По Измиру стали сеяться слухи, что, дескать, родиться в такой день — не к добру и с этим мальчишкой семья Цви успеет нахлебаться горя.
То ли дело другой их отпрыск, тихоня Эли! Вот он-то точно приумножит торговые успехи отца, не отвлекаясь ни на какую мистику.
— Не хотелось бы мне дожить до того, что еврейский народ девятого ава будет сожалеть не только об утерянном Храме, но и о рождении этого ребенка — сказал тогда, покачивая головой, Мордехаю Цви глава измирских евреев, раввин Иосиф Эскапа, когда записывал малютку в пинкас — книгу рождений, смертей и свадеб. — Есть в этом совпадении нечто пугающее. Никогда еще не сталкивался с рожденным 9 ава. Хорошо, если эти смутные предчувствия не сбудутся.
Счастливый отец Шабтая только отмахивался от предсказаний.
Он считал своего сына необыкновенным, верил в блестящую карьеру Шабтая, а стариков из синагоги назвал сплетниками, которые выдумывают всякую чепуху из зависти.
— До чего же беднота ненавидит богатых! — жаловался Мордехай своей жене вечерами, выдумывает, будто наш Шабти, раз родился 9 ава, то на него наложено вечное проклятие, будто у него рожки растут или перепонки между пальцами!
Нянька приносила усталому Мордехаю толстого, симпатичного младенца, разворачивала, чтобы убедится: мальчик как мальчик, никаких рогов и перепонок. Характер, правда, тяжелый будет — возьмешь на руки, а он извивается, укусить норовит беззубым ртом, царапается тонкими ноготками, то молчит, то плачет навзрыд. Но это ведь еврейское дитя, они все со своим норовом…
Шли годы. Сначала ни одно из опасений умница Шабти не оправдал.
Когда его ровесники стегали во дворе ослов, кидались камнями и сцеплялись в драках как коты весной, Шабтай читал наизусть Тору.
И если поначалу выдающиеся способности маленького Шабтая вызывали недоверие, то постепенно злопыхатели умолкали. Мало заучить наизусть большие тексты. Шабтай еще их и комментировал. Да как! Иногда ходом своей мысли Шабтай приходил к выводам, изложенным в непрочитанном им еще томе Талмуда.
А бывало — к всеобщему конфузу — что мальчонка забирал из головы готовящуюся Измирским раввином субботнюю проповедь, слово в слово, и по детской непосредственности выкладывал ее перед гостями.
Рядом с Шабти почему-то неуютно себя чувствовали злые люди. Они боялись его и избегали, точно гениальное дитя видело насквозь все их нехорошие помыслы. Мордехай, подметив это, стал брать Шабти с собой на торговые сделки, чтобы сын удостоверил честность того или иного купца. Пару раз проницательный Шабтай спас отца от разорения, заставив отменить казавшиеся выгодными покупки.
— Как ты увидел, что он обманщик? — изумлялся Мордехай, у него ж на лбу не написано!
— Папа, разве не заметна у него черная точка в сердце? — отвечал Шабти.
Но Мордехай ни в ком не видел никакой черной точки. Значит, сын превзошел.
— Это настоящий дар — признавались те, кто еще недавно обвинял семью Цви в обмане. Берегите сына, его ждет большая слава!
А в 10 лет Шабтай упал перед родителями на колени и со слезами попросил разрешения уехать учиться в Цфат, где была великолепная каббалистическая школа. Еле-еле мальчика уговорили отложить эту поездку до совершеннолетия, потому что никогда еще в Цфате не брали столь юных учеников, а дорога туда занимала много времени.
Порыв этот неимоверно обрадовал Мордехая Цви. Он и раньше души не чаял в Шабти, добывал ему редчайшие сочинения, за которые приходилось платить золотом, а теперь убедился: Шабтай унаследовал его страсть к Каббале, задушенную неумолимой судьбой. Ради счастья Шабти отец был готов полностью разориться. Если бы к нему явился великий визирь султана и велел продать все имущество в казну, а за это Шабтая назначат хахам-баши, главным раввином Порты, то Мордехай Цви даже не задумался бы, стоит ли возвышение сына такой жертвы. Он принес бы ее безоговорочно.
В радужных снах хитрый купец представлял, как почтительно склонят головы перед повзрослевшим Шабтаем все былые враги, и особенно — наглые, жадные турецкие чиновники, чинившие ему разные препятствия в торговле. Тогда поймут они, кого обижали, и горькими слезами будут обливать его ноги, прося прощения. Будет Шабтай избран главою евреев Измира, а потом, наверное, лидером всех общин Высокой Порты.
