В ветреный день росы нет, в раздумьи сна нет. Кому рассказать-поведать о сомненьях своих? Казакам? Они грубнее, не поймут, засмеют. Вон Микита храпит рядом. Зойный казак. Он первый задразнит... Ермаку Тимофеевичу? Тому и так не сладко. Столько добрых товарищей потерял. Да и что говорить-то? Что враги ведут себя вероломно?.. Это он и сам видит. Что ночами приходит Марфинька и плачет жалобно?.. Как о стыдном таком скажешь?.. Воротить бы назад - не дал бы в обиду боярышню! А так... Тем паче, не до этого атаману. Не спит ночами, тоже ворочается.
Сильно потрепало войско гулянье по Сибири, лютые зимы да неприятель... Большая часть казаков костьми устелила, удобрила и без того тучную землю. Оставшиеся в живых роптали:
- Разве для погибели своей идём за Ермаком Тимофеевичем?
- Разве смертушки на чужбине желали?
- Помрём мы здесь.
- Никак не можно отступать, робяты. Побежим - догонит Кучум и не то что стрелами, камнями закидает голые спины. Тогда точно помрём, - говорил Ермак. - Терпите, братцы. До самого сердца Сибирского ханства дошли. Чего уж теперь? Впереди один Искер. Дворец Кучумов, полон злата-серебра нас дожидается. Захватим его, а уж с ханским богачеством и к царю возвращаться можно.
Казаки плыли на стругах, а по берегу их сопровождали конные разъезды. По всему было видать, что Кучум стаскивает силы и готовится к бою.
Река шла на сужение. В самом узком месте, преграждая путь, натянуты толстые цепи. Не пройти стругам. Стали приставать к берегу. На нём будто мишени выстроились вершники.
А они и есть мишени.
- Ату их!
Казаки пальнули из пищалей дружно, басурмане отступили, очистили берег, попрятались за широкой засекой.
- Давай, высаживайся! Быстрее, робяты! - командовали атаманы.
Казаки вылезали из стругов и, не размяв затёкших ног, бросались бежать в гору. Но тут же сами открывались для Кучумовых лучников. Стало темно, будто лопнула тяжёлая туча и хлынул из прорехи дождь. Так густо полетели стрелы. Кто за кустом спрятался, кто к земле приник. Да только не можно нигде укрыться - видны сверху как на ладони. Будто траву покосило воинство. Склон мёртвыми телами покрылся. Дрогнули казаки, отступили к стругам обратно. Ободрились враги. Выскочили из проломов в засеке конные и пешие, пустились в погоню. Впереди на чёрном коне - всадник в богатых одеждах, метался и прыгал лисий хвост на высокой шапке.
- Не спеши, - сказал Ермак, - пусть подойдут поближе.
Можно разглядеть уже, как сверкают злобой узкие глаза, топорщатся чёрные усы над стиснутыми зубами. Звякают доспехи. Шибает в нос едкий запах конского пота.
Атаман махнул рукой.
- Ату их! Гойда! Вот теперь либо победим, либо поляжем!
Казаки открыли огонь. Храпели и падали, скатывались с берега кони, подминая под себя седоков. На Степана надвигался вершник на чёрном коне. Акиньшин выстрелил. И будто подтолкнул кто под локоть. Промахнулся. Рухнул на скаку конь. Взметнулся к небу рыжий хвост на шапке, упал наземь и заволочился, подметая палую листву: всадник пополз проворно к своим.
- Ну, чего мажешь, девуня? - Пока Степан перезаряжал, Микита Сиволап уже выдернул копьё из спины врага.
На берегу, у самых стругов разгорелся рукопашный бой. Казаки рубились не на жизнь, а на смерть.
Потеснили басурман, прогнали с берега, ворвались за засеку, вошли в столицу. Войско татарское будто растворилось. Не видать ни конного, ни пешего. И дворец ханский пуст. Ни золота, ни изумрудов-яхонтов, ни другого богачества.
- Увезли! Снова опоздали! - бросил шапку оземь Микита Сиволап.
- Опять не успели... обманули... - галдели казаки.
- Робяты, подберите коней, которые целые, да скачите вслед. Один отряд прямо вдоль реки, а второй в обход леса. Кто нагонит Кучума, пришлите гонцов, подмогнём, - скомандовал Ермак.
***
Уставшие, не пришедшие ещё в себя после боя, злые от постигшей неудачи, казаки скакали кромкой леса.
- Гляди, следы! - крикнул Сиволап и спешился.
- Это не татары: лошади не так подкованы, - сказал Степан, разглядывая следы среди жухлой травы.
