Панишева Наталья Александровна
Мысь
- Пихты ей, понимаешь, захотелось. У-у-у, язва, - ворчал Мокей.
Первуша сочувственно крякал и вздыхал, помогая другу обрубать пушистые зеленые лапы.
Дружили Первуша с Мокеем сызмальства: вместе рыбачили, вместе чуть не потонули, когда двухпудового сома из речки тащить пытались; вместе в ночное ходили, вместе старостову корову потеряли, а после - полночи по лесу искали, хвала богам - нашли; вместе нечистого на стене требницы малевали, оба потом неделю присесть не могли; вместе и на вечерки бегали, само собой... У тихого Первуши с девками не ладилось, а вот на статного кудрявого Мокея каждая заглядывалась. И никто не удивился, когда посватался Мокей за красавицу Лелю, а она взяла да и согласилась. А и чего бы ей не согласиться? Известное дело - кузнец. Работа добрая, уважаемая, хлебная и богам угодная. Ну и красавец, каких поискать. А рядом со своим невысоким и молчаливым другом Мокей казался будто бы и ростом выше, и в плечах шире, и разговором бойчее.
Свадьбу отгуляли богатую, шумную, друзьям на загляденье, недругам на зависть. А после свадьбы понял Мокей, что один изъян у жены его все же имелся. Нет, красавицей-то Леля как была, так и осталась. И хозяйство вела - залюбуешься: хоть в праздник, хоть не в праздник в избе чисто-прибрано, печка топится, пирогами пахнет. И кудель пряла справно, и шила, и вышивала. Не соврала, словом, сваха - не нашлось бы в округе хозяюшки лучше Лели. А вот про характер невестин хитрая сваха умолчала.
Любила Леля, чтоб в доме у нее все, как у людей было. Купил, скажем, сосед себе сапоги щегольские красные, ходит по селу - хвастает.
- А чего ты, Мокеюшка, сапоги, что тебе тятенька мой надысь привез, не носишь совсем? - воркует Леля.
- Да как не ношу, Леленька, вот на ярмарку надевал, - недоумевает Мокей.
- То ж на ярмарку, то ж в соседнее село, - не унимается Леля, - а в нашем чего не носишь?
- Так засмеют, Леля, - бормочет Мокей, - в красных сапогах да в простой день. Я уж лучше так похожу.
- Вон, Жмыхаря же не засмеяли, и тебя не засмеют, чтоб завтра же сапоги надел и носил, покуда не развалятся! - серчает жена и идет прятать черные сапоги, красные доставать.
И так во всем. Завела соседка привычку пироги на каждую седьмицу печь - и Леля опару ставит. Слух прошел, что в городе нынче окна кружевами занавешивают - и Леля кружев наплела, на окно приладила. Сказала Лелина матушка, что нет банного веника, полезней пихтового - Леля с ней для виду поспорила, что ее березовый всяко лучше, а как вернулась домой, велела Мокею собираться в лес за пихтой.
- А кто мне по осени еще всю плешь переел, что лучший веник - березовый? - заругался Мокей. - Не ты? Для кого я березовые веники вязал? Куда их теперь? Не пойду я за пихтой!
- Нет, пойдешь! - не унимается жена. - Пойдешь! И чтоб без пихты не возвращался!
- Так ведь темнает уже, - пошел на попятный Мокей, - не успею я сегодня. Может, хоть завтра с утра?
- Нет, сегодня иди, - вопит Леля, - а мне все равно, хоть ночуй в лесу, но пихту мне принеси!
Плюнул Мокей, в сердцах сказал жене, что на языке вертелось, схватил бутыль настойки и к другу пошел, только дверь хлопнула, да снег с крыши съехал. Первуша Мокея выслушал, вздохнул, собрал немудрящую закуску, взял пару топоров и пошел с другом в лес. За компанию.
***
- Все, Первуша, шабаш, - пропыхтел Мокей и уселся на лапник. - Ей этих веников до скончания времен хватит. Пусть хоть до смерти запарится. Давай-ка лучше выпьем мы с тобой.
Друзья по очереди отпили из бутыли.
- Хороша, чертовка, - занюхал рукавом Первуша.
- А то, - ласково погладил бутылочный бок Мокей, - крыжовенная. Я ж ее, родимую, с самой ранней осени, сразу после свадьбы поставил. Как раз дозрела. Давай еще по одной.
Над костром жарился заяц - Первуша заодно, раз уж в лес пошли, проверил силки, накануне поставленные, одного длинноухого отыскал. Ополовиненная бутыль переходила из рук в руки, потрескивали поленья, холодало.
