Странное впечатление производил со стороны замороженный пароход, покоившийся на своем плавучем ледяном доке. Его темный силуэт резко выделялся на фоне льда. Казалось, он приготовился к прыжку. Слившись правым бортом со стеной айсберга, пароход далеко высунулся носовой частью над ледяным оврагом, полого сбегавшим из-под обнаженной передней части киля к воде. Не только сам пароход, но и все окружающее его выглядело необычно, странно, даже нелепо…
Мачты, точно по ошибке воткнутые в пароход, прижавшаяся к одной из них труба двигателя Комлинского, многострунная сеть вант и перепуганных снастей бросали узор синих теней на стену айсберга. В переплете этих теней зацепилась нижним концом тонкая, хрупкая цепочка лестницы Комлинского, подвешенная к самой вершине айсберга.
— Представьте себе свежего человека, который увидел бы наш пароход! — сказал Бураков в одну из поездок на лодке. — Он вероятно не мог бы в первую минуту отделаться от впечатления, что наш противоестественный пароходишко вскочил однажды в некоем диком азарте на айсберг.
— А знаете, — прервал его Жуков, — как бы пароход в самом деле не вздумал скакать по льдам. Не нравится мне наш «дозорный» с его колоннадой и арками. Видите, там впереди что-то очень уж плотные льды — он их, пожалуй, не одолеет.
Действительно, из-под арок переднего айсберга виднелись вдали тесные скопления плавучего льда.
— Да, надо поторопиться со спуском парохода, — согласился Ковров. — Как бы не застрять здесь еще на одну зиму.
В этот день пытались спешно спустить пароход. Попытка не удалась — кормовая часть киля еще прочно сидела во льду. А. через два часа «хозяин» сам стряхнул с себя пароход, как блоху. Случилось именно то, чего все опасались. Но, как часто бывает в таких случаях, вышло это и не тогда и не совсем так, как ожидали.
Все спали. До ледяного поля была еще далеко. Деревяшкин, стоявший на вахте, заметил, что «дозорный» айсберг с колоннадой замялся перед сравнительно небольшим, как сначала Деревяшкину показалось, скоплением льдов. Дальнейшее произошло так быстро, что Деревяшкин успел дать сигнальный выстрел лишь в тот момент, когда его отшвырнуло к двери рубки, и льды уже сами подняли тревогу. «Хозяин» неожиданно потерял терпение и быстро двинулся на «дозорного». Расстояние сокращалось с молниеносной быстротой. Внезапно арки и колоннада замысловатой ледяной горы с грохотом исчезли, — точно сверху по айсбергу ударили невидимым гигантским молотом, и она рассыпалась на мельчайшие ледяные частицы. «Хозяин» покачнулся, и этого оказалось достаточным. Пароход ожил: дрогнул, скользнул куда-то вниз, глубоко зарылся носом в воду, вскинул корму…
Пароход сверху стремглав падал в бездну.
Несколько раз взлетал высоко вверх, точно собираясь снова прыгнуть на старое место. Сверху стремглав падал в бездну. Доски и бревна, посыпавшиеся в воду, плясали на волнах, сталкивались, били по бортам.
Через несколько минут пароход уже мирно покачивался на воде позади айсберга, куда волнение почти не доходило.
Айсберг остановился.
В этой «гавани» перед плаванием задержались ровно лишь на столько, сколько нужно было, чтобы выловить лес и проверить машины. На восток и на север тянулись унылые равнины сплошных льдов, на западе стаями бродили крутите айсберги. Из небольшой гавани, где стоял пароход, свободный путь открывался лишь на юг. Надо было спешить, чтобы не оказаться снова в ловушке.
Было начало августа, когда, выпуская из труб черный дым, громыхая и дребезжа ревматической, неумело подлеченной машиной, пароход двинулся на юг.
Опять предстояло много новой работы. Топливо необходимо было беречь. Следовало возможно скорее, на ходу, закончить оснастку, одеть пароход последними парусами и при этом попутно учиться новому морскому делу — сложной работе экипажа парусника. Но когда отвалили от айсберга, все, за исключением Алфеева, стоявшего у штурвала, бросили работу и со смешанным чувством облегчения и странной тревоги смотрели на медленно удаляющегося «хозяина» с сиротливо повисшей на нем лестницей Комлинского.
