Когда я выглянул из вестибюля отеля, струд по-прежнему ждал. На секунду я пожалел, что у меня нет пистолета или какого-нибудь другого оружия; впрочем, это сняло бы груз у меня с души, но безопасности не прибавило. Я вернулся в вестибюль и прошел к автомату за стойкой.
Я сказал без церемоний:
– Меня переместили сюда из сдерживающей ячейки, в которую поместили после моего вторжения в личное пространство патуна.
– Да, – ответил автомат.
– Это произошло потому, что я убегал от струда, который хотел меня съесть.
– Да, – повторил автомат.
– Кому я должен сообщить об этом… нападении?
– Если бы ваше нападение на патуна было преднамеренным, вас не освободили бы из сдерживающей ячейки, – прожужжал он.
– Я говорю о нападении струда на меня.
– Струд ни на кого не нападает.
– Он меня ужалил!
– Да.
– Он хотел меня съесть!
– Да.
– Он говорил: «Съем тебя, съем тебя», – сказал я, прежде чем осознал, что ответил автомат.
– Да?! – закричал я.
– Здесь недостаточно еды для струдов, – сообщил мне автомат. – Хотя Земля будет для них хорошим местом кормежки.
Я вспомнил о тысячах этих существ, которые видел здесь. Нет, я просто не мог в это поверить!
У меня по спине побежали мурашки: я услышал, как поворачивается карусельная дверь.
– Пожалуйста, вызовите помощь, – сказал я.
– Помощь не требуется. – Насекомья голова автомата повернулась к струду. – Хотя вы заставляете его страдать физически.
Думаю, тут-то мои запасы адреналина и кончились, потому что внезапно я ощутил особенно сильную боль. Я повернулся спиной к стойке и увидел струда, направлявшегося ко мне через вестибюль. Мне он показался каким-то неопрятным, грязным, жалким. На тех картинках, которые я видел, струды были более крупными и красивыми.
– Что тебе от меня нужно?
– Есть… нужно… есть, – вот все, что я смог разобрать в его невнятном реве. Я оттолкнулся от стойки и, хромая, побежал к лифту. По лестнице мне ни за что было бы не подняться. Я нажал на кнопку в тот самый миг, когда струд устремился ко мне. Вот ведь штука – я погибну, дожидаясь лифта. Струд добрался до меня в ту минуту, когда двери лифта раскрылись. Одно из стрекательных щупалец легло мне на грудь и толкнуло меня в кабину. Казалось, это озадачило тварь, и струд отпрянул. Двери лифта закрылись. Грудь у меня онемела, стало трудно дышать; я наобум тыкал в кнопки. Лифт вздрогнул и тронулся, и я упал на пол.
Отдел изучения технологий занимал огромное дискообразное здание, похожее на мостик звездолета «Энтерпрайз», посаженный на коренастый небоскреб. Найджел непрерывно держал в кадре меня, Джулию и Линкольна, а Пирс водила камерой по сторонам, снимая панорамы. Я уже давно понял, что их интересует прежде всего количество отснятого материала – все эффекты привнесет впоследствии компьютер. Именно Пирс, азиатка с кольцами в губе, соединенными цепочками с кольцами в ухе, с «гвоздиком» в языке, предложила эту встречу, и Джулия сразу согласилась. Я же просто обрадовался, когда Джулия и Найджел вытащили меня из лифта, отвели на крышу и посадили в воздушное такси; так я смог уйти из отеля, не возвращаясь в вестибюль. Конечно, они не приняли всерьез мой рассказ о струдах, которые ждут возможности лакомиться людьми; просто их будоражила возможность снять агрессивно шокирующий документальный материал.
– У Доусона есть прямой выход на главных местных станционных шишек, – объяснил мне Линкольн. «Главными шишками» он называл патунов, которые после первого появления на Земле совершенно не интересовались его политическими последствиями. Они были физиками, биологами, инженерами и занимались только тем, что их интересовало, игнорируя все остальное. А земных политиков сводило с ума то, что существа, способные мгновенно превратить Землю в облако разреженного пара, способны часами наблюдать за слизнем, пожирающим капустный лист, но не находят времени на то, чтобы обсудить важные вопросы с президентами и премьер-министрами. Люди-ученые – совсем другое дело, а патуны явно были склонны к дидактике. Думаю, все объяснялось тем, что современные политики ничего не способны изменить всерьез и изобретатель пылесоса изменил жизнь людей куда сильнее, чем все Тэтчер и Блэры. Группу людей-ученых на борту системной базы, получавшую данные от патунов, возглавлял Доусон.