- Ой мороз, моро-оз, не морозь меня! - затянул Мокей. - Не моро-озь меня-я, моего коня-а!
- Моего коня-я, - привычно подхватил Первуша, - бе-елогривого!
- У меня жена, - перебил Мокей, со всей силы стукнув себя кулаком в грудь, чтобы не оставить сомнений - песня о нем сложена, - ой ревни-ивая-а!
- Я-а-а! - с сочувствием отозвался на песню чей-то голос из леса.
Первуша от неожиданности вскочил, чуть настойку не расплескал.
- Мокей, слышь!
- У меня жена-а, раскрасавица, - упоенно продолжал Мокей, - ждет она домо-ой банны ве-еники-и!
- И-и-и! - подвывал все тот же голос.
- Мокей! Да плюнь ты на веники, - взмолился разом протрезвевший Первуша, - слышь, нет ли? Стонет кто-то.
- Выпь что ль?
-Да не выпь, чего бы ей зимой-то, она только весной да летом кричит, - растерялся Первуша. - Человечий голос. Может, заблудился кто... Давай глянем!
Мокей заворчал, однако встал на ноги и неверным шагом направился к Первуше. Пару минут друзья усердно таращились в ночную темень.
- Не видать, - подвел итог Мокей, отхлебнув еще крыжовенной.
- Эдак мы никого и не увидим, тут костер горит, а там темно, - резонно возразил Первуша, - пошли лучше на звук, авось и найдем чего.
- Ы-ы-ы, - подбодрила их лесная чащоба.
Мужики взяли топоры (на всякий случай) и побрели в глубь леса. Дорогу прокладывал привычный Первуша, за ним, путаясь в двух ногах и загребая воздух то топором, то бутылью, брел Мокей. Далеко идти не пришлось - не прошагали друзья и двух дюжин саженей как увидели поляну. Обычная лесная поляна, круглая, что чайное блюдце. На краю поляны, на поваленном дереве сидела и рыдала девка.
- Эй, - робко окликнул рёвушку Первуша, - эй, красна девица... Ты чего плачешь? Обидел тебя кто?
- Ы-ы-ы, - девица отрицательно помотала головой, однако же реветь не прекратила.
- Заблудилась? - продолжал допытываться Первуша.
- Ы-ы-ы...
- Тебя как звать-то?
- Мы-ы-ы...
- Немая что ли? - заскребли в затылках мужики.
- Мы-ысь... Мыськой меня зову-ут.
- Вот и ладушки, - обрадовался Первуша, - Мыська, значит. Красивое имя. А чего ты ночью в лесу одна делаешь?
- Меня тятенька послал зайцев считать, - всхлипнула Мысь.
- Зайцев? - удивленно выпучил глаза на девку не до конца протрезвевший Мокей.
- Ага, зайцев.
- А зачем?
- В наказание, - Мыська отерла ладонью заплаканные глаза.
- Крутенек он у тебя, - сочувственно вздохнул Первуша, - прям как Леленька наша. Слушай, а пойдем к нам. Отдохнешь, погреешься. У нас костер горит, еда есть...
- Настойка крыжовенная, - не в склад брякнул Мокей.
- А наутро, как рассветет, ты к батюшке и пойдешь, - с нажимом продолжил Первуша, зыркнув на приятеля, - Батюшка-то, небось, весь извелся, где там его доченька. Как увидит тебя - и не вспомнит ни про каких зайцев. Ну а вспомнит - соврешь, что-нибудь. Скажешь, мол, две тысячи длинноухих насчитала.
- Зачем врать, - удивилась Мыська, - я их и так пересчитала. Только не две тысячи их вовсе, а три тысячи восемьсот девяносто три штуки в этом лесу. Только к батюшке я вернуться не могу - я пока зайцев считала, варежки свои потеряла.
Мужики удивленно переглянулись. Зайцы какие-то, варежки... Может, девка заблудилась, да умом оттого тронулась? Или от рождения головой скорбная, вот в лес и забрела?
- Ну, вернешься без рукавиц, - попытался утешить ее Первуша. - А если ручки застудить боишься, так я тебе свои рукавицы отдать могу, мне не жалко.
Мыська с любопытством глянула на Первушины рукавицы и разочарованно покачала головой.
- Спасибо, мил человек, только мне мои нужны. Без них домой никак нельзя.
- Ладно, - встрял в разговор замерзший Мокей, - можем и твои поискать. Только утром, сейчас в такой темноте все одно ничего не отыщем.
На счастье Мокея Мыська оказалась посговорчивей Лели.
