– Глядите! Глядите, я вам говорю. Как вас зовут? Не слышу. Ещё раз! Виктория Сергеевна, ну что же вы, как маленькая, право слово. Смотрите и ничего не бойтесь. Больно не будет. Обычное зеркало, в какое вы смотритесь каждое утро. Что вы в нём видите? Себя. Такую, какая вы есть. Правда же?
Зал погрузился в темноту, и только над женщиной остался гореть свет. Она отражалась в нём со всеми своими бирюльками, с нездоровым лицом, кругами под глазами, с морщинами на шее, в болоньевой синей куртке, из-под которой выглядывало какое-то немыслимое одеяние. В глазах – растерянность. Было неясно, отчего она так напугана и несчастна, хотя ничего с ней не происходило.
– Смотрите, Виктория Сергеевна. Такой вас видят все. Вам сорок четыре. Второй развод. Двое детей. Год в школе йоги. Гурджиевские движения в Геленджике. Суфийские кружения – это повелось недавно. Ах, да, ещё пять лет в обществе сознания Кришны – извините, как я мог пропустить, это же самая счастливая пора жизни. Первый муж. Он там так и остался, в сознании, а вы из него выпали. Простите: переросли. Итак, это то, как вас видят все, запомнили? Но разве это то, какой вы сами хотите себя видеть? – обрушил Юлик вопрос и щёлкнул пальцем.
Явился Цезарь и вывез второе зеркало, поставил вполоборота справа от первого, напротив. Порхнул жёлтый шёлк, прикрывавший его, занялся боковой свет – и второе отражение проявилось слева в главном зеркале.
Это была та же женщина, но боги, до чего неузнаваемой предстала она! Дородная, властная, в белом облегающем деловом костюме, на каблуках, делающих её на голову выше. Платиновая блондинка с модельной стрижкой и сексуальным макияжем. В руке крошечная сумочка, куда поместятся разве что мобильный, помада и ключи от автомобиля. Впрочем, что ещё нужно такой женщине? Ничего больше ей не понадобится, потому что всё остальное она носит за своей спиной, как запах дорогущих духов: собственный прибыльный бизнес и сеть дорогих бутиков для души, дети в Кембридже и частной закрытой школе, любовник моложе её на десять лет, три дома в Подмосковье и квартира в элитном районе. Ну, ещё дом на Кипре. В довесок.
Люди стали привставать с мест, желая раскусить фокус с отражениями. Первое мелко затряслось, глядя через зеркало на второе. Второе стояло с вызовом и лишь презрительно косилось на первое сверху вниз. То, что отразилось оно через заднее зеркало с лица, презрев все законы физики, уже никого не волновало.
– Что ж, выразительно, мда-с, – хмыкнул Юлик, теребя подбородок. – Неожиданно, я бы сказал. Вот, оказывается, как представляется вам ваше счастье. В вас, Виктория Сергеевна, бес тщеславия, как я погляжу. Хе-хе! Ну что ж, посмотрим, что мы можем сделать. А точнее, посмотрим, что мешает достижению идеала. Что стоит между вами, какая вы есть, и этой, так сказать, целью. Любопытно? Мне и самому любопытно! Цезарь!
И третье зеркало выкатилось из-за стены. Зелёная ткань порхнула яркой птицей, прожектор занялся слева, и справа в первом зеркале отразилось нечто непотребное, уродливое, похожее на Викторию Сергеевну как сестра-близнец, которую в младенчестве заколотили в бочку. Оба отражения покосились на неё, первое – в ужасе, второе – с омерзением. Существо, низенькое и кособокое, было уродливо не только само по себе, но ещё и от массы цветастых нечистых тряпок, перьев, ракушек, которые были на него нацеплены. Злобное, готовое вот-вот броситься и покусать, оно смотрело маленькими глазками, но было в них море страха. И вызывало оно только жалость.
– Что ж, это предсказуемо, – задумчиво сказал Юлик, глядя на чудовище. – Комментировать стоит? – обратился к залу. Зрители оглушённо молчали. Зал был полон. Люди толпились меж стеллажами, стояли на подставных ступеньках, тянули шеи. Напряжённые глаза блестели из темноты. Из-за дверей в подсобку торчали головы продавцов. Алексей с двумя стаканами по-прежнему стоял на границе света и тени.
– А чего тут комментировать, – сипло, но неожиданно громко произнёс Цезарь, так что все обернулись к нему. – Задрючили бабу. Чего непонятного.