– Мы свяжемся с ним и с его помощью получим заявление одного из патунов. Доусон – их любимчик, от него ничего не скрывают, – продолжал Линкольн. – Согласно нашим источникам, ему даже позволяли изучать процесс создания кюриольных матриц.
В вестибюле здания Линкольн вначале поболтал с насекомоподобным администратором о документальном фильме, который группа снимала для канала «Эйнштейн», потом поговорил с бородатым типом на большом экране видеосвязи. Я сразу узнал Доусона, потому что сам регулярно смотрел тот канал, который Линкольн и Джулия все время бранили по дороге сюда. Доусон оказался невысоким, полным, с большой седой бородой, седыми волосами и очень необычными, почти оранжевыми глазами. Он олицетворял тот тип физика, который бесит многих своих коллег тем, что ему лучше удаются теоретические изыскания, а потом усугублял положение, добиваясь практического и прибыльного использования своих исследований. Если большинство ученых уходили из ЦЕРНа с совершенно непонятными публикациями в своих послужных списках, Доусон прибавил к уже имевшемуся огромный и реальный вклад в квантовые вычисления. Я не слушал их разговор, но меня заинтересовало то, что Доусон пристально посмотрел прямо на меня, прежде чем дать нам разрешение прийти.
Как описать внутренность диска? Столы, компьютеры, большие плазменные экраны, приборы, словно бы привезенные прямо из ЦЕРНа, множество людей, которые ходят, разговаривают, размахивают световыми указками, потрошат технику чужаков, разглядывают монтажные платы под электронными микроскопами, проводят масс-спектрографию экзотических металлов… На Земле было полно инопланетной техники, но многие механизмы превращались в дымящиеся груды, стоило лишь попробовать их разобрать. Не то чтобы они не желали нас учить – нет, они не хотели, чтобы при этом наша планета обезлюдела. Однако здесь, под непосредственным руководством патунов, все обстояло по-другому, и ученые развлекались от души.
Линкольн и Джулия попросили Доусона в общих чертах рассказать, чем занимаются здесь люди. Я внимательно слушал, пока он описывал материалы, легкие, как полистирол, и прочные, как сталь, рассказывал о микротоме, способном резать алмазы на тонкие пластинки, о нанотехнических самовосстанавливающихся компьютерных чипах, но через некоторое время почувствовал себя очень плохо и, не будь поддерживающего скелета, оказался бы на полу. Наконец Доусон остановился перед столбами, загнутыми наверху крючком, и указал на что-то невидимое между ними. Когда я понял, что он говорит о кюриольных матрицах, я снова заинтересовался, но именно этот момент Линкольн и Джулия выбрали для главного вопроса.
– Доверяют ли вам патуны или обращаются с вами, как со струдами?
Я воззрился на сублиминальное мерцание и сквозь него – на противоположную стену помещения, где рабочий стол как будто бы начал постепенно удаляться, пока на него никто не смотрит, и наконец понял, что это идет патун с различными инструментами на спине.
– Со струдами? – переспросил Доусон.
– Да, с их домашними животными, – вмешался Линкольн. – С теми, чьим хищническим вкусам они как будто потворствуют.
Я следил, как патун уходит за столбы, к большому грузовому лифту. Сделал пару вдохов из ингалятора, не знаю точно, из которого, но как будто помогло. Мне почудились безумные стенания. Все предметы начали слегка расплываться по краям.
– С животными? – повторил Доусон, глядя на Линкольна так, словно обнаружил ранее неизвестную разновидность идиота.
– Но, наверное, в этом нет ничего страшного, – сказала Джулия, – если люди, которых скармливают струдам, так или иначе должны умереть.
