От испуга голос замерз в гортани, а глаза остекленели, бессмысленно глядя на суетливые ноги Ряженки, выщерблинку в досках, потертые ножки стола, косяк двери, за которой бился, шипя и звеня чешуей Вася, в то же время ничего этого не видя.
— Что молчишь? Тебе с нами поговорить в падлу? — завизжал Ряженка, нервно поддевая носком Матвеевну под ребро. — Думаешь, мы тебя не разговорим? Лосось, а давай ее по-нашенски, а?
Матвеевна почувствовала, как дрогнула сжимающая ее запястья рука. Всего на мгновение, для того, чтобы сжать еще сильнее, до мучительных толчков крови в венах.
— Ну что ж, сама напросилась. Неси, Ряженка.
Вася, словно поняв грозившую хозяйке опасность, глухо захрипел и остервенело ударился о дверь. Дверь треснула. Ряженка метнулся в сени. Матвеевна слышала, как испуганно заскрипел под ним дощатый пол, беспомощно клацнул засов, и стукнула входная дверь. И снова в обратном порядке: бац, клац, ой-ей-ей. Перед носом глухо бухнулся в пол топор.
— Ну, сейчас ты у нас запоешь, — гоготнул Ряженка. — Лосось, с чего начнем? Сперва костыли подровняем, а потом клешни? Или тебе, бабка, наоборот предпочтительнее?
— Дай сюда, — Лосось вырвал у Ряженки топор. — Я рубить буду. А ты подержишь.
— Это как скажешь.
Ряженка дернул Матвеевну вверх и попытался поставить на ноги, но ватные от страха ноги подкосились, и старуха тяжело завалилась набок, словно мешок с мукой. Ряженка тихо ругнулся и, ухватив за подмышки, потянул опять. Матвеевна, оказавшись с ним лицом к лицу, подметила, как от натуги вздулась жилка над его виском и дрожит под носом прозрачная сопелька — значит, и ему тоже страшно. По-другому, нервно, но все равно и он тоже боится! Матвеевна собрала во рту все свое презрение и, изловчившись, плюнула Ряженке прямо в глаза.
— Сука! — взвыл мучитель. — Падла старая! Лосось, дай мне топор, я ей башку оттяпаю!
Но Лосось лениво, словно играючи, отпихнул его прочь.
— Без тебя управлюсь. Руку ей держи!
Матвеевна непостижимым образом увидела вдруг одновременно и свою руку, распластанную на табуретке, и противоположную часть комнату, где за дверью бился в яростной агонии Вася. Видела, что он снова ударил. Видела, как прогнулась филенка и выклюнулась в ней быстрая дырочка с острым кончиком клюва.
— Эй, мать, не вынуждала бы ты меня на крайности. Скажи, куда Ботаника дела и разойдемся краями.
Матвеевна молчала, не сводя глаз с этой крохотной дырочки. Вася с силой тюкнул снова, наружу отвалилась щепка. Нет, так ломать долго придется — не успеть ему… Она закрыла глаза, будь что будет. И потому не видела, как Лосось, мимолетно подмигнув Ряженке, занес топор. Она лишь услышала свист, с которым топор рассек воздух и вонзился в табурет.
— Так как? Будем говорить? А то в следующий раз я не промахнусь, аккурат по пальцу жахну. Ну?
— Не зли его, дура! — вцепился в волосы Ряженка. — Я его знаю, он шальной!
— А когда пальцы кончатся, — спокойно продолжал Лосось. — Перейдем на кости. Страшная смерть тебя ждет.
— А я легкой и не просила, — просипела Матвеевна.
— Ну, раз так, то крыть нечем. Прости, мать. Не понимаешь по-хорошему, будет по-плохому.
Он снова занес топор. Дверь под Васиными ударами наконец затрещала, лопнула щепой, и василиск вырвался наружу — всклокоченный, натянутый бешеной злобой.
«Вася, зырь!» — хотела крикнуть Матвеевна, но вместо этого беспомощно закричала:
— Мама!..
Глава 17,
в которой все расходятся в разные стороны: Ряженка в дурку, а Матвеевна на тот свет
Ряженка потом много раз восстанавливал в памяти происшедшее, но разумного объяснения ему найти так и не смог. Он помнил, как Лосось поднял топор, попугать хотел бабку. Видел, как чертов бабкин петух выбил филенку и выскочил в кухню. Колени тогда еще испуганно дернулись. Сами собой. Ноги кожей помнили, как больно впивается в ляжки петушиный клюв, и вонзаются в икры шпоры. Дальше — все как в карусели. Бабка закричала, топор пошел вниз, и вдруг Лосось рухнул навзничь, застыв в замахе, всем весом ухнулся в пол. Доски дрогнули, словно на них свалилась скала, а не человеческое тело. Опрокинулась табуретка. Старуха метнулась к петуху, обхватила его за крылья и заверещала:
— Вася, стой!