- Куда идти? - спросила она, вставая с бревна и отряхивая от снега юбку.
- Туды, - ответил Мокей, указав топором в чащу.
Первуша про себя застонал. Совсем Мокея развезло с крыжовенной. Сейчас девка увидит топор, перепугается, невесть чего напридумывает, да как стреканет в лес. Ищи ее потом всю ночь по сугробам, хорошо еще если целиком найдешь - волков голодных в округе и правда много. Однако же, то ли Мыська топора не заметила, то ли трусливой не была. Молча зашагала за мужиками по сугробам и вскоре оказались все трое на знакомой уже поляне, с костром.
- Садись к огню поближе, - захлопотал вокруг подугасшего костра Первуша, - озябла небось. Давно ты в лесу-то?
- С утра, дяденьки.
- Ох ты ж, ёжики, - оторопел Первуша, - с утра? Одна? В этакий-то мороз? Ну-ка, хлебни вот этого, для сугреву, да мясцом закуси.
Мыська благодарно кивнула, отпила из бутылки, приняла из мокеевых рук кусок дымящегося мяса и подозрительно на него покосилась.
- А чего это у вас за дичь?
- Зайчатина, - ответил Первуша и осекся. Хоть и не поверил он особо в заячье счетоводство, а перед девкой все равно стало как-то неудобно. - Ты уж извини, мы ж не знали, что ты их того...считаешь.
- Да ничего, - пожала плечами Мысь. - Давно вы его словили?
- Из силков сегодня вечером вытащили, - виновато сознался Первуша.
- Значит, три тысячи восемьсот девяносто две штуки - равнодушно подытожила девка.
- Мысь, а за что тебя батюшка наказал, - поспешно сменил тему Первуша.
- Посох мы с сестрицами у него утащили, - призналась Мысь, дуя на дымящуюся зайчатину. - Думали шутку сыграть. Он проснется - а посоха нет. Только схоронить не успели. Пока спорили, где лучше прятать - батюшка проснулся, пошел нас искать. А мы стоим посередь сеней, посох друг у друга вырываем...
- И чего?
- И ничего. Я сильнее сестриц оказалась. Посох вырвала - а тута батюшка и зашел. Осерчал, заругался. Говорит, иди, ослушница, в Митров лес и покуда всех зайцев в нем не пересчитаешь, - не возвращайся.
Мужики опять переглянулись. Во злой старик! Из-за посоха, из-за такой пустяковины родную дочь в мороз в лес гнать! И добро бы посох ему очень нужен был. Мысь сказала, он и без него ходит, значит, для виду только. Оно конечно, посох, если на манер боярского, али купеческого - он дорогой. Кто побогаче да познатней - самоцветные камни в посох вправляют, сталью дорогой палку подковывают, чтоб сносу ей не было...
- И никто за тебя не вступился? А сестрицы?
- Сестрицам-то чего за меня вступаться? Я попалась - мне и отвечать.
- Экие они у тебя, - возмутился Мокей, - вон мы с Первушей с детства вместе шкодили, так вместе и отвечали.
- С Первушей? - не поняла Мыська.
Первуша сделал Мокею страшные глаза: "Ну что тебе стоило, дубина ты стаеросовая промолчать? Я бы сам лучше назвался"... Имя он свое терпеть не мог: был он третьим ребенком в семье, но сыном - первым. Обрадованные родители нарекли новорожденного громким и солидным именем - Первак. А по-домашнему - Первуша. Только мало дитя наречь, надобно, чтобы имя его требник заверил: в судьбяную книгу вписал, да семью божьими печатями скрепил. На третий от рождения ребенка день собрался отец в требницу, ушел в полдень, а вернулся уже заполночь, подозрительно радостный. Поцеловал матушку в щеку, стараясь дышать в сторону, и сказал, что дело справлено. Ничего бы матушка не заподозрила, кабы не пришла к ней в скором времени в гости соседка, "на дочку новорожденную поглядеть". Мать к соседке, что да как, с чего решили, что дочка, а соседка возьми да брякни - так в судьбяной книге сказано. Мол, внука соседкиного - Мокейку - вчерась требник в книгу записывал, она и углядела... И написано "Первуша", имя-то женское. Маменька сперва в смех, потом в слезы, а как вернулся с охоты батюшка - ух и не поздоровилось же ему! На следующий день пошел отец к требнику, мрачный, что нечистый в божьи именины. А требник отцу в ответ "книга судьбяная - есмь книга божия, что в нее вписано - исправить нельзя".
- Так мы ж с тобой вместе пили, - закричал отец, - оттого и ошиблись! Оба виноваты!