– Цезарь, голубчик, выбирай выражения, – поморщился Юлик. – К сожалению, Виктория Сергеевна, это не что иное, как то, что вы видите в себе сами. Как вы смотрите на себя, ежедневно говоря, что вы ничего в жизни не можете, что всё вам мешает. М-да, с такими успехами по самовнушению вам бы экстрасенсом быть, – улыбнулся он. Женщину уже не трясло. Она беззвучно рыдала. Юлик покачал головой. – Ну что вы, дорогуша. Поздно пить боржоми. Лет двадцать целенаправленно уничтожаете себя, ничего удивительного, что вы достигли успеха. Жалко вас, но как вам помочь? Или поможем? – обратился он с сомнением к Цезарю. Тот лениво пожал плечами.
– Поможем! – вдруг крикнул кто-то из зала.
– Вы полагаете? – оживился Юлик. – Думаете, это стоит того?
– Стоит! – отозвалось ещё несколько голосов.
– Смотри-ка, Цезарь. А ведь ничего себе люди, – промолвил Юлик как бы про себя, а потом задумчиво посмотрел в зеркало. – Что ж, уважаемая Виктория Сергеевна. Вспомним, что единственное, что в нашей власти, – это наше отношение к миру. К миру – читай, к самому себе. Любить себя стоило, дорогуша. Любить. Ну а теперь чего? Будем действовать иначе.
Неожиданно свет погас, и центральное отражение пропало. Вспыхнул луч в глубине отражённой части зала, так что стало видно глубоко, как по длинному коридору. Все заворожённо глядели туда, и их словно засасывало в отражение трёх зеркал.
В конце этого коридора появился Юлик. Как он успел уйти из лектория, никто не заметил, но вот он уже выходил и выходил, бесконечно выходил, как в святочном гадании, из глубины отражений, и свечение преследовало его. Наконец он достиг рамы и остановился. Посмотрел налево, на успешную бизнесвумен. Посмотрел направо, на уродливое существо. Ни тени эмоций не вызвали они у него. Дал руку одной. Дал руку другой. Послушно, как дети, обе протянули ему ладони. И тогда, подняв над собой руки, он поменял их местами, как в старинном танце. Жеманясь, женщины прошли перед ним и заняли каждая новое место. Юлик ещё раз поклонился первой, затем второй, потом лихо выпрыгнул из зеркала и оказался рядом с Викторией Сергеевной.
– Теперь ваш шаг, милейшая, – шепнул Юлик ей на ухо, но расслышали даже те, кто сидел в дальнем ряду. – Я всё, что мог, для вас сделал. Теперь вы. Ну же. Решайтесь. Вам надо всего-то ничего: выбрать.
Но женщина стояла не двигаясь. Она не плакала, только тихонько всхлипывала, шмыгая носом. Минута текла, подтачивая нервы. Наконец Виктория Сергеевна подняла глаза, и её отражение тоже посмотрело перед собой.
Медленно, с испугом, оно повернулось налево, потом направо. Медленно, как будто не веря, что это происходит с ней, обняло маленького уродца. Обернувшись ко второй женщине, обняло её тоже и взяло за руку.
Уродец пропал, боковой свет исчез. Две женщины, держась за руки, остались стоять в зеркале. Потом всё погасло, и они пропали.
Зал вскочил на ноги. Всех охватило возбуждение. Смотрели безумными глазами и что-то кричали. Виктория Сергеевна готова была упасть. Юлик подоспел вовремя, чтобы подхватить её за локоть.
– Алексей! Воды! Воды, скорее!
Викторию Сергеевну усадили на стул, брызгали в лицо. Цезарь закрывал зеркала и увозил из зала.
– Ну что ж, я надеюсь, это было достаточно наглядное представление того, что написано в книгах нашего уважаемого Ярослава Всеволодовича. Ярослав Всеволодович частенько любит мне говорить… – Но продолжить Юлик не мог: бросив взгляд на стул в глубине сцены, он обнаружил, что там никого нет. Только трость одиноко стояла, поблескивая набалдашником.
Впрочем, этого никто не заметил. Зал заходил. Все говорили в голос и разом. Юлика окружили. На вопросы он не отвечал, только пытался продраться вон и раздавал визитки направо и налево. В толпу вклинился Цезарь, расчищая путь, и поволок его к лестнице.
– Спасибо. Спасибо. Звоните. Да, помогает, всем. Спасибо… – рассыпался Юлик, улыбаясь и кланяясь.