С такими сладкими мечтами Мордехай засыпал, не ведая, что все будет несколько иначе…
Что склонившиеся перед Шабти люди безжалостно предадут его, проклянут в гневе и попытаются стереть его имя как грязное пятно на белом полотне истории, а сам он умрет в тоске и забвении, и даже могила его будет утеряна. Вскоре отцу пришлось искать сведущего учителя не где-нибудь, а в самом Стамбуле, ибо Шабтай уже почерпнул в Измирском бейт-мидраше все доступные для захолустья знания, и дальше учиться ему было нечему.
Шабтай просил привезти ему не простого преподавателя, а знатного каббалиста, посвященного во многие оккультные знания.
Например, как Эзра д’Альба, сочинивший туманный трактат «Эц даат», «Древо познания», очень его впечатливший.
Такой учитель нашелся случайно, и к тому же из рода д’Альба, только не сам Эзра д’Альба, а его правнук Биньямин д’Альба, марран и тайный каббалист. Попав из застенков инквизиции прямиком на пиратское судно, невольник получил свободу лишь благодаря тому, что купец Мордехай Цви знал эзотерические труды его предков, тоже носивших фамилию д’Альба.
Выкуп за него был заплачен огромный, и в благодарность д’Альба остался у Мордехая Цви домашним учителем, хотя при его уме нетрудно было найти себе занятие у щедрых стамбульских евреев.
Именно д’Альба раскрыл перед Шабтаем врата Каббалы, пренебрегая запретом изучать ее всем, кто не достиг тридцатилетнего возраста и не женат. Воспитанный в привычке скрывать свое иудейство, д’Альба долгое время обходился без наставников, изучал «Зогар» сам, поэтому к грозным предупреждениям авторитетных раввинов он не прислушался. Он полагался только на свою интуицию, и еще ни разу она не подводила.
— Если мальчику интересен «Зогар», то пусть читает — отмахивался учитель от назойливого вмешательства, большой беды я здесь не вижу. Не казалась ему опасной и книга 14 века «Кана», резко критикующая галахические нормы. Только Иосифа Эскапа, лидера измирской общины, смущало и настораживало то, что маленький Шабтай задает ему вопросы, которые не всякому раввину известны. Как-то Шабти — тогда ему было лет девять, спросил у рабби Иосифа, какой цвет у сфирот «бина», обозначающей разум? Рабби решил, что мальчик, не дай Б-г, заболел от учения, ведь где это видано, чтобы каждой из дюжины сфирот присваивать свой цвет? Об этом только сумасшедшие задумываются. Чем и поделился с его отцом.
Но Мордехая Цви ум сына только радовал, и в чтении «Зогара» он ему не препятствовал. Единственное, что вызывало беспокойство — это расположенность Шабтая к мистицизму, самоуглубленным раздумьям в разных уединенных местах, его болезненная нервность. Временами мальчик удалялся в какой-нибудь тихий уголок и подолгу там сидел, а глаза его приобретали пугающую отрешенность.
Шабти не откликался тогда ни на голоса родителей, ни на зов Эли и Леви.
Он никого не слышал, уходя всем своим сознанием в бесконечность, в поток Эйн-Соф, настроится на который дано очень немногим.
Но, живя в окружении экзальтированных мистиков, коих привечал его хлебосольный отец, Шабтай не казался ненормальным. Напротив, он был выше, мудрее их, и только чуткое сердце матери замечало, что с Шабти происходит нечто дурное. Она не могла сказать наверняка, что именно в нем не так, болезнь ли это, но предчувствовала. И молчала.
— Он необычный — объяснял Мордехай Цви, если ему рассказывали о странностях сына, а потому не меряйте Шабтая вашими узкими мерками. Вы сами же приходите к нему за благословением и советами, посылаете своих детей учиться к Шабтаю, а теперь вдруг называете его безумцем?
4. Сара (будущая жена Шабтая) в монастыре. Речь Посполитая. 1650-е гг
— …А вы запирайте окно, сказала аббатиса Доминика сестре Беате, пришедшей жаловаться на одну из воспитанниц, Терезу. Терезе только что исполнилось тринадцать лет, она, дочь раввина Меира, появилась в монастыре десятилетней, потеряв в хмельнитчину родителей, и до недавних пор казалась примерной Христовой невестой. Девочка была лунатичкой и раз в месяц ночью, не отдавая себе отчета, выбиралась через окно гулять. Во время такой прогулки Тереза умудрилась зацепиться краем ночной рубашки за водосточную трубу, выкованную в виде длинного змеевидного дракона с острыми чешуйками, и изорвать ее в клочья. Голую и поцарапанную, Терезу наутро нашли спящей на крыше и еле разбудили. Сон ее походил на забытье. Девочка дышала так редко, неслышно, что временами ее вполне могли признать умершей и похоронить заживо. Бедняжка не реагировала даже на легкое покалывание холодной иглой. А проснувшись, Тереза не помнила ни об одной минуте прошедшей ночи, очень удивившись, когда ей показали изорванную рубашку и ткнули пальцем в глубокие царапины на теле.