- А, мне всё равно, держитесь, вороги! Ух, зарублю! - Микита вскочил в седло и понёсся вперёд.
Вскоре показался обоз. Его сопровождало всего несколько человек, одетых в одежды-балахоны. Увидев мелких нескладных людишек, а не воинов, казаки налетели сходу. Чужаки бились горячо, да неумело. Которых порубили, которых связали.
Сиволап откинул шкуры, под ними на телеге в плетёных корзинах лежали гладкие плиточки, похожие на глиняные плинфы, из коих на Руси складывали храмы, только помельче - с ладошку детскую. Казак озадаченно повертел плинфу в руках, попробовал на зуб.
- А ведь это золото! Не какие-то бабские цацки, не кубки с блюдами. Чистое золото!
- Как бы не отбили его у нас, - сказал с тревогой Акиньшин.
- А вот мы с тобой и покараулим. - Он обернулся к казакам: - Скачите за подмогой, братцы, порадуйте Ермака Тимофеича!
Двое казаков ускакали, Акиньшин, Сиволап и Федя Клин начали обходить телеги, проверяя поклажу.
Когда Микита подошёл к молоденькому пленнику, прятавшему глаза под шапкой, и схватил пятернёй за лицо, тот забился, пытаясь выпутаться из верёвок, закричал что-то на непонятном языке. Шапка слетела, из-под неё будто змея размоталась, упала до земли чёрная коса.
- О, да это баба! - зацокал языком Сиволап. - Ох, ты сладкая! Я по нежному мясу дюже изголодался! - Микита с рычанием начал сдирать с девушки одежду.
- Не трогай её! - сказал Акиньшин.
- А чего? Сам хошь попользоваться? - заржал зойный казак, не переставая лапать пленницу. - Так это опосля...
- Не трогай девчонку! - крикнул Акиньшин и с силой опустил бердыш.
Из рассечённой шеи хлынула кровь.
Подскочил Клин:
- Эй, ты чего, девуня? Из-за басурманской девки товарища зарубил?!.
Схватка была недолгой.
Акиньшин положил казаков рядышком, закрыл им глаза.
Распутал пленников. Два старика и малец лет двенадцати, ребёнок.
- Ну, ну, не плачьте. Никто вас больше не обидит.
Девушка упала на колени и, продолжая всхлипывать, вздрагивала худенькими плечами.
Её звали Мараш. Она была дочерью старого шамана и по поручению отца везла золото Богу Неба. Отец всех мужчин с ней отправил, остался в улусе с женщинами да детьми. Мужчины - кузнецы да золотых дел мастера, не воины. Охраняя обоз, все погибли.
- Сначала татары напали, теперь - вы, - Мараш смотрела прямо в глаза Акиньшина.
- Где он, этот ваш Бог? - недоверчиво спросил Степан.
- На небе, - невозмутимо отвечала Мараш и вздохнула.
"Ну да, на небе, где же ещё? Наш Христос тоже на небе", - подумал Акиньшин и перекрестился.
- Куда же направляемся мы? На небо? - спросил он и снова перекрестился.
- В Небесный Храм, - шаманка восприняла это "мы" как само собой разумеющееся.
- И зачем ему столько золота?
- Не нашего ума дело. Каждые пятьсот лет Бог Неба спускается в средний мир. Все правители земли Сибирской посылают ему дары. Чтобы успеть к сроку, надо торопиться. Не то придёт Большая Беда.
Больше Мараш ничего не сказала, а велела запастись дудками бесколенного зонтичного растения, похожего на дягиль. И вскоре они двинулись в путь.
Старики и девушка управляли лошадьми, сидя на телегах с дорогой поклажей. Степан и мальчишка, верхами, то обгоняли обоз и вели дозор, а то отставали, чтоб заметить возможную погоню. Ехали, не останавливаясь, по едва различимой каменистой дороге среди могучих пихт, с которых свисали длинные бороды седого мха. Чтобы утолить жажду, пили - тянули воду из каждого ручья - прямо на ходу, не слезая с коней, при помощи трёхаршинных дудок. Дорога пошла вверх, и теперь её окружали скалистые горы.
Мараш подала знак остановиться.
- Приехали.
Степан оглянулся, но не увидел ничего похожего на храм.
Девушка подошла к горе, которая ничем на вид не отличалась от других, и трижды ударила в бубен. И тут же скалы начали раздвигаться, словно большие ворота. Вошли в них, ведя лошадей под уздцы. Кругом тишина, не видно ни единой живой души. У дороги возвышалась огромная баба, гладкие бока лоснились жирным блеском, руки сложены на большом животе. "Старуха! - осенило Степана, - идол из чистого золота! В животе - сын, в сыне - внук..." А вокруг звуки - будто трубы завыли тихонько. Мальчишка остановился и, открыв рот, глазел на золотую старуху. Мараш дёрнула его за руку:
- Не стой тут! Пошли!