— Прощай, хозяин! — крикнул вслед айсбергу Рюмин. — Послужил нам!.. Хватит! Теперь хоть еще пятьсот лет странствуй себе па здоровье!..
XV. Искусственный ветер и неоседланная буря
Пароходные машины, кряхтя, справлялись со своей работой, но задавали при этом много работы команде. Однако скоро они сработались. Несмотря на кажущуюся инвалидность, пароход был на редкость прочным складным суденышком. Коллектив очень скоро вошел в колею новой морской жизни, а неутомимый Комлинский немедленно, как ни в чем не бывало, принялся за переоборудование своего двигателя. Основное он сделал еще на айсберге, но именно теперь, во время плавания, особенно заметные изменения постигли выводной конец трубы. Раньше это был почти ненужный придаток, даже мешавший работе двигателя, теперь она стала одной из главных частей. Вместо одной тонкой трубы, Комлинский установил три; разветвляясь, в свою очередь по нескольку раз, они оканчивались широкими раструбами почти у каждого паруса.
Если Комлинский с неистощимым терпением работал над своим изобретением, то на ожидание подходящих условий для испытания машины у него терпения явно не хватало.
К тому времени, когда двигатель был окончательно переоборудован, пароход уже несколько дней шел под одними парусами, с погашенными топками. Попутный ветер неустанно гнал судно на юг.
Уже через несколько часов после того, как механик снова пустил свой двигатель в действие — ход судна несколько ускорился. Это подтвердили все. Комлинский торжествовал.
Он был убежден, что теперь его атмосферный двигатель оправдал свое название и дал первую партию «голубого угля» в виде искусственного ветра. Однако, более скептически настроенные товарищи склонны были считать, что просто-напросто самым естественным способом немного усилился натуральный ветер. Тогда Комлинский стал с жадным нетерпением ожидать того, о чем остальные участники экспедиции боялись даже подумать. Он ждал как спасения… гибельного штиля. Штиль был бы экзаменом для машины. Комлинский объяснил, почему он после переустройства возлагал новые надежды на свой двигатель.
Отводящая узкая труба, ранее не имевшая особого назначения, а известной степени даже создавала затруднения для быстрого оттока воздуха. При работе вентиляторов и всех подсобных приспособлений в этой трубе неизбежно повышалось давление.
И если, несмотря на это, двигатель мог работать безостановочно, значит в основном он был построен хорошо.
И вот теперь Комлинский решил попробовать — нельзя ли недостаток его машины превратить в ее исключительное достоинство. Он решил сделать так, чтобы отводящая труба отчасти повторяла принципы устройства главной трубы, то-есть, чтобы на обоих ее концах была неубывающая разница в давлении. Тогда выходящий воздух стал бы вырываться с силой.
Осуществил он это очень просто, не прибегая к помощи вентиляторов. Комлинский основывался на том, что газы, переходящие из тесного помещения в более просторное, стремятся заполнить его, следовательно, быстро расширяются. Другими словами — давление, под которым они находились, сразу понижается. Если это совершается систематически с непрерывным током газа, должен получиться ветер, возрастающий до известного предела силы.
Сделав систему разветвлений от основной узкой трубы, в которую устремлялся отработанный воздух из вентиляторов, Комлинский был уверен, что получит резкое падение давления и непрерывно вырывающийся из раструбов ветер такой силы, что его будет достаточно для движения парохода под парусами. Для защиты от противодействующего давления наружного воздуха, он снабдил трубы внутри воронкообразными клапанами, пропускавшими воздух только в одну — нужную — сторону.
В конце августа, в один туманный день ветер затих. Он прекратился почти внезапно. Все свободные товарищи Комлинского с благожелательной поспешностью взялись за экспертизу двигателя. Один лишь Марин по своему обыкновению визгливо рассмеялся и ушел к корме. Несколько человек взобрались наверх, к отверстиям труб. В трубах гудел ветер. Паруса вдруг заплескались, потом снова напряглись — хоть меньше, чем от естественного ветра, но все же достаточно, чтобы поддерживать движение парохода.
