Эльберд Гаглоев
Когда они ушли
Крупный лобастый волк испуганно отпрыгнул. Запоздалой угрозой оскалил клыки. Увидел, как Старший прошел совсем рядом. Хотел бы, мог поймать за загривок. Не захотел.
Не каждый день теперь в Лесу увидишь Старшего. Уходят они. Куда? Волк не знал. Любопытный зверь бросил послушное тело вперед. Интересно ведь. За Старшим оставалась ощутимая струя запаха. И как раньше не учуял? Правду старики говорят. Умеют Старшие себя прятать. Ох, и умеют.
Скоро волк увидел большую фигуру, облаком тумана скользящую по Лесу. В неприметной гнедой шкуре, босые ноги ласково ступают по нежной весенней травке. Плывут. Наконечник недлинного копья весело швыряет синеватые искорки с кромки лезвия. По широкой спине не елозит плотно притянутый длинный меч в лохматых ножнах. Старший учуял взгляд. Резко, с перешага развернулся. Весь. Оголовье копья уверенно глянуло на куст, за которым сокрылся зверь. Серые глаза, казалось, глянули прямо в желтые звериные. Старший широко раздвинул узкие губы, блеснул кипенно-белым оскалом. Волк знал, что он не сердится, когда показывает зубы. Радуется. Родня.
Человек провел по серебряной шевелюре толстой бугристой, как корень старого дуба, рукой. Потер кожаный плетеный ремешок на лбу. Волк вздыбил шерсть на загривке, придушил недовольный рык, готовый прорваться сквозь клыки. Углядел таки.
— Здрав будь, волчок серый, братик младший. Как семья? Как охота?
Волк злым прыжком преодолел поваленное бурей дерево. С достоинством подошел, ткнулся тяжелым лбом в ладонь.
— По добру все, — без слов ответил. — Помочь ли?
— Благодарю тебя, братик, на добром. Пооглядывай, серый, вокруг. Вязко мне тут. Или не любит меня кто?
Волк возмутился.
— Кто же Старшего в Лесу любить не будет? Разве что эти. Те что люди. Совсем одичали. Норы деревянные строят. Леса боятся.
— Может кто из них. Поглядывай.
Волк согласно ткнулся в ладонь и серой рыбкой нырнул в зелень. Как и не было.
А человек задумчиво глянул ему вслед и тяжело вздохнул. Может не стоит? Ведь столько потеряно будет. И горько ответил. Стоит. Очень уж далеко разошлись пути-дорожки. Потеряли люди искру. Почти все потеряли. И правда ведь, Леса бояться стали. А за каменными стенами так там вообще непотребство творится. Доходят слухи, хотя верить не хочется, братьев и на костер тянут. Скоро вообще охоту объявят.
Бежать надо. До Урочища еще долгонько. И привычно согнувшись, прянул вперед.
Засаду волк учуял раньше, чем увидел. Кислый запах кожаного доспеха грубо перебивала тяжелая вонь железа. Ноздри забило.
— Люди, — подумал презрительно.
Не верилось, что когда-то были братьями. А как старикам не верить? Все ведь знают. Опасливо попятился. Испуганно дернулся, когда тяжелая рука мягко легла на загривок.
— Спасибо, волчок серый. Углядел. С умом спрятались. На деревьях.
Волк довольно возразил. Такую де засаду даже однолетка учует. Белые клыки раздвинули черные губы. Поднялся хвост. Спросил.
— Биться будем?
— Придется.
Старший разглядывал засадников. Четверо. Немолодые. Зрелые. Самые опасные. Луков нет. Но у одного самострел. Кто послал? Зачем?
Он вдруг быстро пополз назад. Волк недоуменно ткнулся носом в локоть. А как же биться?
— Успеем, — шепнули в ответ.
Недолго ползли. Старший привстал на колено. Склонился к чуткому уху.
— Ты, волчок серый, мне вот того возьми, с самострелом.
— С чем?
— Вот с той странной штуковиной. Понял?
— Как не понять? Так не белка ведь я по деревьям прыгать.
— Спустится.
— Ну раз спустится.
Старший поднялся и пошел. Странно так. Как заболел. С шумом, грохотом на сучки, шишки наступая. Волк удивился.
— Ты учись, учись, младшенький. Похоже, скоро тебе оно понадобится, — горько подумал человек, поймав мысль волка.
И пошел вроде ловко. Как человек пошел. Для тех на деревьях. Когда щелкнул самострел, случайно так поскользнулся. Стрела дернула штанину. Упал на колено. Ругнулся. С деревьев гулко спрыгнули. Четверо.