– А меня? А меня? Можно ещё и меня?
У самого выхода их догнала и повисла на руке Юлика аниме-девочка в очках.
– Тебе рано, детка, – сказал Цезарь неожиданно мягким голосом, без тени простуды. – Карму ещё не замусорила.
Детка с обидой надула губу.
– Ты просто так приходи. – Юлик протянул карточку. – Может, и с тобой найдём чем заняться.
– Найдёт он, бес, – хмыкнул недобро Цезарь и ткнул Юлика в ребро, пока тот любовался на тонкие ноги в спущенных полосатых гольфах и рыжих кедах. От толчка Юлик пришёл в себя, они вместе вывалились на Покровку, огляделись по сторонам и рванули на Чистые пруды, – догонять Яра.
Он шёл по песчаной дорожке, чеканя шаги.
– Князь! Светлейший! – кричал Юлик издали. – Подождите!
– Во что ты меня впутываешь, – проговорил Яр сквозь зубы, не оборачиваясь.
– Но князь! – растерялся Юлик и обернулся на Цезаря, ища поддержки. Тот предусмотрительно сбавил шаг. – Ведь ничего зазорного. Как и договаривались, никакого обмана.
– А к чему балаган? Фокусы с зеркалом? Книги? И это? – Он презрительно посмотрел на трость, которую Юлик держал в руках.
– Но… но ведь это цитаты, князь, – лепетал Юлик, а его песочный костюм стыдливо линял, меняя цвет на неприметный тёмно-зелёный. – Одни лишь цитаты. Люди их так любят… Им приятно, когда они слышат что-то знакомое.
– Меня не превращай в цитату! Хочется развлекаться – пожалуйста. Хочется клоунады – вперёд. Но в будущем – без меня, ясно?
– Светлейший, но…
Яр его не слушал, шагая дальше. Юлик постоял на месте, вспомнил про трость, покрутил, не зная, куда её деть, воткнул во влажную землю и побежал догонять. Палка, чуть качнувшись из стороны в сторону, обернулась молодым саженцем липы, обдуваемым слабым ветерком.
– Каюсь. Грешен. Судите меня, князь! – Юлик забежал вперёд и сорвал с себя кепку. – Не удержался. Но… но ведь это же всё так невинно! Они же как дети, светлейший. А ведь без них – без них мы что? Скучно, князь! Князь?
Но Яр, застыв, смотрел прямо, сквозь него, не слушая и, уж конечно, не понимая. Юлик обернулся.
Группа весёлых студенток с ветром в волосах, трещоток в джинсах и лёгких курточках, удалялась по дорожке Чистопрудного бульвара. Легконогие молодые бестии, пахнущие духами и табаком, громкоголосые, как сороки, прошли, и мы увидели другую – ту, что стояла с краю дорожки, пропуская их. Ту, ради которой нас вытянуло на сей раз из дремучего Леса.
Яр понял это сразу. По боли в сердце. По головокружению. По приступу смертельной тоски.
– Она, князь, – молвил Юлик, и голос его прозвучал глухо, как у приговорённого.
– Она, – подтвердил Цезарь.
Они стояли втроём, провожая её глазами. А она – невысокая, ладная, точёная, как статуэтка из слоновой кости, – уходила в сумерках бульвара, в авитаминозном головокружении весны. Девушка, ставшая главной целью, смыслом нашего бытия.
Яр это знал.
Юлий и Цезарь это знали.
И я это тоже знала, хотя и не была с ними, однако эхо встречи коснулось и меня.
Кольнуло сердце, перехватило дыхание. Я зажмурилась, вздохнула и улыбнулась.
Так было всегда, братишка. И если вот уже появился он, наш человек, значит, песочные часы перевернулись, и время, время нашей жизни неумолимо потекло вниз. Ведь мы нежити, тени. Не люди – следы на песке. Мы живём, пока нужны им, – а потом снова Лес, и забвение, и пустота. И ничего нельзя с этим поделать. Только жить. Хватать её ртом, эту жизнь, пить, пить, пока не напьёшься, пока не упьёшься – только как же упиться ею, как же успеть?..
Быстрыми шагами она дошла до зебры, пересекла улицу, села в припаркованный автомобиль и укатила вниз по Бульварному.
– За ней, – одними губами молвил Яр. – Следить. Узнать. Всё. Каждую секунду. Подробно. Дословно.
– Слушаю, светлейший, – поклонился Юлик.
– Будет сделано, князь, – отозвался Цезарь.