Дорога завела в узкую щель между скал и долго петляла по длинному коридору, телеги едва не скоблили боками каменные стены. И вдруг очутились уже в громадной зале. У Степана глаза из орбит чуть не повылазили. Высокий потолок уходил в самое небо, как в храме. А это и есть храм, вспомнил он. За Камнем, в земле басурман, Степан храмов ни разу не видел. Но дворец Бога Неба инда выше собора Покрова Божьей Матери на Красной площади!
"Может, и выше, но не краше", - отметил про себя Акиньшин. Вон какой непорядок кругом! В парадных залах большие, как струги, кровати и другие, обтянутые парчовыми тканями диваны стоят на гнутых ножках как попадя, будто в спешке наставлены. Вдоль стен с высеченными в камне рисунками - нагромождение сундуков, некоторые - с откинутой крышкой. Падающие из высоких узких окон солнечные лучи играли в россыпях жемчугов, фасолинах изумрудов, горошинах красных, синих и жёлтых каменьев, из коих писарь и названия-то не все знал. Прикрасы отражались в тугих боках серебряных кубков, в сияющих золотом блюдах и чашах, накиданных в сундуках тут же, вперемежку. Рядом навалены огромные тюки с мягкой рухлядью: собольими, куньми и лисьими шкурами. Если и представлял себе Акиньшин ханское богачество, то именно так! "Вот бы Ермаку Тимофеичу дать знать! Забрал бы, откупился от царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича", - подумал Степан, но вспомнил про убиенных Микиту Сиволапа с Федей Клином.
Не простит атаман...
Мараш скомандовала разгружать телеги. Когда все корзины с золотыми плинфами были расставлены вдоль стены, Степан не утерпел и прошёл в другую залу, вход в которую находился под аркой. И здесь горы беспорядочно сваленных в кучи сокровищ - и ни одной живой души.
Вдруг через тишину залы потянулся тонкий свист - словно в дудочку кто подул. Акиньшин оглянулся. Звук шёл из неприметной двери в дальней стене. Степан открыл дверь и ахнул. В зале находились не татары. Не вогулы с селькупами. Не мелкие людишки из племени Мараш. Это... писарь не знал, как их назвать. Он уже хотел было притворить тихонько дверь и дунуть отсюда - бежать, куда глаза глядят! Но один... одна тварь поднялась во весь свой агромадный рост и стала надвигаться на Степана. Из плотного тулова, обтянутого гладкой шкурой, росла маленькая голова с чернявым длинным личиком и продолговатыми глазками, взгляд которых пронизывал насквозь, добирался до самой души, на дне которой, в самых пятках, трепыхалось заячьим хвостиком сердце Степана.
"Не бежать от собачонки, а пойти прямо", - пришли на ум слова старшего брата, и Степан погодил убегать, вскинул пищаль. Чудище продолжало приближаться. Степан зажмурился и выстрелил, но пуля отскочила от тулова аки горох от медного котла, а тварь только почесала тугое пузо, подхватила Степана словно нашкодившего котёнка и вынесла в круг сородичей.
Они поглядели на него и продолжили свистеть между собой, будто в трубку дули. А чем дули? Никакого рта не было. Пониже глаз две дырки малые - и всё. И выражение гладкой морды ни у кого не менялось. Не понять, рады или осердились, болезные. Это всё Степан потом разглядел, когда сообразил уже, что пугалища вовсе не собираются его жрать. А сначала-то ух, как жутко стало! Вот чуяло же сердце, что неладно всё в Сибири. Знать, правду старики говаривали: живут местами людишки дюже безобразные! Уразумев, что им нет до него никакого дела, Акиньшин перекрестился, осмелел и начал приглядываться к чужакам. Они сидели себе и посвистывали, словно птички, размахивая почти человечьими руками. А вскоре, к своему удивлению, Степан начал понимать, о чём они свистели. Однако, понятое вообще не входило ни в какое разумение.
- Ну, всё, последние из междуречья прибыли. Пора грузить и отчаливать, - просвистел пузатый, которого Акиньшин обозвал про себя Пентюхом.
- Хорошо нынче поживились. Всю нашу планету сможем покрыть золотым одеялом. Пора! Засиделись мы здесь, - согласилось второе пугалище, на маленькой голове которого торчали во все стороны медные волосы, таких обычно прозывали шпынь-голова.
