Пузатые черные чаны вкуснейшего изобилия. Хватит всем. Каждой обедающей единице одинаково теплый суп, одинаковое количество застывающих капель на уже отпотевших сосисках. Сосисках! Да-да, в нашей столовой они есть. И треугольный резаный хлеб в количествах чрезмерных.
Лучшее время дня. Каждую ложку волшебного супа хотелось проглотить вместе с ложкой. Дожевывая вкусный обед, Вольф даже развалился на неудобном тонком стуле. Подцепив на вилку вторую сосиску и счастливо зажмурившись от ее пряного запаха, он додирижировал ею окончание арии из хрипло сопящего на стене маленького приемника.
Между столами тихо и мягко прошел Баландин. Он так же излучал радость и дарил ее и тут, и везде всем встречным, пока прогуливался по скелету, каждым зигзагом своего пути пересекая его далеко навылет. Нанизывая столовую на очередной свой сверкающий шампур, он еле сдержался, чтобы не похлопать солидного повара по животу, обтянутому белейшим халатом, и не спросить его "А угадай-ка, милый, что я сегодня делаю". Никогда бы не догадался милый повар в милом беленьком колпачке.
Он с радостью заметил и Вольфа из бухгалтерии, одного на большой пустой правильный узор пустых квадратов столов. Баландин представил Вольфа не за этим, а за рабочим столом, и ему стало еще смешнее. Не зря он решил прогуляться через столовую, и очень довольный пошел дальше, как будто оставляя за спиной и все прочие учреждения, где глотались бутерброды, и пились чаи, где теперь одновременно все люди, жуя обед, говорят друг с другом и, жуя, смеются.
Однако Вольф был в том конце столовой не один. Невидимый у теневой стены сидел Сиропин. Он давно уже не ел, он давно уже смотрел на Вольфа. Сиропин в него всматривался не как другие немногочисленные присутствующие. По выражению лица и позе Вольфа он хотел понять, что тот делал у болота, а не почему он в нем не утонул. Вчера Сиропин был в том веселом толпешнике на пустыре скелета. Но ни на секунду Сиропин не поверил, что Вольф из бухгалтерии смешно лежит на дне болота.
К слову, потерянной загадкой остается то, почему не бросились спасать Вольфа, почему настолько чрезвычайное происшествие, как гибель человека, пусть и случайная, пусть и постороннего для многих человека, вернее, постороннего, конечно же, для всех Вольфа из бухгалтерии, все же не вызвало чрезвычайной реакции и решительных общих действий. Это явилось лишь забавным случаем, как будто прочтенным в газетенке. И даже тот самый единственный человек, который воспринимал этот случай чуть острее, Сиропин, который мусолил этот случай в своей голове дольше всех, который проявлял пусть не сочувствие, но хотя бы нервное любопытство, но и тот не пошевелил и пальцем, чтобы побудить попытки спасти Вольфа. Судьба послала Вольфу на спасение толпу ответственных людей, которые не только ничего не сделали, но и, конечно, забыли о нем в тот же вечер, как потом вообще об этом случае никогда не вспоминал никто.
Теперь же Сиропин незаметно косил на сидящего в центре столовой Вольфа, пытаясь поймать в его глазах злорадный блеск, неприкрытый намек, что тот всех опередил, завладел. Чем Сиропин и себе не смог бы это объяснить. Но чем дольше смотрел он на Вольфа, тем больше росло в нем ревнивое чувство, что его идею могут украсть, то есть сделать то, на что он сам долго не решался, хотя догадался об этом первый. И пока он колеблется, раздумывает, молитвенно мусолит, готовится к своему высокому свершению, какой-нибудь недалекий человек, вроде Вольфа, может просто все испохабить, открыто подать пример, пустить все топчущее пошлое стадо на водопой, надругаться над таинством причастия, разрушить ритуальный смысл идеи Сиропина. А смысл этот заключался в бережном прикосновении к тайне этого чистого источника, этого дара людям, который все тут называют болотом.