Доусон покачал головой, потом сказал:
– Мне хотелось понять, как вы это подадите, потому я и разрешил вам прийти. – И повернулся ко мне. – Не лучшая была мысль – налететь на кюриольную матрицу патуна; это она среагировала на вас, а не струд.
Из грузового лифта появился струд; мерцая, он поплыл перед наблюдающим патуном. Струд двигался через зал, приближаясь ко мне. Слева от меня были столы, так что самым коротким путем к спасению было бегство вперед и к пассажирскому лифту. Я с трудом понимал, что говорит Доусон. Видите ли, легко быть смелым и разумным, когда ты цел и у тебя ничего не болит, но когда тебя на каждом шагу преследует боль, а старуха с косой караулит за углом, взгляды меняются кардинально.
– Он создал связь с вами, а вы сбежали, – сказал Доусон. – Разве вы не читали свою ориентировку? Разве не видите, что он влюблен?
Я побежал и врезался прямехонько в невидимую сеть между столбами – в кюриольную матрицу, которую изучал Доусон. Энергия пронизала мой вспомогательный скелет, и что-то почти живое через джилст проникло мне в мозг. Энергия экзоскелета, непостижимые системы отсчета, транслокация, реальность, выраженная в формулах… адекватно описать это невозможно. В панике я понимал только, где не хочу оставаться, и отчаянно силился куда-нибудь уйти. Передо мной раскрылась огромная системная база, вверху и внизу были линии, и поверхности, и точки пересечения. Изменив их рисунок, я очутился на крыше мира. Моя кюриольная матрица сохранила вокруг меня воздух и тепло, но не защитила от прекрасной и жестокой реальности, более того, даже усилила ее воздействие. Стоя на стальной плоскости, я видел, что Юпитер поистине огромен, но не бесконечен, и что в вакууме звезды не мерцают, и что невозможно не увидеть, из каких глубин они светят. Я ахнул, изменил рисунок и обнаружил, что меня окружает густой рой слипридов; их кюриольные матрицы выбросили меня вон.
Он влюблен.
Что-то стащило меня вниз, и, растянувшись на ледяной платформе, я увидел патуна, связанного с огромными машинами такими способами, которых я не мог толком понять, – он направлял энергию творения. Кюриоль дала мне возможность на мгновение увидеть, что значит быть частью технической цивилизации, насчитывающей свыше полумиллиона лет существования. И тут я понял, к чему все эти бесконечные ограничения. Понял, как это забавно. Потом патун что-то сделал, его легчайшее прикосновение привело в порядок блоки логики, и у меня в голове что-то щелкнуло.
Съесть тебя! Съесть тебя!
Конечно, все, что мне говорили, правда. Нет никаких проблем перевода – только проблемы бытия. Зачем патунам лгать? Я сполз с платформы и вышел из-за столба, бросив матрицу позади. Сомнения, на миг вновь вспыхнувшие во мне, едва не заставили меня отступить, когда струд подплыл и навис надо мной, как рваный окровавленный занавес.
– Ешь, – сказал я.
Струд бросился вперед, шурша стрекательными клетками. Когда эта тварь проглотила меня, боль была милосердно коротка, и меня объяла тьма, оборвавшая крики Джулии:
– Ты это снял? Ты снял это?
Думаю, прошло дня три, прежде чем я очнулся на ромашковом поле. Я стал на шесть килограммов легче, что неудивительно. Один из этих килограммов валялся неподалеку в виде нескольких кусков кибернетического вспомогательного скелета. Рядом стоял струд, высокий, сверкающий в искусственном освещении; он стал намного сильнее, вначале влюбившись в мой рак, а потом сожрав его, как велит ему природа. Так маленькая рыба поедает паразитов на более крупной – симбиоз. Слиприды, сражающиеся с болезнями людей, отправили меня в качестве опытного образца, и после этого им было дано «добро». А струды теперь тысячами устремляются на Землю, чтобы пожирать наши болезни.
