Константин Соловьёв
АМЕРИЦИЕВЫЙ КЛЮЧ
(из цикла «Геносказка»)
Все дверные колокольчики на памяти Ганзеля звонили не вовремя. Вне зависимости от того, из чего они были сделаны - из меди, латуни, простого железа или жести - и вне зависимости от того, где висели, все они обладали удивительной способностью исторгать досаждающий звон в самый неудобный для этого момент.
Ганзель глухо заворчал, вытащив голову из кухонного шкафа, в который заглянул немногим ранее. И, конечно, дверной колокольчик не упустил своего, противно задребезжал. Пришлось оставить на месте вчерашнюю жаренную индейку, выломанная нога которой уже торчала у него в зубах подобием курительной трубки.
Греттель по своему обыкновению находилась в лаборатории, а значит, посетителей не ждала. Об этом сообщала собственноручно водруженная Ганзелем табличка за дверью. Может, просто ветер?..
Колокольчик издевательски прозвенел вновь. И вновь. И в третий раз. А потом уже затрезвонил без перерыва, точно снаружи разразилась самая настоящая буря.
Ганзель не любил гостей. Эту черту его характера не сломил за долгие годы даже людный Вальтербург. Тем более, что гости эти в ста случаях из ста, появлялись на пороге с одной-единственной целью – увидеть госпожу геноведьму. Ганзелю всегда мерещился исходящий от них призрачный и гадкий запашок геномагии. Иные гости, появлявшиеся на пороге, и на людей-то походили разве что со спины – в Гунналанде, как и в его столице, Вальтербурге, издавна обитало множество мулов.
Оттого Ганзель не спешил отпирать входную дверь. Но колокольчик не унимался. Он обладал столь противным дребезжащим голосом, что вывел Ганзеля из состояния душевного равновесия за неполную минуту. Быть может, если не отворять двери, посетитель догадается, что явился не вовремя, и уберется прочь? Но посетитель был настойчив. Пожалуй, неприлично настойчив даже по здешним представлениям о приличиях. Ганзель, выругавшись, подошел к двери, так и не выпустив из зубов индюшиной ноги.
- Проваливайте! – нечетко рявкнул он, легко распахивая массивную, окованную сталью, створку, - Приёма нет!
Он ожидал увидеть на пороге какого-нибудь мула – уродливого, как и все мулы, и недалекого. Кого-нибудь с лосиными рогами на макушке, паучьими лапами и пучком извивающихся щупалец на затылке. Кого-нибудь, кто свято уверен, что достаточно позвонить в волшебный дверной колокольчик, как навстречу выйдет геноведьма и взмахом руки выполнит его заветное желание. Именно об этом чаще всего и возвещал противный звон.
Ганзель даже приготовился вышвырнуть настойчивого дурака с крыльца и заранее сжал кулаки. Которые сами собой разжались, стоило лишь распахнуть дверь. Потому что никакого мула на крыльце не обнаружилось, а обнаружился вполне человекообразный господин – седой, тощий, ломкий, перепачканный городской пылью и улыбающийся. У него не было ни оленьих рогов, ни пучка щупалец на затылке, или же пришлось бы считать его гением маскировки, способным спрятать подобные детали под дешевым костюмом и неброской шапочкой. Старческие глаза смотрели достаточно ясно, а вот улыбка показалась Ганзелю наигранной, слишком нервной и даже немного заискивающей.
- Прошу покорно извинить, - торопливо заговорил он, едва лишь увидев Ганзеля, - Имею дело неотложной важности к госпоже геноведьме…
- Не принимает, - кратко отозвался Ганзель, собираясь решительно захлопнуть дверь перед носом непрошенного визитера.
Его ждала индюшка и бутылка охлажденного в погребе вина.
- Простите за настойчивость, но это действительно крайне срочно и не терпит отлагательств!
- Госпожа Греттель сейчас не принимает. Зайдите позже. А лучше завтра.
И тут сухой старик сделал то, что прежде не решался сделать ни один из посетителей этого дома, даже самый наглый. Он вдруг решительно сделал шаг и, прежде чем Ганзель успел опомниться, уже стоял в дверном проеме.
- Приношу извинения, - негромко, но твердо произнес он, - Если бы дело терпело, я бы ждал столько, сколько потребуется. Но в данном случае участие госпожи Греттель требуется мне прямо сейчас.