Много дней уже до этого Сиропин пребывал в приподнятом утомляющем чувстве благоговения перед своей разгадкой того, что пребывало на виду у всех остальных, тех, кому не дано было приблизиться к пониманию чуда, которое находится под самым носом всех этих слепцов. И это всеобщее неведение давало ему необычайное чувство своей избранности. Это приподнятое состояние духа переполняло Сиропина уже многие дни, копило его вдохновение на осуществление высокой миссии обладания источником тайны.
Короче, он собирался напиться из этой лужи. Сиропин верил, что это изменит его и его жизнь необратимо. Что, возможно, он потеряет всякое сходство с собой нынешним, изменится в непонятную еще для него сторону. Что потом назад пути не будет. Он станет обладать могуществом или хотя бы отражением могущества, которое приведет его к славе вещей или проклятию, а может и к погибели. Он собственной волей избранник великой непостижимой силы, и от него зависит, выдержит ли он эту ношу. Лишь от него зависит, выберет ли он испытание сверх обычной человеческой доли.
Обходя свои ряды архива, он все чаще останавливался у полки под буквой ... Б. Мысли о болоте обрели самостоятельную жизнь. Не возникало никакого желания, чтобы они исчезли. Сиропина раздражали суеверные слухи о болоте. Тем более, что болотом называть этот чистейший источник было крайне грубо. Он ежился, слушая все эти глупейшие россказни. Обидно было, что не тем все поражены в болоте; но одновременно он хотел, чтобы не был еще кто-то поражен. И тем более, чтобы поражался и вдохновлялся тем же самым, что и он.
Вся эта сопутствующая ересь убеждала Сиропина, что лишь он избран вдохновляющей догадкой. Но это длилось лишь до тех пор, пока не возникла эта червоточина, пока он не обнаружил внутри белого яблока этот окислившийся коричневый ход маленького жирного червяка. Вольфа из бухгалтерии.
Были знаки, и ведь они могли быть адресованы только Сиропину. На глазах разрастался в его архиве раздел по мелиорации. Именно на глазах. Эти шкафы были у самого входа в архив, и каждое утро, открывая свою дверь, Сиропин натыкался взглядом против воли на новые стеллажи с новыми папками проектов, новыми чертежами постройки каналов в засушливых степях.
Остановившись наугад у какого-нибудь нового шкафа, не дойдя до своего маленького стола, стоящего спиной к окну, Сиропин невольно сонно пролистывал эти прибывшие и уже кем-то расфасованные по полкам свежие пачки глубоко научных обоснований масштабных преобразований течений рек.
Он ничего в них не понимал, ни текста, ни формул. Но такое ва?ловое количество ровненько подшитой новой бумаги, расточимый ею свежий запах, делал его несомненно причастным ко всему потоку этих геологических преобразований, овеществленных в запахе свежайшей целлюлозы, распирающем весь огромный объем его рабочего места, огромный объем его легких в груди, и уже свербел в носу. И в голове Сиропина течения вод разрастались в обогащаемую человеческой мыслью и заботой глобальную живую паутину с толстыми синими паутинками.
И это было только одним из множества обстоятельств, относящихся к метафизически кричащим знакам, направляющих Сиропина по теме рек, озер, водоемов, прочих скоплений воды, их ревущих потоков, необъятных водохранилищ, бесконечного круговорота течений, песчаного дна с игривыми солнечными змейками, полям водорослей, качающимся как утопленные волосы, и сверкающему вверху голубому небу, ломанному под толстой водой.
Были в его архиве и залежи старых красивых календарей с огромными фотографиями на каждый месяц - гладких озер, цветущих болот, мелких зеленых жиж под плотными древесными тенями, прилива, рассекаемого острыми скалами фиорда.
Везде сходство поразительное. Везде та же вода. И даже встреченная на улице лужа уже не могла не наводить на совершенно определенные образы.