Рэйчел Свирски
Начиная с 2006 года, когда Джон Скальци опубликовал в журнале «Сабтерраниен», где работал приглашенным редактором, ее «Scenes from a Dystopia», Рэйчел Свирски, уроженка Калифорнии, за последние годы опубликовала поразительное для новичка в нашей области количество рассказов. Прежде чем начать публиковаться, она посещала семинар «Кларион», лучшую рабочую мастерскую для начинающих авторов, и получила диплом магистра изящных искусств на двухлетних курсах в Айове. Подобно многим другим начинающим авторам в этой области, она с завидной уверенностью использует литературную технику и особенности жанра, полагая (вероятно, справедливо), что большинству ее читателей все эти выкрутасы нипочем.
Этот рассказ – прекрасный образец смешения жесткой научной фантастики, психологического реализма и любовной прозы.[11]
Эрос, Филия, Агапе
Перед уходом Люсьен собрал все свои вещи. Старинный серебряный половник, чайные розы, которые он выращивал на подоконнике, свои кольца, нефритовые и гранатовые. Упаковал кусок яшмы с прожилками селенита, который нашел на берегу, прогуливаясь в первый вечер, когда пришел к Адриане (она неуверенно вела его по влажному песку, и их тела освещало мягкое золотистое свечение фонарей на пирсе). В тот вечер, когда они возвращались в дом Адрианы, Люсьен нес в ладонях пятнистый камень, щурясь, чтобы отблески нитей селенита приглушались ресницами.
Люсьен всегда любил красоту: приятные запахи, изысканные вкусы, прекрасные мелодии. Особенно ему нравились красивые вещи, которые можно подержать в руках, переводя абстрактную эстетику в нечто осязаемое.
Эти вещи принадлежали им обоим, но Адриана только с горечью махнула рукой, когда Люсьен начал собираться.
– Бери, что хочешь, – сказала она, захлопывая книгу. А затем ждала у двери, глядя на Люсьена печальными сердитыми глазами.
Их дочь Роуз ходила за Люсьеном по всему дому.
– Это возьмешь, папа? А это хочешь?
Люсьен молча взял ее за руку. Он повел ее по лестнице наверх и дальше, по неровным половицам, где она иногда спотыкалась. Роуз остановилась у панорамного окна в спальне родителей и посмотрела поверх пальм и бассейнов на ярко-лазурные просторы океана. Люсьен наслаждался горячим нежным чувством, которое испытывал, держа дочь за руку. «Я люблю тебя», – хотел он сказать, но дар речи ему изменил.
Люсьен свел дочь по ступеням и подошел к выходу. Розовое атласное, украшенное кружевами платье Роуз шуршало, когда она спускалась по ступеням. Люсьен заказал для нее дюжину нарядных платьев светлых цветочных тонов. Роуз отказывалась надевать что-либо другое.
Роуз посмотрела куда-то между Люсьеном и Адрианой.
– Меня тоже возьмешь? – спросила она у Люсьена.
Адриана поджала губы. Она посмотрела на Люсьена, заставляя его что-нибудь сказать, взять на себя ответственность за то, как он поступает с их дочерью. Люсьен молчал.
Шардонне Адрианы было того же янтарного оттенка, что и глаза Люсьена. Адриана так сильно сжала ножку бокала, что испугалась, как бы та не лопнула.
– Нет, дорогая, – сказала она с деланой легкостью. – Ты остаешься со мной.
Роуз протянула к Люсьену руку.
– Покатаемся?
Люсьен наклонился и прижался лбом ко лбу дочери. За три дня, прошедшие с тех пор, как он передал Адриане письмо о том, что уедет, как только она сможет обеспечить присмотр за Роуз в его отсутствие, Люсьен не произнес ни слова. Когда он подошел к Адриане с письмом, она сидела за обеденным столом, пила апельсиновый сок из винного бокала и читала «Сокольничего» Чивера. Люсьену стало стыдно, когда она улыбнулась ему и взяла письмо. Он знал, что последние несколько месяцев Адриана была счастлива (такой он никогда еще ее не видел), возможно, счастлива как никогда. Он понимал, что письмо потрясет ее и причинит ей боль. Знал, что она сочтет его предателем. Тем не менее он отдал ей письмо и подождал, пока она поймет, о чем речь.
Роуз мягко и осторожно сказали, что Люсьен уезжает. Но ей всего четыре года, и окружающее она понимает не вполне, да и то сообразно своим желаниям. И она продолжала считать молчание отца игрой.