Индюшиная нога во рту Ганзеля хрустнула, мгновенно превратившись в месиво из мяса и костяных осколков. От одного только этого звука обычный человек должен был побелеть от страха. Некоторые и белели – слухи о нелюдимом и грозном нраве привратника госпожи геноведьмы, громилы с полной пастью акульих зубов, распространялись по городу не первый год. И безосновательными не были.
Старик вздрогнул, но отойти и не подумал. Удивительно настырный старик. Или же невероятно глупый. Не говоря ни слова, он сделал еще один шаг и очутился в прихожей, беспокойно озираясь. Наверно, стоило схватить его за тощую, как метла, шею и вышвырнуть наружу. Ганзель терпеть не мог бесцеремонных посетителей. Он даже протянул было руку, но пальцев на сухом кадыке так и не сомкнул.
Если человек столь дерзко вламывается в обитель геноведьмы, у него должны быть веские на то основания. Чертовски веские. Общеизвестно, что геноведьмы обожают превращать докучающих им наглецов в мокриц и гигантских амёб. Даже те гости, которых пригласили внутрь, иной раз по нескольку минут топтались на пороге, осеняя себя священным знамением двойной спирали, прежде чем решались зайти. И за последние семь лет, на памяти Ганзеля, ни один не осмелился сунуться внутрь без приглашения.
- А вы наглый старик, - пробормотал Ганзель, сплевывая через порог осколки индюшиной ноги, - Только вам это не поможет. Госпожа Греттель в лаборатории. Это значит, что вы не увидите ее, пока она не выйдет. Как ни крути, а придется вам обождать.
Костлявые плечи посетителя дрогнули.
- Не могли бы вы сообщить ей о моем приходе? Я не хотел бы отвлекать ее от важных исследований, но в силу обстоятельств покорно вынужден просить…
- Совершенно исключено, - решительно отрезал Ганзель, - Никто и ничто не войдет в лабораторию Греттель.
- Но…
- Очень опасно, знаете ли, отвлекать геноведьм от работы. Помните эпидемию нео-чумы в Вальтербурге три года назад? Это наша кухарка случайно открыла дверь в лабораторию, чтобы спросить, что подавать на ужин. Так что нет. Вам придется подождать. И раз уж вы оказались достаточно наглы, можете использовать для этого гостиную.
Последнего можно было и не говорить – старик уже находился в гостиной. С такой непринужденностью, будто был неотъемлемой ее частью. Причем не самой представительной. Ганзель хмуро наблюдал за тем, как странный посетитель меряет ковер нервными короткими шагами, обильно украшая его пятнами пыли со своего мятого костюма.
- Успокойтесь и сядьте, - раздраженно предложил он старику, - В глазах от вас рябит!
- Мало времени! – воскликнул тот, - Пока ключ у него, мы все в смертельной опасности! Возможно, каждая минута…
Его нервные движения раздражали даже больше, чем дребезжание дверного колокольчика. Ганзель мрачно наблюдал за тем, как старик шагает туда-сюда по комнате. Словно жертва гено-эксперимента, которой выжгли все нервные центры, кроме тех, что отвечают за безотчетную мышечную активность.
Ганзель заскрипел зубами. Даже если он вернется на кухню, этот старик своими восклицаниями и хрустом старых костей совершенно перебьет ему аппетит. Ганзель вспомнил о прохладной винной бутыли и вздохнул. Тяжело быть компаньоном геноведьмы.
- Значит, вот что, - сказал он, решительно хватая старика за костлявое плечо, - Изложите мне вкратце суть дела. В геномагии я понимаю не больше, чем в скорняжьем ремесле, но если дело ваше срочное, возможно, я осмелюсь побеспокоить госпожу геноведьму, и она займется вашим вопросом.
Прозрачные глаза старика засветились надеждой.
- Ключ! – воскликнул он, пытаясь обхватить Ганзеля за предплечье, - Все дело в ключе!
- Что с ним?
- Пропал. Украден. И не только он. Я еще не проверял опись, но кое-чего не хватает. Но главное – ключ!
- Какой ключ? – осведомился Ганзель, ничего не понимая.
- Америциевый ключ!
От старика несло кислым запахом старости и дешевого пива. Остатки седых волос были всклокочены, губы мелко дрожали. Не требовалось иметь семь пядей во лбу, чтоб определить, что настойчивый посетитель пребывает в высшей стадии беспокойства.