Были в архиве и другие старые снимки. Эти открытки очень трогали, потому что были хоть и старыми и, казалось, незнакомого времени, но своими. На них был скелет много лет назад. Выгляни за дверь, выйди во двор, и всё тоже тут же. Скелет вышел на снимке не очень хорошо, как будто был схвачен камерой в тот момент, когда собрался пригубить из огромного стакана горячего киселя. Но всё та же россыпь бесконечных рядов блестящих на солнце окон, аллейки и большой сквер и те же скамейки, наверно. По линейке выстроились, перед тем, как пойти на экскурсию, белоснежные юные пионеры. А забавным и трогательным было то, что эти ребятишки с накрахмаленными снежными воротничками и огромными алыми галстуками - не каждый день снимаешься на цветную открытку - тоже не чужие. Сиропин со слезным удивлением узнавал почти всех пионеров, даже тех, чьи радостные лица сверкали пятнышками в дальнем конце стройного ряда. Своего среди пятнышек распознать он не мог. Теперь многие из них выдающиеся ученые, инженеры, изобретатели, рабочие, посудомойки, и уж точно все они стали здешними кадрами. Скелет такой же, а они нет.
Поток информации, поступающей в архив, но больше - выкопанной в нем, увлек течением всю эту мешанину красок и журчащих звуков, принадлежащих Сиропину, и собрал ее, цепляющуюся за выступающие камни и мертвые ветки, в огромный ком, который уже в силу одной только своей массы и объема являл собой очевидно небезосновательное неподвижное пятно на поверхности этого половодья.
Сыграло свою каталитическую роль и особое научное излучение скелета в силу скопившейся тут критической биомассы именитых ученых. И облученному Сиропину со своим вышеупомянутым комом, каким-то образом, путь от наемного работника, присутствующего в архиве, до хранителя метафизической памяти, тайны и истины казался очень коротким.
А разве это не так. Только Сиропин не упускал важные текущие детали. Надо отдать должное Сиропину в том, что он единственный - единственный из тех, конечно, кто вообще обратил внимание на это - не поверил в то, что Вольф мог сгинуть в болоте.
А теперь он опасался оставлять Вольфа без призора. Опасался не за Вольфа, а за свое болото, как бы Вольфу и правда не пришла в голову такая мысль. Мысль первым утопиться. Сиропин, конечно, топиться не хотел. Но тот, кто утопится, без всякого сомнения, опередит его.
Именно это, то есть то, что Сиропин не решался следовать пришедшим ему мыслям, и то, что Вольф мгновенно последует мысли, как только она ему придет, сподвигло Сиропина искать помощи Вольфа. Помощи Вольфа Сиропину, нейтрализующей самого Вольфа, поскольку помощь будет оказана Сиропину.
Даже на это решиться было трудно, но облегчало задачу то, что Вольф никогда не отказывался принять участие в чем угодно, что доверительно ему предлагали в тайне ото всех. Если подумать, то это свойство Вольфа скорее могло бы отпугнуть. Но Сиропин сам никогда не признался бы себе, что, на самом деле, на него всегда неотразимо действовали приступы тишайших рукоплесканий Вольфа, когда тот его слушал.
Решившись довериться Вольфу, трудиться уже не пришлось. Вольф с полуслова Сиропина горячо его заверил, что он отложит свою работу, какой бы срочной она ни была, и что это болото сделается у него шелковым.
Запнувшийся, почти не успев открыть рот, Сиропин, пожалуй, вряд ли в это верил, достаточно он уже ловил Вольфа на таких штучках. И Вольф, осознавая это в полной мере, действовал без промедления и тут же выдал очень толковые предложения для немедленных приготовлений.
Прежде всего, ему потребовалась подробная карта местности, где располагалось болото. Сиропин сказал "Я не знаю, где тут магазин карт". Вольф сказал, что в нашем архиве. Сиропин нашел карту без труда.
Вдохновляло уже то, что Вольф попросил именно карту; обычно он объяснялся посредством нескольких спичек.
Одним махом развернув карту окрестностей болота, как свисающую с краев скатерть поверх крошек на обеденном столе, Вольф поставил локти и карандашом быстро покрыл ее большой диаграммой со множеством пунктирных линий и уверенных стрелок разной жирности. Тут был даже маленький силуэт Сиропина с кругляшком головы. Фигурка живо перемещалась, покадрово двигая трафаретными ножками и ручками.