И бешеный петух вдруг затих, хищно вклещившись когтями в пол и не сводя настороженного взгляда с Ряженкиного лица. И от этого направленного в упор взгляда стало так вдруг муторно, так сосуще страшно и тошно, что руки сами собой поднялись вверх. А старуха нервно погладила петуха по встрепанным перьям и судорожно выдохнула какую-то лапшу:
— Все, Васенька, успокойся. Нам две статуи не заказывали.
Но, поскольку от Ряженки объяснения и не требовали, а требовали откровенной и беспристрастной правды, то он, не придумав ничего более разумного, так и рассказывал. Одно и то же уже три дня подряд. И всякий раз итог беседы был одинаковым.
— То есть ты, Пряхин, продолжаешь утверждать, что своими глазами видел, как гражданин Морозов Н. А. необъяснимым с научной точки зрения образом взял да и превратился в камень.
— Как это — необъяснимым, начальник? — взвился Ряженка — Я ж тебе сто раз говорил — его петух в камень превратил.
— Петух?
— Петух.
— В камень?
— В камень. Ты что, начальник, мне не веришь? Думаешь, я фуфло гоню, да? Да я, мамой клянусь, никогда еще так не исповедовался — петух Лосося в статую превратил. А старуха про это заранее знала, потому нас к себе и заманила! Падла буду, если горбатого леплю!
Майор Пронкин тяжело вздохнул. Давно ему не попадалось такого дурацкого дела. Вроде, все понятно: сбежавший из колонии строго режима гражданин Пряхин Андрей Павлович шестьдесят восьмого года рождения скрывался в древне Нижнее Кривино в доме гражданки Коростылевой Анны Матвеевны тридцать четвертого года рождения и по истечению двух суток был сдан ею органам милиции. Но уж слишком идиотична была эта ясность, а потому не укладывалась ни в какие рамки богатого следственного опыта. Было здесь как минимум две странности. Во-первых, отчего Пряхин два дня просидел в погребе, а на третий решил сдаться и явился в местное отделение милиции, хоть и подняв руки вверх, но сам, под сопровождением безоружной пожилой женщиной. И, во-вторых, куда делись остальные участники побега — Морозов и Бажанов. По показаниям Пряхина выходила полная ересь: дескать, Бажанова М. В. гражданка Коростылева сдала в милицию накануне, а Морозова Н. А. превратила в камень. Самое странное, что статуя действительно имела место быть, но в деле не фигурировала, не пристегнуть ее к делу. По утверждению жителей Нижнего Кривина, Коростылева Анна Матвеевна являлась скульптором-самородком, и ее работы в данный момент готовились к областной выставке народных достижений. А два дня назад она подарила своему колхозу статую лесоруба, выполненную из белого мрамора и поразительно напоминавшую пропавшего без следа Морозова — еще один необъяснимый пункт, третий, но далеко не последний. Словом, несмотря на подозрительные совпадения деталей, протоколировать эту хрень даже повидавшему виды майору милиции с опытом работы в органах более пятнадцати лет было как-то неловко: не только коллеги — секретарши засмеют.
— Погоди, не тарахти. Как же Коростылева могла вас заманить к себе домой, если вы, как ты же сам утверждаешь, взяли ее в заложницы сразу же после совершения побега и три дня ходили с ней по лесу?
— А черт ее знает, как, начальник! — Пряхин горячо постучал себя кулаком в грудь, и на глазах его от волнения выступили слезы. — Черт ее знает! Ведьма она, это и младенцу понятно! Да что я говорю! Вы ее сами допросите!
Пронкин опять вздохнул и задумчиво потеребил карандаш. Гражданку Коростылеву — божий одуванчик, допрашивали уже дважды. Но она только округляла глаза и твердила, что сама ничего не понимает. Да, Пряхин действительно захватил ее в день побега и три дня таскал по лесу, требуя вывести его в деревню, но старушка, будучи под воздействием сильного стресса, забыла дорогу домой и заблудилась. Это все еще можно было понять, но дальше выходила полная ерунда. По показаниям свидетельницы, Пряхин отсидел в ее доме два дня, а после, вместо того, чтобы пытаться скрыться из области, попросил старушку сдать его властям. Что она и сделала, услужливо проводив зэка до отделения милиции. Никаких других участников побега гражданка Коростылева, по ее клятвенному утверждению, никогда не видела.