Ганзель не любил таких посетителей. И без них ему хватало беспокойства в последние годы. Несмотря на то, что оседлая жизнь в Вальтербурге была не в пример лучше их прежней, кочевой, суетной и зачастую опасной, если ты живешь под одной крышей с геноведьмой, беспокойство ты будешь ощущать чаще, чем всякое другое чувство.
«Удивительно, - подумал Ганзель, взъерошивая поредевшие волосы на макушке, - Уж сколько всякой генетической магии я повидал за тридцать пять лет, что живу на свете, мог бы и привыкнуть, а все равно, каждый раз, как к Греттель заявится очередной проситель, точно екает что-то под печенкой… Видно, не в человеческих это силах – привыкнуть к геномагии».
- Что еще за ключ? От чулана что ли? – грубовато спросил он вслух, - Давайте по порядку. Прежде всего, как вас зовут?
Старик нетерпеливо дернул седой головой.
- Арло меня зовут. Ну или папаша Арло, так меня все соседи кличут. Спросите кого угодно на южной окраине, все знают папашу Арло.
- Теперь уже и не только на южной… - вздохнул Ганзель, - Каким ремеслом занимаетесь?
Старик выпятил тощую костлявую грудь, в которой угадывалось несколько лишних ребер.
- Я шарманщик. Точнее, был шарманщиком прежде. А теперь на пенсии.
- Ага, - сказал Ганзель сам себе.
Дело обретало хоть и зыбкую, но ясность. «Шарманщиками» в Гунналанде называли уличных гено-фокусников. Наверно, из-за того, что они бродили по улицам с био-синтезатором на груди, рукоять привода которого время от времени крутили. Только вместо музыки их аппарат исторгал из себя причудливые комки примитивной протоплазмы на радость детворе. Полу разумные пузыри всех мыслимых форм и цветов забавно ползали по мостовой, сливались друг с другом, отращивали ложноножки и свистели – нехитрое уличное развлечение.
Ганзель не раз наблюдал за «шарманщиками» в Вальтербурге и находил их ремесло достаточно забавным для неприхотливой публики. Но Греттель всякий раз морщилась при упоминании о них, и о причинах ее неприязни не требовалось спрашивать. Ганзель полагал, что дело в профессиональной ревности. Людям, посвятившим себя геномагии без остатка, неприятно, должно быть, наблюдать за тем, как их достижения используются в качестве ярмарочных фокусов.
- Ключ!.. – снова беспокойно забормотал старик, - Во что бы то ни стало надо его вернуть. Уму непостижимо, как я допустил это!
Ганзель вскипел. Акула, плавающая в невидимом море, стеганула хвостом.
- Еще одно упоминание о ключе, и я вышвырну вас наружу! Я же просил, изложите дело по порядку. У вас пропал какой-то ключ, я верно понял? Но отчего вы решили, что вам поможет геноведьма? Я же не зову геноведьму всякий раз, как не могу найти свои сапоги!
- Не просто пропал, - жарко зашептал папаша Арло, задирая голову, - Он украл его! Мой ключ! И сбежал с ним!
- Так идите к капитану городской стражи! Геномагия способна творить чудеса, но украденного она не ищет!
- Здесь все дело в том, кто украл!..
- И кто?
- Мой сын. Мой приемный сын. Это все проклятое дерево, теперь я убежден…
Ганзель чертыхнулся. Надо было сразу вышвырнуть этого сумасброда с крыльца.
- Какое еще дерево? Вы издеваетесь, папаша?
- Ничуть не издеваюсь! Все началось с дерева! Оно всему причиной!