— Я ничего, ничего не помню — еле слышно пролепетала Тереза, как обычно, легла в кровать и заснула. Неужели я бродила по крыше?
— Это все козни дьявола — поджав губы, сказала аббатиса.
Сестра Беата, скорбная монахиня, кивнула.
— Дьявол влез в твою чистую душу, заставил раскрыть окно, перелезть через высокий подоконник и шататься в неприличном виде по крыше, совершая, наверное, непозволительные вещи. Видите, как она исцарапана? Это — следы дьявольских когтей.
Беата тихо добавила:
— Может, дьявольский голос поманил ее видениями прошлого? Ты не слышала голоса, зовущего выйти на крышу?
— Нет, сказала девочка, поёживаясь, меня никто не звал.
Аббатиса погладила Терезу по голове, отошла в угол и что-то шепнула на ушко следившей за девочкой сестре Беате.
Как только аббатиса вышла из кельи, сестра Беата подошла к Терезе, склонилась над изголовьем жесткой постели, заглянула в большие, черные и испуганные глаза монастырской воспитанницы.
— Тереза, дитя мое — произнесла сестра, подними, пожалуйста, ноги.
В глазах Терезы застыл немой вопрос. Зачем? — чуть слышно пролепетала девочка.
— Я должна осмотреть тебя, не совершил ли этот злой дух насилия — ответила Беата.
Не дожидаясь, пока Тереза поймет ее, сестра Беата с акушерской методичностью (в миру она была хорошей повитухой) отбросила с ее ног серое холщевое одеяльце, подняла подол выданной девочке новой рубашки и просунула туда руку.
— Virgo — с явным удовлетворением сказала сестра Беата, а несчастная Тереза, повернув тяжелую от стыда голову, увидела, что аббатиса стоит рядом.
— Дьявол изобретателен, назидательным тоном произнесла аббатиса, — но мы его постараемся перехитрить. Заварите окно решетками и приставьте к Терезе на ночь надежную сиделку. Если она заметит необычное, то сможет нам рассказать. Кого посоветуете? Может, Урсулу?
— Урсулу не надо, она тоже еврейской крови, — вежливо отклонила сестра Беата, — и может скрывать проступки Терезы, считая, будто защищает свою соплеменницу. У них хорошо развито чувство родственности, а обе девочки к тому же из одного города, и, возможно, родственницы…
— Тогда Магдалену, она старше и ответственнее — сказала аббатиса Доминика. — Она чистокровная полька.
Многострадальная Тереза смотрела в белую монастырскую стену.
Ей было больно и обидно, как только может быть больно и обидно подростку, облыжно обвиненному в постыдных вещах. Никаких сношений с силами тьмы у нее, раввинской дочери, не было. Адских голосов она никогда не слышала, а если бы и слышала, то вряд ли стала бы делиться этим с аббатисой.
Мысль, что отныне она, заподозренная, будет ночевать в самой холодной и далекой келье, с зарешеченным окном, да еще под надзором вредной Магдалины, изводила девочку. Да и засыпать, когда рядом никто не храпит (а Магдалена славилась своим храпом) гораздо приятнее.
Попав в монастырь уже не маленькой, Тереза твердо знала три вещи.
Первое: она еврейка Сара. Второе: каждый вечер, ложась спать, Сара после католических молитв прочтет незыблемую «Шма Исраэль». Это она обещала своему отцу в последние мгновения его жизни, перед тем, как бешеные казаки разрубят рабби Меира надвое, а она, тонкая и юркая, успеет спрятаться в нишу за шкафом. Третье: у нее есть в Амстердаме дядя Шмуэль Примо, единственный выживший из всей семьи, и к нему Сара может обратиться в трудную минуту. Но сейчас, оставаясь наказанной, Тереза плакала. Ее оставили без обеда — а разве она действительно летала по наущению нечистой силы? Как ни плоха скудная похлебка и черствый ржаной хлеб, выдаваемый в трапезной, а лежать весь день с пустым желудком плохо. Скучая, девчушка стала перебирать скудные крохи воспоминаний.