— Или ногу подвернул, Гравольф? — насмешливо спросил один. В длинной кольчуге. Лицо спрятано в шлеме с забралом. Круглый щит прикрывает грудь, длинный меч с острым концом смотрит в горло путнику. — Вставай, проводим. Поговорить с тобой хотят.
— А я хочу спросить, не надо ли?
Старший по-волчьи блеснул улыбкой. Кольчужный отшатнулся. Но короткое копье, с окованным сталью древком, уже ударило по мечу, отбрасывая его острие. Скользнув вдоль клинка, глубоко влетело под личину, натянуло кольчужную сетку, порвало, высунувшись из шеи. Окровавленное. А тот, кого назвали Гравольфом, крутанулся на месте и, оставив в ране копье, ударил голой пяткой в личину другого. Из щели забрала плеснуло красным и воина со звоном приложило о толстенную ель. Голопятый привычно вскинул тяжеленную руку к рукояти меча за спиной. В прорези безрукавки вздулись могучие мышцы. Третий мечник, хотя и ошеломленный быстрой расправой с соратниками, прыгнул вперед, занося для удара меч.
Стрелок, уперев оружие в землю, согнулся, дернул, взводя тетиву, и опрокинулся с криком, пытаясь зажать перехваченное волчьими клыками бедро. Из рассеченной артерии алым ударило в многолетний хвойный ковер.
А вырванный из-за спины меч с лютым свистом уже ударил в круглый щит и последнего латника отбросило на несколько шагов. Он грянулся на задницу, но умелый воин ловко кувыркнулся и воздел себя на ноги. Лишь для того, чтобы попятиться под тяжелыми ударами. Меч путника замелькал размазанными полосами. От щита полетели щепки. И вдруг голая нога тараном ударила в многострадальный щит. Меч отшвырнул неловкую защиту. Противно заскрежетала разрываемая сталь личины и воин сломанно рухнул на землю. Гравольф прыжком оказался у стрелка. Меч блестящей змейкой нырнул в щель забрала.
— Кто послал?
— Не знаю. Вон тот знал, — указал на вожака с пробитой копьем шеей.
— Тогда ты мне без надобности. Прощай.
Голопятый легко двинул кистью. Из-под личины широко хлынуло красное.
Из кустов вышел волк. Вкусный запах свежей крови забивал глотку голодной слюной. Не сейчас. Бой еще не окончен. Он чуял странный запах. Не человек. Не волк. Не Старший.
Осыпая с глыбистых плеч водопады хвои, из ловкого укрылища, вырытого прямо в земле, выскочил еще один. Рослый, крупнотелый, он двигался неожиданно быстро. В куртке волчьей шкуры, в которой хорошо выделанная голова служила капюшоном для круглого шлема. В мягких кожаных штанах, заправленных в высокие лохматые сапоги. С небольшим щитом, что кустился полосками шкур. Напоминал какого-то странного зверя, вставшего дыбом. Меч не доставал, тот и так торчал рукоятью из-за спины. Вниз. У бедра.
Краем глаза ухватив сбоку движение, волк плавно переместился за спину Старшего. Прикрывая.
С толстой ветки бесшумно перетек на землю длинный гибкий. Сквозь чехол рысьей шкуры блеснул булат доспеха. Легкие как пух, шелковистые волосы удерживает широкий ребристый стальной обруч. Гибкий уселся на ногу, упер вторую стопой в землю, аккуратно устроил на колене длиннопалые кисти, утвердил на них подбородок. Глянул широко распахнутыми зеленоватыми глазами на Старшего.
— Правда же они скучны, — спросил тихим ровным голосом. — Я так давно их растил. А зацепить тебя не смогли.
Мечей на нем видно не было, но от мягко растекшегося в ленивой расслабленности тела веяло готовностью немедленной атаки. Опасностью.
— Даже стыдно, — он замолчал, глядя на Гравольфа.
Тот спокойно вытер лезвие меча о подол рубахи первого из павших. Убрал оружие в заплечные ножны. Легко вырвал копье. Тело убитого приподнялось от рывка и, разбрызгивая кровь, шлепнулось обратно в вязкую алую лужу, которую не мог впитать даже мягкий травяной ковер. Весьма не равнодушный к таким подношениям. Старший задумчиво воткнул в него копье, счищая кровь. Внимательно осмотрел лезвие. Ловкая сталь даже не зазубрилась. И наконец разглядел, что опять не один.