Карандаш сухо треснул пополам. Пронкин раздосадовано откинул обломки и отодвинулся от стола.
— Все, Пряхин! Мое терпение кончилось. Завтра пройдешь психиатрическую экспертизу, и будем тебя оформлять — достал, сволочь! Сидоркин, — крикнул он в дверь. — Уведите задержанного.
— Ты что, начальник, думаешь я стукнутый? Да ты сам-то этого петуха видел? Он на четырех ногах, огнем плюется, и вместо перьев у него чешуя. Ты закати туда свои баллоны, если мне не веришь! Пускай они сами убедятся.
В коридоре постепенно затихали возмущенные вопли Пряхина. Прокин снова вздохнул: никаких распоряжений ему отдавать ох как не хотелось, но интуиция подсказывала, что и эти сведения проверить надо.
— Сидоркин, — снова крикнул он, собравшись с духом. — Ты, Саня, это… смотайся в Кривино, глянь, что за петух там у старухи. Ну, неофициально пока, сам понимаешь… Машину возьми, чтоб быстрее было.
Сидоркин обернулся за три часа.
— Да нормальный у бабки петух, Борис Ильич. Белый, перьевой.
— Двуногий?
— А как же! Где вы больше-то видали? Психопат ваш Пряхин! Шизофреник. И чего вы с ним столько времени возитесь — не пойму никак.
— А чего тут понимать? И так все понятно. Вызывай назавтра экспертов, будем удалять этот геморрой.
Чтобы понять, что происходит, Анне Матвеевне не надо было обращаться к специалисту, настолько хорошо были знакомы эти симптомы: отсутствие аппетита, общая физическая слабость и внезапное выпадение перьев. Выводы напрашивались сами: купленный в спешке верхнекривинский петушок рекордными темпами отдавал концы. Вася-подлец крутился возле подыхающей птицы с плохо скрываемой радостью. За ту неделю, что новичок провел в их доме, Василий успел известись от ревности. Он ни на шаг не отходил от Матвеевны, внимательно ловил каждый брошенный ею на куренка взгляд и презрительно шипел, когда хозяйка пыталась запихнуть в немощный клюв моченую булку.
Анна Матвеевна смела осыпавшиеся на пол перья в совок и по привычке отметила: жить бедолаге осталось от силы пару дней. И впервые эта мысль доставила ей не сожаление, а тихую радость. Не беда, что помрет, в конце концов, к этому ей уже не привыкать. Главное, что продержался-таки этот задохлик положенный срок, дождался милицейской проверки. И хоть молоденький милиционер слова «проверка» так и не произнес, а всего лишь справился о здоровье ценного свидетеля, потоптался по комнате и со скрытой брезгливостью погладил полысевшего петуха по спинке, Анна Матвеевна сразу смекнула, зачем на самом деле наведывалась в ее дом милиция, и порадовалась своей предусмотрительности.
Она отнесла переполненный совок в огород, где под яблоней уже была готова свежая ямка, и вытряхнула на ее дно перья. Пускай безвременно преставившийся петушок явится в свой петушиный рай со всем оперением, а не ощипанным уродцем. За околицей завизжала бензопила. Матвеевна вздрогнула, звук вдруг отчетливо напомнил ей влажное утро, сосны по колено в тумане, моховую кочку с блестящими бусинами черники и резкий треск автоматной очереди. Пережитый страх выскочил из прошлого, словно сокрытый в шкатулке черт, и закачался на визжащей стальной пружине, скалясь в лицо. Матвеевна рефлекторно схватилась за одуревшее сердце — тихо, глупое, уймись. Попыталась вздохнуть поглубже, но вздох застрял в горле, дошедшая до исступления пила вдруг взвыла и захлебнулась громким треском выстрела. Сердце ойкнуло, дернулось в сетке сосудов и затихло.