Вот она снимает с теплой халы, булке из витых кос, только что испеченной мамой, салфетку, и украдкой, не дожидаясь, пока отец произнесет благословение, отрывает одну косичку, мягкую, сладкую, сует в рот, забыв помакать в соль. Запомни, Сара, слышит она слова отца, только гигантские змеи заглатывают еду, не разобравшись, можно ли ее есть, и только гои не благословляют ее. Потом она повторяла вслед за отцом слова, которые сейчас кажутся послушнице Терезе невозможно далекими: Baruh ata Adonai… Meleh haolam… А сестры благословляют свои завтраки, обеды и ужины латынью. Слова вроде б те же, но не то, не то!
Мысль Терезы возвращается к строгой аббатисе. Она меня не за лазанье хождение ночью наказала, а за порванную рубашку, думает девочка.
Если бы я свалилась с крыши и переломала себе кости, то аббатиса не стала б так сердиться, как за порванную холщевую рубашку!
Тереза вскочила с постели, приплясывая на нетопленом полу босыми ногами, и приподняла край жесткого матраса. Вынув осколок венецианского зеркала, темного от разлившейся по нему ртути, но еще способного показывать лицо, Тереза стала в него смотреться, кокетливо жмуриться, корчить рожи, поминутно прислушиваясь к звуку шагов. От матери она унаследовала большие карие глаза, черные гладкие волосы и приятную смуглость кожи. Над верхней губой у Терезы росла небольшая родинка.
5. Шабтай Цви раскрывает дату прихода Машиаха и устраивает скандал в синагоге Измира. 1648 год
Сидя вечерами за узорчатым окном турецкого квартала, Леви от скуки стал записывать на листках одолевавшие его мысли. Это был, конечно, не дамский дневник, который вела в Львове едва ли не любая паненка, а серьезные заметки и воспоминания. О себе Леви старался не упоминать: здесь он играл заранее придуманную роль Османа Сэдэ, говорил как турок, одевался и ел по-турецки, молился вместе со своими мнимыми соотечественниками. Боялся он лишний раз упомянуть свое настоящее, еврейское имя — Леви Михаэль Цви. Чтобы не вызвать подозрения у хозяина дома, Леви даже эти записи вел по-турецки, арабскими буквами, чтобы никто не посмел усомниться в том, что Леви — турок. Неудивительно, что главное место в тех записях Леви отвел Шабтаю.
Всякий раз, когда Леви задумывался о своей миссии, о том, как теперь живется его названному брату, он пытался отыскать начало этой нелегкой и запутанной истории.
— Не может быть, я никогда в такое не поверю, будто Шабтай вдруг потерял разум! — бормотал Леви, оставшись один у окна.
Должна найтись первопричина, то, что толкнуло его, привело, убедило.
И, взяв лист, Леви написал:
С тех пор, как домашний учитель Биньямин Ицхак д’Альба, рискнул преподать десятилетнему Шабтаю уроки Каббалы, он не мог не думать о том, как по старинным пророчествам вычислить время прихода Машиаха.
Услышав от Эли, своего брата, будто бы из букв, составляющих таинственные сочинения великих раввинов прошлого, можно составить место и дату его появления в мире, Шабтай погрузился в расчеты. Разумеется, первое время у него ничего не получалось.
Мне казалось, что Шабтай напрасно проводит время, ища ключ к расшифровке неких скрытых кодов, запрятанных в каббалистических трактатах, что эти бдения — пустая забава, не сулящая никаких открытий. Чем старше становился Шабтай, тем яростнее он погружался в изучение Каббалы, страстно впивался глазами в новые книги, которые привозил отец из Стамбула. Целые ночи Шабтай урывал от сна и перебирал бесчисленные варианты буквенных комбинаций, водя палочкой по строкам свитков. Эти наборы букв он переводил в цифры, ища им особое, самим придуманное толкование. Но, как бы Шабтай не изощрялся, отыскать что-нибудь любопытное ему не удавалось.
До того момента, когда его наставник д’Альба принес, дрожа от счастья, почитать на одну ночь редчайший каббалистический трактат, сочиненный йеменским раввином. Ни имя его, ни название мне тогда ничего не сказало.
Но Шабтай — это я помню как сейчас — буквально затрепетал, что ему, мальчишке, позволят ее прочесть. Он волновался словно жених, готовящийся впервые провести ночь с любимой.
Да… Каббала — это то, что Шабти любил больше всего. Она стала его страстью, манией, роком, предопределившей все случившееся после.