Над бульваром зажглись фонари. На повороте прозвенел трамвай. Старая Москва зябко куталась в холодные сумерки.
Из Замоскворечья, где находился клуб, мы шли на Тверскую. По Пятницкой до моста, через Москву-реку, над студёными набережными, над потоками машин, кипящими красными и жёлтыми огнями, мимо Кремля, застывшей его средневековой души, по Красной площади, мимо Лобного места – чёрный чемодан Ёма прыгал по брусчатке «цоп-цоп-цоп», а перед глазами вставали прежние образы этого грешного города. Я благодарна существованию, что мы выходим именно сюда от раза к разу: есть в нём что-то от Леса, он вырос из него, как могучий дуб, стягивая к себе солнце и воду, стягивая к себе силы со всех земель. Есть что-то дремучее, тёмное, наше в душе этого города. Сколько всего прошло, а он не меняется, всё тем же мрачным великаном стоит и насупленно смотрит вокруг себя.
Я отдыхала, окунаясь в древнюю его суть, а Ём тащил меня и тащил. Он не то не чувствовал, не то не желал чувствовать дремучего очарования ночной Москвы, вышагивал метровыми шагами, увлекая меня и чемодан, и трепался без умолку, будто год по-русски не говорил и теперь навёрстывал. Хотя, возможно, так оно и было. Про Вену, про концерты, про Лондон и Прагу, про Будапешт, про Париж, Копенгаген и Осло. Про какую-то подвальную студию в Нью-Йорке, где раньше писались только чёрные джазмены за гроши, а теперь час времени стоит бешеных денег. И про варганы. Ну конечно, куда без них. Он, видимо, считал, что мне только про это и интересно.
– А ты давно играешь? А у тебя их много? Я тоже на досуге люблю побренчать. Хороший инструмент, маленький. С собой куда хочешь возьмёшь, это тебе не волынка. – Он смеялся. – Можно будет вместе поиграть. Дуэтом, говорил и как-то загадочно подмигивал, а мне приходилось глупо хихикать и тупить глаза, вроде как я очень стесняюсь. На самом деле я давно уже всё с него считала: варганов у него дома не было. Ни одного.
И снова про концерты и гастроли, пока с оглушительной Тверской мы не свернули в арку, где чемодан загрохотал по парапету в неожиданной гулкой тишине.
– Брюсов переулок, – сказал Ём. – Знаешь, почему Брюсов?
Я быстро проверила информацию: Якоб Брюс, учёный Петра Первого.
– Почему? – притворилась веником. Мужчины любят, когда тебе можно чего-нибудь втереть.
– Жил такой колдун, Яшка Брюс. В петровские времена. Люди говорили, в полнолуние вылетал из трубы и наводил всякую дрянь на жителей. У него ещё книга колдовская была. Он с её помощью с сатаной общался.
– Да ты что! – говорю с придыханием. Веник веником. Аж самой себе хочется что-нибудь втереть.
Петровскую Москву я помню, как ни странно, хорошо. Узкие улочки, снег с навозом, всё это скользит, разъезжается и снова замерзает. Стрельцы в красных кафтанах. Бояре в смешных шапках. Их, правда, помню смутно, а может, и не помню, смешалось уже с картинами, которые видела после. Хорошо помню немецкую слободу на Яузе, весёлые домики, пахнущие свежей древесиной, детишек в белых подштанниках. Яшку Брюса не помню. Да и неудивительно – всех упомнишь ли? Пусть даже их именами потом десять переулков назовут.
Мы прошли два дома. На углу крайнего я заметила вывеску: «Союз композиторов». Ём свернул и подкатил чемодан к стеклянной двери подъезда. Открыл, пропустил меня. За стеклом будки дремала консьержка. Ём назвал номер квартиры и направился к лифту. Старушенция кивнула и проводила меня неприветливым взглядом. Будто ценник навесила на спину. Я передёрнула плечами.
Подъезд был в два этажа. И зеркало на стене – тоже. Я мельком глянула на то, как мы отразились: высоченный, кудрявый Ём, чемодан и я. Где-то я это видела… Ах, да, у Серова: шагает по берегу на ветру царь Пётр, а за ним еле поспевают его приспешники – чемодан и я.
В лифте – красного дерева, тоже с зеркалами – мы с Ёмом друг на друга не смотрели. Поднимались высоко, лифт еле полз.
– Ты чего сдулась? Устала? – спросил Ём, когда двери открылись и мы вышли на площадку.