- Никакой вины нет на мне! - уперся требник. - Раз написалось так, значит, на то воля божья! Хмельной - он что провидец. Считай, сами боги имя твоему сыну выбрали.
- Бабское имя! - взревел отец.
- А будешь роптать - штраф заплатишь! - припугнул требник. - На побелку стен никак наскрести не могу...
Плюнул отец, да так и ушел, несолоно хлебамши. Кто б сказал ему тогда, что требницу ему все равно белить придется. Только не сейчас, а через восемь лет, и не одному, а на пару с соседом.
Но Мокей Первушину гримасу то ли не разглядел, то ли недопонял, так и продолжил языком молоть:
- Вот мы какие, и познакомиться за суетой забыли. Меня Мокеем звать, а вот это - друг мой лучший - Первуша. Оба мы из села Лаптёнки, я кузнец тамошний, а Первуша - охотой промышляет.
- Первуша, - улыбнулась Мысь, - имя-то какое... Ласковое...
Мокей не выдержал - загоготал. Первуша зыркнул на приятеля выразительно и украдкой кулак показал. Нарочно, мол, перед девкой дураком выставляешь?
- Значит, охотник? - склонила голову на бок Мыська. - Каким зверем промышляешь?
- Всяким, - насупился Первуша. - На кабана, на медведя хаживал, волков, когда много их разведется, опять же. На мелкого зверя силки ставлю. На птицу тоже...
- Первуша - охотник знатный, - перебил друга Мокей. И то сказать - у них вся семья охотничья. И отец, и дед, и прадед охотниками были. Говорят, дед его, одним выстрелом трех белок сразу убить мог, да так, чтобы шкурок не попортить.
- Сразу трех? - прищурилась Мысь. - Ловок! А ты тоже так умеешь?
- Не-е, - не дал Первуше рта открыть Мокей, - на белочек Первуша не ходит. Жалостливый он у нас.
- Слушай, Мокей Силыч, - не выдержал Первуша, - а не сходил бы ты... за берестой для растопки, а?
- Зачем, вроде хватает, - непонятливо протянул Мокей.
- А затем, что я тебе в глаз дам, а фонарь растопить и нечем будет, - намекнул Первуша.
Мокей обиженно фыркнул, однако в драку не полез. Ворчливо утопал в кусты, звучно хрупая сучьями и буреломом на манер медведя.
Белок Первуша и правда жалел, с детства. Дедовых подвигов сам он не видел, к тому времени, как Первуша подрос, деда уже стар был. В лес отец ходил, а дед все больше лапти плел, на печи лежал, да внучатам сказки сказывал. Но связки беличьих шкурок дома водились. Выменивал на них отец у заезжих купцов всякие разности: зеркальце в резной оправе для матери, сапожки красные для сына, платки узорчатые дочерям. Иногда детям давали шкурками поиграть. Тогда Первуша брал одну на колени, гладил, и все мечтал, что обернется шкурка снова живой белочкой, заскачет по избе. Чего только Первуша не делал: и орешками шкурку кормить пытался, и живой водой, в требнице зачерпнутой, брызгал - не оживала белочка. Вырос Первуша, стал как отец - охотником. И хороший из него охотник вышел: ловкий, умелый, бесстрашный. Одно только - белок Первуша стрелять так и не стал. Не перемог детской жалости. Отец его сперва поругивал, сестры - посмеивались, а потом - привыкли как-то все. А и то - добычу носит, а что не белок - так и ладно, дом и без того не бедный.
- Правда на белок не охотишься? - переспросила Мысь, когда хруст веток немного стих.
- К чему мне белки-то? - проворчал Первуша, уже устыдившись своей вспыльчивости. - Деду семью надо было большую подымать. Шутка сказать - двенадцать детей мал-мала меньше. А я покуда холостой, себя да родителей и без белок прокормлю.
Мыська улыбнулась, непонятно чему, головой кивнула.
- Холостой, значит? А что за Леленьку давеча поминал?
- А это, - расплылся в улыбке Первуша, - Мокеева женушка любимая. Мы, собственно, чего тут делаем. Послала она, значит, Мокея за вениками...
Мыська с Первушей уже отсмеялись над историей про веники, когда Мокей вернулся на поляну. Шумно ссыпал у костра вязанку сучьев и плюхнулся на давеча расстеленную и уже запорошенную снегом дерюжку, хмуро уставился в огонь. Стало Первуше жаль друга. Ну, не может Мокей перед девкой петухом не походить, характер такой. Чего уж теперь. Надо бы как-то помириться, не с руки с давнишним приятелем по пустякам ссориться.