— Какая встреча, Эль Гато, — негромко обрадовался. — Что это тебя на Север занесло? Или выгнали? Не сам ушел?
— Ты знаешь, как трудно меня выгнать, — оскалился гибкий и добавил, как плюнул, — Старший.
— Трудно не значит не можно.
Ладонь Эль Гато цапнула голенище высокого сапога. Взвизгнул от боли рассеченный воздух и, уставившись на Гравольфа острым жалом, яростно задрожал длинный тонкий клинок. В ответ блеснул синевой широкий как меч наконечник копья. Опять голодный. Быстрой змейкой спрятался меч в норку голенища.
— Я не драться пришел, — притушил ярость в глазах гибкий. — Поговорить.
— Затем и свору свою спустил? — улыбка того, кого называли Старшим, весьма напоминала оскал волка. В глазах вдруг мелькнуло понимание. — Тебя ведь попросили передать мне приглашение. Так?
— И что с того? — пружиной взвился он на ноги. — Это достойные люди.
— В твоих устах это странно звучит, Эль Гато. Люди — и вдруг достойные. Могу напомнить. Память у меня хорошая.
— Люди разные бывают.
— Отцы, например.
— Да, отцы, — с вызовом отозвался гибкий.
Гравольф задумчиво рассматривал синеватый металл копейного наконечника.
Волк никак не мог понять. Кто те, с кем разговаривает Старший. Они точно не были людьми. От них, от них самих несло зверем. Не от одежды, покрывающей их тела. Пошитая из хорошо выделанных шкур, она несла еще запах своих бывших хозяев, но совсем слегка. Лобастый удивленно наклонил в сторону голову. От гибкого, растворяя в себе человечий запах, плыла тяжелая волна странного кошачьего аромата. А вот от другого пахло братом. Волком. Но не был он волком. Не был.
— Гато, я с удовольствием поговорю с последователями того восторженного мальчика, но потом. Сейчас меня ждут. Я объявлюсь сам, — наконец прервал молчание Старший.
— Ты идешь в Урочище, — спокойно сказал гибкий.
— Да, — в голосе Гравольфа мелькнуло удивление.
— Ты хочешь встретиться с Гневным Жеребцом, — в голосе гибкого скользнуло утверждение.
— А тебе то что до этого? Или твоим отцам?
— Тебе не стоит торопиться, — гибкий оскалил в улыбке зубы. Желтоватые, крепкие, с острыми гранями. В лицо Гравольфа толкнулась волна смрада, так не вяжущаяся с изящным обликом воина. — Ведь ты прав. Здесь лишь треть моей стаи. А две трети, как ты понимаешь, в Урочище.
Старший мрачно усмехнулся.
— Отцы прислали тебя со Словом. Значит, ты прошел Обряд.
Малоприятная улыбка стала шире.
— Да. И ничего со мной не произошло. Я так же могу перекинуться. Я так же быстрее всех живущих. Я…
— А Искру ты чувствуешь? — все время улыбающееся лицо заострилось. В глазах плескалась боль и еще что-то. Может быть жалость.
— Ты опять о своем? Никогда я не чувствовал в себе этой Искры. Слышишь — никогда.
— И потому так затаптывал ее, заливал. И в себе, и во всей стае. Но теперь дело не в этом. Так значит, ты прошел Обряд.
— Да.
— Тогда молись, чтобы воины твои попали в лучший, а не худший мир.
Гибкий напрягся.
— Их четыре десятка, — шепотом почти выкрикнул. — Этого хватит и на пастыря, и на ублюдков.
— Слепец. Ты когда-нибудь видел, как бьется Гневный Жеребец? Хотя когда ты мог это видеть. Он ведь всегда был для тебя добрым пастырем. А никогда ты не думал, котенок, — лицо Гато исказила недовольная гримаса, — почему доброго старика так странно называют?
Гато молчал.
— Котенок, ты можешь поплакать над четырьмя десятками членов своего комитата. Или молча скорбеть, скрипя зубами. Ты ведь приобрел такую дурную привычку у презираемых тобой людей.
Забывшись. Эль Гато действительно скрипнул зубами. Волк негромко в ответ клокотнул горлом.
— Ты так и не научился говорить, — опять попенял Старший. — Не ярись. Просто скажи мне, где назначена встреча и с кем. Я приду. Ведь я, — он грустно улыбнулся, — Старший.
Волк с любопытством смотрел в лицо того, кого Старший называл котенком. Человек наверно бы испугался, а ему было интересно.