Третий, вальяжный и вялый, чисто киселяй, прикрыл глаза и, кивнув в сторону Степана, лениво свистнул:
- А с этим что будем делать?
Неожиданно для самого себя Акиньшин спросил:
- Не поделитесь богачеством? Куда вам столько?
- Вот наглец! - Пентюх как будто удивился, а у самого даже морда не покривилась. - А тебе оно на что?
- Ермаку Тимофеичу надобно, откупиться от царя-батюшки. Казаки столько живота положили, искавши его. А оно тут у вас грудами валяется... вижу, без надобности...
- Ну, это не твоего ума дело, - Шпынь-голова взъерошил изящной лапкой и без того взъерошенные волосы и добавил: - А твоего атамана уж и в живых нет.
- Как это?
- А вот так. Гляди, - лохматый нажал на какую-то пуговку на стене, и тут же на ней проступила картина. Да так ясно, будто Степан сам там оказался и смотрел на происходящее с берега.
Ночь. Большая луна повисла над стругами. А в них лежат вповалку казаки. Спит Ермак Тимофеевич, а рукой придерживает саблю на боку - ту самую, что добыл в одном из боёв с татарами. Не спит только часовой. Ходит дозором по берегу. Подкрались к нему сзади вороги. Упал, нет часового. И вот уже над Ермаком занесён боевой топорик.
- А - а-а! - закричал Степан. - Как же так? - Оглянулся беспомощно на этих, но бесчувственные даже не пошевелились. - Ну хоть бы панцирь ему - грудь защитить!
После его слов, откуда ни возьмись, оказался на груди Ермака панцирь. Звякнул топорик басурманский об него и отскочил. Но появился другой супостат и со всей силы воткнул копьё в шею спящего, между шлемом и кольчугой с медной опушкою. Захрипел, схватился за копьё, попытался встать Ермак. Покачнулся и за борт рухнул. И потянул его на дно тяжёлый панцирь...
Степан кинулся было к атаману - поднять, вытащить, пока не захлебнулся - но наткнулся на стену каменную.
- Беда...- сказал он, не в силах совладать со своим горем. - Ермак Тимофеич, отец родной... Как теперь домой ворочаться? На глаза царю-батюшке...
Шпынь-голова, похоже решил испытать его на прочность и выдал ещё одну новость:
- Да и царь ваш Иван IV Васильевич Грозный преставился. Другие правят...
- Свят, свят, - Степан в ужасе перекрестился. - Вот вы всё знаете... Кто же из вас троих Бог Неба?
- Бог на небе остался. А мы лишь его помощники. - Чужаки переглянулись, а Степан догадался спросить:
- Скажите, как там мои отец с матушкой?
На стене снова зашевелилась картинка. Отчий дом. Вот он сам, Стёпша, безусый отрок, выбежал из задней двери. Ломанулся сквозь колючий шиповник в саду, кубарем скатился в овраг, нырнул в черёмуховую пену. А позади взметнулся от крытых соломой построек столб дыма и потянул за собой в небо оранжевые языки пламени.
Потрясённый, поникший, молчал Степан.
- Ладно, хватит с него, - лениво просвистел Киселяй.
- Вот видите, - обратился Пентюх к своим, будто в продолжение прежней беседы, - земляне - грубые, жестокие люди. Да пусть они все друг друга перережут. Нам-то что?! Прилетим в следующий раз - планета свободная! Заселяй хоть всех наших!..
- Не скажи, - возразил Киселяй. - Перережут, кто нам металл добывать будет? Без него кораблей не построишь. А без новых кораблей немногих переселить получится.
- Ладно, отпускайте его. Пусть идёт осваивать Сибирь дальше. Там, снаружи, его принцесса ждёт, - свистнул Шпынь-голова.
Степан направился к выходу, а помощники Бога неба продолжали ему насвистывать:
- Ступай, Стёпша. Живите, как знаете. Про нас молчи, не говори никому, всё равно никто тебе не поверит... Да, можешь забрать себе мягкую рухлядь, что там в тюках навалена. Грузи на свои телеги, чтоб порожние не гнать. Нам звериные шкуры без надобности.
***
В большом таёжном улусе, со всех сторон окружённом горами, жил небольшой трудолюбивый народ. Не воины, а кузнецы и золотых дел мастера. Сюда-то и привела Мараш Степана Акиньшина, предстала с ним перед старым шаманом. И тот отдал за него свою дочь. Так и прижился Степан на сибирской земле, тут и пригодилась заложенная в нём родителями потребность излить большую нежность на всё живое.