Ганзель набрал в грудь побольше воздуха и медленно его выдохнул. Дерево. Сын. Ключ. Опасность. Ничего вразумительного из четырех этих пунктов не складывалось. Пока он раздумывал, не поздно ли взять «шарманщика» за шиворот и выставить за порог, папаша Арло, точно прочитав его мысли, торопливо зашептал:
- Вот как дело было… Началось все семь лет назад, как раз в тот год, когда вы с госпожой Греттель в Вальтербурге поселиться изволили. Расчищали мы тогда опушку, что к городской стене подступала. Очень уж много оттуда генетической заразы на город шло – то саранча размером с корову, то прочая нечисть, от которой житья никакого… Опушку ту давно гено-хворью попортило, деревья все гнилые и кривые, как в Железном лесу. Дрянь одна, словом, все стволы в язвах гнойных, а кое-где и зубы из коры торчат… И тут я вижу, значит, идет наш Джуз и тащит полено. Простите, Джузом мы нашего столярного кибера звали. Железа в нем пуда три, умишко куцый, как собачий хвост, но по части дерева опыт у него необычайный. Идет, значит, и тащит полено. Я сразу приметил, что древесина для нашего леса нехарактерная, очень уж гладкая, плотная, никакой гнили. У меня целая генетическая картотека есть гунналандской флоры, но такое дерево я впервые увидал. Мы, «шарманщики», до новых генетических образцов всегда любопытны. Профессиональное… Упросил я Джуза отдать мне странное полено – для анализов. Ну как упросил… Честно сказать, не сразу он мне его отдал. Даже до драки дошло. Но я семь лет назад был покрепче, чем сейчас… Получил-таки свое полено, хоть и с парой тумаков впридачу. Только анализы мало что дали, нет у меня техники подходящей. Да и таланта, прямо скажем, не Бог весть. То ли дело сестра ваша, госпожа Греттель…
Ганзель ощутил растущее беспокойство. Это было вполне в духе Греттель – взяться за изучение странной древесины. А теперь пожалуйста, какой-то сумасшедший старик норовит взять штурмом их дом, лепеча что-то о пропавшем ключе. Беспокойство было легким, но неприятным, как только что зародившаяся зубная боль, тянущая исподволь.
- Сперва сын у вас ключ украл, теперь вдруг дерево! Зачем вы мне про какой-то старый чурбан рассказываете, папаша Арло? Я вас попросил с самого начала рассказать, а вы…
Старик выпучил на него свои прозрачные глаза.
- Так ведь то полено – и есть мой сын!
Ганзель несколько секунд молчал.
- Так, - сказал он задумчиво, - Кажется, я понял. Ну разумеется. Полено – ваш сын. Оно украло ключ. Теперь все очевидно. Слушайте, папаша, а не бывает у вас такого, чтоб голову по утрам ломило, особенно в висках, или там голос какой-то, будто с неба?..
Старый «шарманщик» даже рассердился.
- Симптомы нейро-сифилиса я и без вас помню! – вспылил он, не прекращая своих беспокойных движений по гостиной, - Только с головой у меня все в порядке! Папаша Арло еще из ума не выжил! Дело, видите ли, тут вот в чем… Госпожа Греттель приняла у меня полено и провела над ним ряд анализов. Выяснилась удивительная вещь. Это дерево не случайно показалось мне странным. Цепь долгих и сложных генетических мутаций изменила его настолько, что от первичного фенотипа не осталось и следа. Имеются, к примеру, прозенхимные клетки, но вот структура проводящих тканей совершенно несвойственна любой древесной породе! Да и дереву вообще несвойственна. При этом наличествуют искаженные волокна либриформа, а эндодерма организованна образом, скорее характерным для фауны, чем для флоры…
Ганзель глухо заворчал. Он терпеть не мог геномагических словечек. От всех них несло какой-то затаенной скверной. Скверной, к которой он так и не смог привыкнуть за тридцать пять лет жизни под одной крышей с геноведьмой.
- По-человечески, папаша! – рявкнул он.
Поток тарабарщины мгновенно иссяк.
- Это было живое дерево.
- Оно что, заговорило с вами?
Старик досадливо дернул плечом:
- Не в том смысле живое. А в том, что его внутреннее строение было уникально. Очень сложное для флоры и абсолютно не схожее с любым существующим организмом. Это было как… В каком-то роде, это был зародыш новой жизни. Точнее, то, что могло им стать.
- Как по мне, в печку такое полено стоило швырнуть. Сварили бы на нем себе кашу.
- Вы немолоды, - печально усмехнулся «шарманщик», - А я – так и вовсе глубокий старик. Всю жизнь вертел ручку синтезатора, по улицам шлялся, золота не нажил, а все богатство – каморка, миска похлебки на ужин да нарисованный камин. Долго ли мне еще осталось?.. Ни детей у меня, ни подмастерьев никогда не было. В молодости не завел, а теперь уже и поздно. Вот мне и подумалось… Если это дерево может дать начало новой жизни, нельзя ли сделать из него подобие человечка? Обычного мальчишку, знаете ли. И эта мысль меня чрезвычайно приободрила. Было бы, кому носить уголь, убирать паутину, ходить в лавку. Да и я смог бы передать по наследству свое ремесло…