— Победа, братики! — закричал Комлинский во всю силу легких, свесившись вниз с реи. — Ветер оседлан и взнуздан!..
И быстро стал спускаться. Сделал он это вовремя. Экспертиза кончилась. Продолжалась она минут десять, но больше не могла продолжаться. Комлинский, спускаясь на палубу, услыхал выкрики Марина:
— Ветер не в твоих трубах, а в твоей голове! Там его обуздай!.. А на воле — он хозяин! И сейчас он, а не твоя игрушка надувал паруса!..
Это могло быть похоже на правду. Именно необузданный арктический ветер прекратил экспертизу. Десятиминутная пауза была затишьем перед бурей. Потом налетел шквал.
Несколько дней он беспощадно трепал и перетряхивал больное тело парохода, сорвал с него все паруса, сломал одну мачту, погнул и сбросил нескольких труб, произвел опустошение на палубе.
Комлинского лихорадило. Ему хотелось, убедив себя, убедить всех, что в те десять минут именно его двигатель, а не слабые порывы ветра, надувал паруса и двигал судно. Однако убедить самого себя механику не удавалось. Он не был теперь уверен ни в чем.
Когда стихла буря, пароход, беспомощный, с бездействующим рулем, плыл между скапливавшимися вокруг него льдами несколько дней. Винт не действовал. Топливо было на исходе. Паруса были унесены шквалом, снасти порваны. Наконец, тесно сомкнувшись, льды зажали пароход и понесли его в новое подневольное плавание.
Пять недель льды с убийственной медленностью увлекали с собой пароход. Но Васильков и Жуков каждый день неизменно подтверждали, что они все больше приближаются к земле.
В начале октября льды окончательно остановились. О том, чтобы зимовать на пароходе, не могло быть и речи. До ближайшей земли оставалось, по расчетам Василькова, около ста километров, а до радиостанции Маточкина Шара — сто сорок.
Марин первый стал собираться в дорогу. Он заявил, что пойдет налегке вперед к радиостанции. Никаких возражений и уговоров слушать не хотел.
— Пока вы со своими саночками будете тащиться, я успею дойти и выслать помощь.
Перед отходом Марин снова умудрился удивить товарищей, хотя они достаточно уже привыкли к тому, что сумасбродный летчик непрестанно сеет вокруг себя неожиданности. Марин вздумал вдруг произнести целую прощальную речь. Себя самого он растрогал почти до слез, но слушателям было как-то неловко от всей его тягучей и слащавой церемоний прощания. Себя Марин наградил большим количеством нелестных эпитетов, вроде «изверг», «злодей», «черный предатель»… А товарищей напыщенно величал «великодушными героями», «великими победителями льдов». Потом настойчиво убеждал держаться прямого направления на Маточкин Шар, чтобы облегчить работу экспедиции, которую он вышлет. В заключение Марин обошел всех и у каждого в отдельности просил прощения. Потом спустился на лед, сделал несколько шагов… и вдруг неизвестно отчего рассердился и злобно крикнул оставшимся товарищам:
— А, впрочем, чорт с вами! Хоть прощайте, хоть замерзайте — мне от этого ни тепло, ни холодно!..
Ковров, улыбаясь, посмотрел на товарищей.
— Да… На такого надежда плоха. Дойдет или не дойдет — все равно помощи от него не ждать.
— Это он рассердился за то, что унижался, а распинался перед нами, чтобы выгоднее выставить свою роль благодетеля, — объяснил Бураков.
Через несколько часов впряглись в «лодку-сани» и тронулись в тяжелый путь по льдам. Сзади, уходя, а дымку тумана, медленно таял пароход.
— Эх, сердечный, спасибо, — прочувствованно сказал Деревяшкин, оборачиваясь назад. — Куда тебя теперь занесет?.. А может он еще кому-нибудь службу сослужит!..
Дорога была невыносимо тяжела. Приходилось обходить нагромождения льдов, взбираться обходным путем на крутые льдины, Делая по пять-шесть километров, чтобы продвинуться на один. Лодку не раз втаскивали канатами на ледяные кручи.
Лодку втаскивали на канатах по ледяным кручам.