И без того крепкая как кулак физиономия гибкого воина вдруг пошла желваками, натягивая кожу. Нижняя челюсть пошла вперед, удлиняя лицо. Губы раздвинулись, обнажая белоснежные клыки. Эль Гато еще ниже припал к земле, все больше становясь похожим на того, чье имя носил. Только таких больших котов Волк никогда не видел. Он оскалился, обнажил зубы для схватки с извечным врагом.
— Рррлау, — бичом хлестнуло горловое рычащее заклинание Старшего, и Эль Гато разогнулся.
— Не смей смеяться надо мной, Гравольф. У меня есть свои Старшие.
— Отцы? — в голосе босоногого воителя вдруг прозвучала такая горечь, что Волку вдруг захотелось заскулить. Как тогда, давно в детстве.
И дерзкий Эль Гато вдруг потупился. Ответил. Глухо, как из-под земли.
— Отцы.
Гравольф быстро перебросил копье в левую руку, а правую протянул в сторону Эль Гато. Воздух между ними ощутимо загустел. Одетый в волчью душегрейку воитель запоздало бросил ладонь к рукояти меча.
Из-под доспеха потупившегося Эль Гато медленно поплыла широкая серебряная цепь, вытянулась в сторону Гравольфа, с громким звоном лопнула, рассыпая звенья и в ладонь его со шлепком влетело тяжелое серебряное кольцо.
Одним слитным движением взлетел на ноги Эль Гато. Мутными кругами с визгом разорвали воздух вырванные из голенища короткие, но широкие мечи. Взвыли и застыли, глядя в глаза Старшему.
— Как ты посмел, нечисть? — страшно проклекотал гибкий.
— Нечисть?! — удивился Старший. — А почему серебро не кипит, разъедая нечестивую плоть? И я не ору, ослепленный силой освященного талисмана?
На мгновение дрогнули искрящиеся острия мечей. Но застыли вновь.
— Как же тебе заморочили голову, — так горько сказал Старший, что Волку опять захотелось заскулить. И после недолгой паузы добавил. — Дитя.
И клинки рухнули.
Волк был хорошим учеником Седых Наставников и помнил эту странную сказку Народа. Старую-старую сказку.
Давно, когда Тот Кто Создал сотворил Мир, он сразу создал и его Народ и другие Народы. И приходил к ним и бродил с ними по лесам. По горам и долинам, наслаждаясь красотой своего творенья. И не грустил и не удивлялся тому, как Народы добывают себе пропитание. Напротив, сам создавший учил Народы и новым охотничьим уловкам. Учил и те Народы, на кого охотились, как оборонить себя и потомство от добытчиков. И подолгу бродил он, забывая о своем Логове. Том, что пряталось за Небесной Твердью. Ибо знали Народы, что нет у него здесь жилища. Охота охотой, но часто Народы говорили друг с другом, ибо у всех есть сильные. И не дело сильным не говорить друг с другом, лишь истребляя. Для охоты слабые есть. Лишь в бою сильнейший тот, что племя крепкое дать может, себя покажет. А старым, слабым и немощным нет места в Мире. Ни охотникам, ни тем, кто добычей стать может. Ведь часто и охотник с добычи не возвращался.
И ходил Тот Кто Создал невозбранно. Ел то же, что и Народы. То с добычей ходил, то с добытчиками. И узнали Народы, что там где поспит Тот Кто создал, Искры дыхания его остаются. И если тот, в ком силы много, Искру ту в себя примет, сильнее и мудрее становится. Вождем в Народе своем. Но горе, если слабому та Искра достанется. Мудрее они становились, — но сильнее — никогда. И гибли. Хоть и добычей были, хоть и добытчиком.
Стали у таких вождей детеныши странные рождаться. Бывало, что на Народ был похож тот детеныш, бывало, что нет. Те, кто истинное обличье Того Кто Создал знали, говорили, ему подобны те детеныши. Только слабы они были, и много сил понадобилось вождям, чтобы вырастить их. Но когда те в силу вошли, не стало у Народов равных им по мощи и мудрости. И заслуженно Старшими их звать стали, ибо долго жили они и самые старые из Народа всегда помнили их зрелыми и могучими. Да только ведь детеныши их уродились разные. Одни на народ похожие, другие на отцов и матерей своих. И не удивляло это никого, ибо легко было Старшему перетечь в облик Народа своего. А вот братья и сестры их облик Народа своего сменить были не в силах. И детеныши тех Старших, что по подобию их рождались, так и оставались в подобии том. И через много времени так много стало их, что Народу этому имя дали — Люди. Те же, что на Народ свой похожие народились, легко свой облик меняли.