На этот раз не было никакой лестницы в небо — была отворенная в сени дверь с пятном дневного света в конце. Но Анна Матвеевна все равно сразу же поняла, куда попала, потому что там, в конце странно длинных и узких, как заводская сточная труба, сеней загораживал свет родной и памятный с детства силуэт маменьки. Маменька поманила, и Анна Матвеевна радостно ступила в темени трубы ей навстречу. Сделав второй шаг, она вдруг застеснялась своего огромного старого тела — маменька-то вон какая, тоненькая и юная. Точно такая, как была в тот день, когда ее в любимом платье уложили в гроб и осыпали цветами. А с третьим шагом Матвеевна испугалась, что ее нынешнюю, толстую старуху с разбухшими ногами и корявыми от земли руками матушка может и не узнать. Она попыталась крикнуть что-то, знакомое им обеим с детства, но матушка приложила палец к губам — тише, Аннушка, не шуми, на небесах шуметь не следует — и снова махнула рукой, иди, мол. Но Анна Матвеевна застыла на месте, как приклеенная. Какая-то невидимая сила не давала ей сделать шаг — спутала ноги и тянула за плечи вниз. Кажется, матушка тоже это заметила, потому что она ласково улыбнулась, сделала жест — ничего, мол, Аннушка, не спеши, я тебя подожду — присела на корточки и, поглаживая по гнутой спинке невесть откуда взявшуюся полосатую кошку, запела.
— Баю-бай, баю-бай, спи, Анюта, помирай. Помри, детка, поскорей, похоронят веселей, прочь с села повезут да святых запоют, захоронят, загребут и с могилы прочь уйдут. Там, в могилушке темно да есть в могилушке окно. Баю-бай, баю-бай, спи, Анюта, помирай да в окошко вылетай…
Сила, держащая за ноги, потащила Анну Матвеевну прочь.
— Маменька! — закричала она и попыталась зацепиться за стены, но пальцы соскользнули, и она полетела вниз. — Мама!..
Матушка помахала рукой, словно провожая в дальнюю дорогу. Светлое пятно стремительно уносилось прочь, мамин силуэт истончился и растаял в нем, как льдинка в стакане кипятка. Только ее песенка продолжала звучать, но и она становилась все неблагозвучнее. В незамысловатый мотив вмешался тонкий писк и, набирая силу, становился все громче, забивал голову, заполнял все тело, заглушал мамины слова:
— Баю-бай, баю-бай! Чего встала, как трамвай! Похоронят Аню с миром, на поминках блины с пивом. Дай разряд, баю-бай. Еще дай, баю-бай. Разряд! Еще! Еще! Есть пульс…
Глава 18, последняя
Прощательная, с очередным сном Анны Матвеевны
— Ну и напугала ты нас, Анна Матвеевна! — хохотнул председатель, и вывалил на прикроватную тумбочку авоську с апельсинами. — Особенно Митрича, который о твоем петухе, как оказалось, и слыхом не слыхивал. Вся деревня об этом уродце знает, а старый хрыч только-только познакомился — чуть концы не отдал. Представь, завалил он в своем огороде сухую яблоню, пилу выключил, папироску размял. Только в рот потянул, глядь — прет на него твой петух на всех четырех парах. Глаза красные, шипит, хвостом по земле бьет. Крайне взволнованный, словом. Митрич только и успел, что матюгнуться, а петух, до чего умный, зараза!.. Накось, дольку пожуй, я уже почистил. Ешь-ешь. Врачи говорят, тебе витамины нужны. Твой петух-то, говорю, давай вокруг Митрича круги нарезать и к твоему дому манить. Отбежит на пару шагов, оглянется и снова подскочит. Митрич так удивился, что за ним пошел. А там ты в своем огороде на грядке загораешь. Врачи сказали, опоздай мы хоть на часик — не откачали бы тебя, мать.
— А кто вас просил меня откачивать? — Матвеевна раздраженно выплюнула дольку и отерла рот рукавом больничного халата. — Вечно вы в чужую жизнь лезете! Ни житья от вас, ни смерти…
Петр Алексеевич неожиданно заржал и сгреб ее в охапку. Обнял крепко, аж суставы хрустнули:
— Вот за что я тебя люблю, ведьма ты старая? Ведь от тебя слова доброго вовек не дождешься! И будем в твою жизнь лезть! Все будем! Ты у нас теперь знаешь кто? Ты у нас на всю страну известный мастер-самородок! Во как! После того, как на смотре твой лесоруб в нокаут всю комиссию положил, такая шумиха вокруг поднялась — тебе даже в реанимации такого не снилось. Сперва статья в областной газете вышла. На первой странице во такими буквами заголовок: «Золотой самородок Нижнего Кривино» и твоя фотокарточка крупным планом. Мы, не обессудь, у тебя дома ее со стены сняли.
— Ну и дураки! Я ж там молодая совсем снята…
— Неважно, мать. Гении не стареют — журналистка так и сказала. Потом из города телевидение приезжало. Отсняли твой дом, работы твои, у всей деревни интервью взяли. Эх, мать ты тут весь свой триумф пропустила…