Очень скоро перестали пользоваться пропеллером, экономя горючее. След Марина потеряли из виду уже через несколько часов.
Через месяц полуобмороженных, истощенных и больных цингой товарищей подобрали в сорока километрах от Маточкина Шара.
Марин все же не обманул — выслал навстречу помощь.
Еще через несколько месяцев Комлинский сидел в кабинете известного ленинградского профессора и говорил об атмосферном двигателе. Профессор внимательно слушал и расспрашивал о подробностях. Комлинскому нравилось его спокойное внимание и отсутствие назойливого любопытства, которое после возвращения из арктической экспедиции он неизменно почти встречал во всех, с кем ему случалось разговаривать.
Беседа затянулась на несколько часов.
— Да, все это очень интересно, — сказал задумчиво профессор. — И знаете, что? Вам надо учиться. Вы упорны, обладаете хорошими комбинаторскими способностями, творческими стремлениями, отличной памятью, золотыми руками. Учитесь, и из вас выйдет великолепный конструктор.
— А я думаю, что если стану учиться, то потом не сумею изобретать. Рамки науки будут стеснить мою мысль, стягивать дерзость замысла, как тесный ворот шею.
— Ничего. Смотрите — попутно вы сконструировали много ценного: электро-гарпун, лодка-сани с пропеллером, лестница… Наконец, хоть двигатель и не оправдал ваших надежд, но вы предвосхитили путь вашего действительного спасения. Почему мимоходом вы делали ценное, а главной цели не достигли? Потому что в этих попутных мелочах вы были в тесных рамках того, что твердо знали. В этой-то тесноте ваша выдумка как бы «мимоходом» делала настоящее и новое дело, чувствовала себя уверенно. А уверенность — это уже начало свободы для мысли. А там, где не хватало знаний, вам было тесно, несмотря на кажущийся простор, вас душило отсутствие нужных сведений, и вы допускали огромные ошибки в мелочах. Если бы, дорогой, вам удалось добиться того давления, на которое вы рассчитывали, ваш двигатель расползся бы, как бумажный мешок! Ваши трубы от одной отдачи выходящего «голубого угля» согнуло бы дугой. Еще раз повторю: учитесь и учитесь! Тогда вы не станете тратить столько сил и времени зря, в бесплодных попытках построить невыполнимую, невозможную вещь — вечный двигатель. Этот «вечный двигатель» — проклятие многих и многих изобретателей без достаточной теоретической подготовки.
Комлинский медленно поднялся.
— И вы тоже… — сказал он. Губы его упрямо сжались. — Спасибо за совет. Буду учиться… чтобы доказать, что можно оседлать бурю! Я построю свою машину, хотя бы пришлось всю жизнь на эго израсходовать! Прощайте!..
Профессор с сожалением покачал головой.
БЛОХИ И ВЕЛИКАНЫ
Рассказ
За несколько часов до торжественного открытия, созванного в Москве Всемирного эндокринологического[3] съезда по коридору гостиницы «Савой» на Рождественке медленно прохаживался высокий молодой янки. Его сухощавое лицо, похожее благодаря острой старомодной бородке на длинный клин, напоминало стереотипные карикатурные изображения «дяди Сэма». Недоставало ли ль цилиндра на голове. Янки держал в руках свежий номер «Известий ВЦИК». Вряд ли умел он читать по-русски, а если умел — по-видимому, не собирался. Его гораздо больше интересовали двери комнат, которые он все под ряд тщательно осматривал. Машинально развернув газету, янки почему-то вздрогнул.
Сзади раздались мягкие шаги. Янки обернулся и, увидев в дальнем конце коридора человека, скомкал газету и быстро, точно торопясь закончить дело, не терпящее отлагательства, сделал несколько слишком больших шагов вперед. Остановившись у ближайшей двери, в одно мгновение успел прочитать надпись, отпечатанную по-французски и по-итальянски на визитной карточке, приколотой к двери:
«Доктор медицины Пляцентини».
Янки облегченно вздохнул, точно нашел то, что долго искал, и нервно постучал. В следующее мгновение, не дождавшись ответа, вошел в комнату и плотно прикрыл за собой дверь.